— Могу представить, в чем корень ваших трудностей, — не мог не согласиться Эдельштейн.
— Тем не менее нам хотелось бы что-то делать на этой ниве. И вот время от времени, а особенно сейчас, когда дела у нас идут куда как успешно, мы выдаем одному из наших потенциальных клиентов, которого назначаем путем случайной выборки, маленькую премию.
— Клиентов? Это я-то — ваш клиент?
— Никто не собирается заклеймить вас грешником, — подчеркнул Ситуэлл. — Я сказал «потенциальных», а таковым может оказаться кто угодно.
— Так… и что же это за премия?
— Три желания, — не раздумывая, ответил Ситуэлл. — Это традиционная форма.
— Погодите, мне надо сообразить, правильно ли я вас понял, — Эдельштейн помедлил. — Значит, вы исполняете мои любые три желания? При этом ничего не требуете взамен и не устраиваете никаких подвохов в виде всяких «но» и «если»?
— Есть одно «но», — ответил Ситуэлл.
— Я так и знал! — вздохнул Эдельштейн.
— Это довольно просто. Чего бы вы ни пожелали, ваш злейший враг получает то же самое, но в двойном размере.
Эдельштейн задумался.
— Стало быть, попроси я миллион долларов…
— … ваш злейший враг получает два.
— А если я попрошу воспаление легких?
— Тогда ваш злейший враг получит двухстороннее воспаление легких.
Эдельштейн криво усмехнулся и покачал головой.
— Послушайте, не подумайте, что я вознамерился вас учить, как вам обделывать ваши делишки, но, надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что подобным условием вы подвергаете опасности добропорядочность и благонамеренность ваших клиентов.
— Да, мы рискуем, мистер Эдельштейн, но этот риск совершенно необходим по двум соображениям, — сказал Ситуэлл. — Видите ли, это условие представляет собой своего рода устройство психической обратной связи, которое служит для поддержания гомеостаза.
— Простите, я не совсем вас понимаю, — сказал Эдельштейн.
— Хорошо, давайте сформулируем это так: данное условие помогает уменьшить силу и размеры трех желаний и, таким образом, обеспечить в макромасштабе более или менее нормальное положение вещей. Желание, знаете ли, — это чрезвычайно мощный инструмент.
— Могу себе представить… — согласился Эдельштейн. — А как насчет второго соображения?
— Вам уже и самому следовало бы о нем догадаться, — сказал Ситуэлл. обнажив ослепительно белые зубы в отдаленном подобии улыбки. — Такого рода условия — это, если хотите, наша торговая марка. По ней вы узнаете, что имеете дело с воистину дьявольским продуктом.
— Понятно… понятно, — кивнул Эдельштейн. — Знаете, мне потребуется какое-то время, чтобы хорошенько все обдумать.
— Предложение имеет силу в течение тридцати дней, — ответил Ситуэлл, поднимаясь из кресла. — Когда надумаете какое-либо желание, просто объявите о нем вслух — ясно, внятно и громко. Остальное — уже моя забота.
Ситуэлл зашагал к двери.
— Да, осталась одна проблема, о которой, я думаю, мне следует поставить вас в известность, — остановил его Эдельштейн.
— О чем это вы? — спросил Ситуэлл.
— Видите ли, как-то так получилось, что у меня нет злейшего врага. По существу, у меня на всем белом свете нет врагов.
Ситуэлл от души расхохотался, а потом долго вытирал розовато-лиловым платком выступившие на глазах слезы.
— Эдельштейн, — сказал он, — вы меня вконец уморили! Надо же, ни одного врага на свете! А как насчет вашего кузена Симора, которому вы никак не хотите дать взаймы пятьсот долларов, чтобы тот смог начать свой бизнес по части химчистки? Он что, ни с того, ни с сего вдруг сделался вашим другом?
— О Симоре я как-то не подумал, — ответил Эдельштейн.
— А как вам мистер Абрамович, который плюется всякий раз при одном упоминании вашего имени, потому что вы упорно не желаете жениться на его Марджори? А что вы скажете о Томе Кассиди из квартиры в этом же доме? Кассиди заимел полное собрание речей Геббельса и теперь каждую ночь спит и видит, как он поубивает всех на свете евреев, начиная с вас?.. Эй, с вами все в порядке?
Эдельштейн, сидевший на кушетке, покрылся смертельной бледностью.
— Мне это никогда не приходило в голову, — вымолвил он.
— Никому не приходит в голову, — успокоил его Ситуэлл. — Послушайте, вам не из-за чего расстраиваться; шесть или семь врагов — это сущий пустяк. Смею вас уверить, в отношении устремленной на вас ненависти вы находитесь куда ниже среднего уровня.
— Кто еще? — прерывисто дыша, спросил Эдельштейн.
— Ну нет, этого я вам не скажу, — ответил Ситуэлл. — Ни к чему понапрасну бередить вам душу.
— Но должен же я знать, кто мой злейший враг! Это Кассиди? Как вы думаете, стоит мне купить револьвер?
Ситуэлл покачал головой.
— Кассиди — безобидный полоумный лунатик. Даю вам честное слово, что он и мухи не обидит. Ваш злейший враг — человек по имени Эдвард Самуил Манович.
— Вы в этом уверены? — несколько опешив, с недоверием спросил Эдельштейн.
— Совершенно уверен.
— Да, но дело в том, что Манович — мой лучший друг.
— А заодно и злейший враг, — невозмутимо ответил Ситуэлл. — Зачастую так оно и бывает. До свидания, мистер Эдельштейн, и желаю вам удачи с вашими тремя желаниями.
— Постойте! — воскликнул Эдельштейн.
Ему хотелось задать миллион вопросов, но он был настолько обескуражен услышанным, что лишь спросил:
— Как могло случиться, что в преисподней такая толкотня?
— Потому что лишь Царство Небесное бесконечно, — ответил ему Ситуэлл.
— Значит, вы и про рай все знаете?
— Разумеется. Ведь это наша материнская компания. Но теперь мне действительно пора идти. У меня назначена встреча в Пафкипси. Удачи вам, мистер Эдельштейн.
Ситуэлл помахал рукой, повернулся и вышел сквозь запертую массивную дверь.
Минут пять Эдельштейн сидел совершенно неподвижно, размышляя о Мановиче. Его злейший враг! Это же смехотворно! Не иначе, у них там, в преисподней, по вопросу о Мановиче перепутались какие-нибудь провода. Он знает Мановича вот уже двадцать лет, видится с ним чуть ли не каждый день, играет с нйм в шахматы и кункен. Они вместе совершают пешие прогулки, вместе ходят в кино, по меньшей мере раз в неделю вместе обедают.
Конечно, чего греха таить, Манович нет-нет, да и примется громогласно и нахально разглагольствовать при посторонних людях, и вообще переходить границы всяких приличий.
Временами Манович бывал нестерпимо груб. Откровенно говоря, Манович не раз и не два вел себя самым оскорбительным для него, Эдельштейна, образом.
— Но мы же друзья, — убеждал себя Эдельштейн. — Мы все-таки друзья, разве не так?
Существует простой способ проверить это, подумал он. Он мог бы, скажем, пожелать миллион долларов. Тогда Мановичу перепадет два миллиона. Ну и что из этого? Будет ли он, Эдельштейн, состоятельный человек, переживать из-за того, что его лучший друг вдвое богаче?
Да! Будет! И еще как, черт побери, переживать! Одна мысль о том, что этот наглый ловкач Манович разбогател за счет его, Эдельштейна, желания, отравит ему весь остаток жизни.
«О Господи! — подумал Эдельштейн. — Еще час назад я был бедным, но всем довольным и беззаботным человеком, а теперь на моей шее повисли три желания и враг».
Он почувствовал, что пальцы его рук судорожно сплелись между собой. Он быстро покачал головой. Да, судя по всему, ему придется крепко призадуматься.
На следующей неделе Эдельштейну удалось отпроситься с работы, и он просиживал дни и ночи, не выпуская из рук блокнота и ручки.
Поначалу его неотступно преследовала мысль о замке. Замок как нельзя лучше вписывался в его представление о чудесном исполнении заветного желания. Однако после некоторых раздумий ему стало ясно, что это не такое уж простое дело. Если взять, к примеру, средний замок, о котором стоило бы помечтать, — с десятифутовой толщины каменными стенами, подземельями и всем прочим, — то неизбежно встает вопрос о его содержании. Придется позаботиться и об отоплении, и о найме за приличное жалованье нескольких слуг… да, нескольких, потому что, будь их меньше, это выглядело бы просто смешным. Таким образом, в конце концов все сводилось к вопросу о деньгах.
«Я мог бы содержать вполне приличный замок за две тысячи долларов в неделю», — к такому выводу пришел Эдельштейн, предварительно густо испещрив цифрами свой блокнот.
Да, но тогда Манович станет обладателем двух замков, содержание которых обойдется ему всего-навсего в четыре тысячи в неделю!
К началу следующей недели Эдельштейн распрощался с мыслью о замке. Теперь его помыслы обратились к путешествиям, и он часами лихорадочно перебирал нескончаемые варианты и возможности. Не перегнет ли он палку, попросив для себя кругосветное путешествие? Нет, пожалуй, это было бы слишком; он не был даже уверен, что ему самому туда хочется. Вот провести лето в Европе — на это он согласился бы без колебаний. Даже на двухнедельный отпуск в «Фонтенбло» в Майами-Бич — дать отдохнуть нервишкам.
Но тогда Манович получит два отпуска! И если Эдельштейн остановится в «Фонтенбло», то Манович, не иначе, расположится в шикарном особняке на крыше «Ки Ларго Колони Клаб». Причем сделает это дважды!
А не лучше ли остаться бедным, чтобы и Мановичу ничего не перепало. Да, так, пожалуй, было бы лучше. Почти лучше.
Почти, да не совсем.
Пошла последняя неделя. С каждым днем Эдельштейном все сильнее овладевали злость, отчаяние и даже цинизм. «Я идиот, — сказал он себе. — С чего я взял, что за всем этим что-то стоит? Ладно, пусть Ситуэлл прошел сквозь дверь, но почему это должно означать, что он всемогущий маг и волшебник? Быть может, я терзаюсь из-за того, чего нет и не может быть?»
И тут же, к собственному изумлению, он вдруг встал, выпрямился и произнес громко и решительно:
— Я хочу двадцать тысяч долларов, и хочу их сейчас же.
Не успел он договорить, как ощутил легкую судорогу в правой ягодице. Вытащив из заднего кармана бумажник, он обнаружил в нем выписанный на его имя удостоверенный чек на двадцать тысяч долларов.