Меня затошнило, комната поплыла куда-то в сторону.
Донован продолжал опорожнять бутылку.
В прошлые годы я не выпивал больше одной-двух рюмок легкого вина — алкоголь мешает сосредоточиться, а мне нужно было работать. Поэтому сейчас я чувствовал, что с непривычки теряю сознание. Вернулись страхи. Я снова усомнился в том, что Дженис правильно оценила ситуацию.
Донован допил джин, поставил бутылку на пол и стал ждать эффекта, который должен был последовать за принятием столь обильной дозы спиртного. Я смутно чувствовал его нарастающее удивление — он не понимал, почему все еще оставался трезвым.
Затем мое сознание отключилось.
Не знаю, сколько длилось это забвение, но пробудило меня какое-то внезапное предчувствие приближающейся смерти.
Я приподнялся на локте — мое тело вновь подчинялось мне!
Впервые за прошедшие дни я мог шевелить руками и ногами. В этот миг я ощутил себя человеком, уже приговоренным к смертной казни и вдруг обнаружившим, что двери его камеры открыты, а охранники исчезли.
Я спустил ноги с постели. Встать не было сил — хмель еще не прошел, комната по-прежнему плыла у меня перед глазами.
Я осторожно слез на пол и пополз к двери. Нужно было позвать Дженис, пока не вернулся Донован.
Но мои мускулы плохо слушались меня. Алкоголь ослабил их настолько, что я несколько раз останавливался, пока наконец не распластался на мягком ковре. Судя по запаху, он недавно побывал в дезинфекционной обработке.
Лежа на этом ковре, я помнил только то, что должен ползти. Я уже забыл — зачем. Чувство смертельной опасности осталось, но тело как будто прилипло к ковру.
Я снова был пойман в ловушку. Донован вернулся.
Позже, когда мое тело лежало в постели, на столике зазвонил телефон. За окном было темно.
Донован включил ночник и снял трубку.
Звонил Шратт.
— Патрик? — испуганным голосом спросил он.
Донован не ответил, и Шратт повторил свой вопрос.
— Да, — произнес Донован таким тоном, словно заранее знал, что скажет Шратт.
— Полчаса назад какой-то мужчина ворвался в лабораторию! — закричал Шратт. — Он пытался что-то сделать с мозгом. Я лежал в постели и услышал его крики о помощи!
Шратт замолчал — видимо, переводил дух.
— Да, — повторил Донован.
Он не спрашивал, а просто подтверждал услышанное.
— Он мертв, — хрипло произнес Шратт. — Свалился замертво, едва прикоснувшись к сосуду с мозгом. Когда я вошел, он уже не шевелился.
— Да, — снова, все так же безразлично повторил Донован.
Шратт закричал — громче, чем прежде:
— Это мозг убил его! У него остановилось сердце — будто закупорились коронарные артерии. Как это могло случиться? Неужели он получил какой-то телепатический сигнал? Но ведь это невозможно! Невозможно!
На какой-то миг слова Шратта перестали доходить до меня. Объятый ужасом, я думал только об одном: если мозг способен убивать на расстоянии, никто не сможет устоять перед ним!
Донован продолжал молча сжимать трубку.
— Вы меня слышите?
Я снова различил голос Шратта.
— Да.
— Кто он такой, этот мужчина? Как ему удалось проведать о мозге? Почему он ворвался в дом? Я выяснил его имя. У него при себе было водительское удостоверение… Знаете, как его зовут?..
— Звали! Его звали Йокум, — нетерпеливо перебил Донован. — Забудьте о нем. Он был всего лишь дешевым газетчиком. Его смерть меня не огорчает — он вечно совал нос, куда не надо.
— Что вы сказали? — не веря своим ушам, спросил Шратт.
— Отправьте его в морг. Рано или поздно он бы все равно там оказался.
Когда Донован нажал на рычаг телефона, из трубки все еще доносились крики Шратта.
Донован выключил ночник и лег на постель.
В окне уже брезжил рассвет.
Я понял, почему мозг на несколько минут оставил меня без присмотра. Это время ему было необходимо, чтобы расправиться с Йокумом. Он оборонялся, и для обороны ему требовалось собрать всю свою чудовищную волю.
Йокум хотел уничтожить предмет, уличавший его в вымогательстве. К этому поступку я и подталкивал его, когда угрожал ему арестом.
Тогда я еще не знал, что мозг способен убивать, не прибегая к посторонней помощи! Я не желал Йокуму смерти!
Снова зазвонил телефон. И снова на проводе был Шратт.
— Ну, что еще? — с досадой спросил Донован.
Шратт, видимо, потерял остатки самообладания.
— Энцефалограмма фиксирует какие-то странные процессы, — сказал он. — Я только хотел поставить вас в известность. Линии движутся скачкообразно: всплески чередуются с прямыми отрезками.
— Шратт, вы мне надоели. Я хочу спать, — перед тем, как бросить трубку, процедил Донован.
Мне вдруг стало так страшно, что я на несколько минут полностью отключился. «Возможности мозга беспредельны!» — когда-то предупреждал меня Шратт. Неужели он был прав?
А вдруг Дженис задумает какую-нибудь глупость? Как Йокум. Шратт должен предостеречь ее. Наверняка он поддерживает связь с ней.
Но если он не даст ей знать о случившемся — тогда что? Тогда мозг избавится от нее так же, как уничтожает все, стоящее у него на пути.
Дженис нужно было предупредить. Но как?
Возможно, мозг умеет читать мои мысли — они ведь рождаются в том же сером веществе, функции которого он научился контролировать. Может быть, вот в эту минуту он наблюдает за мной и забавляется моим бессилием. Вероятно, ему нравится мучить меня.
У меня вдруг мелькнула кошмарная мысль: а если он захочет заниматься любовью с Дженис? Она привлекательна. И в ее глазах Донован это вовсе не Донован, а я!
Если это произойдет, то я буду свидетелем. Она изменит мне с моим собственным телом!
Какой ужас! Неужели я еще не сошел с ума?
Мне нужно было успокоиться, думать только о Дженис. Нет, она не потеряет голову — как не теряла ее никогда. Она всегда верила в меня, и я не имею права подвести ее. Она не простит мне, если я сойду с ума от страха.
От меня требовалось только одно: терпение. Мое время еще не настало. Я должен был ждать и помнить о Дженис.
Утром Донован удивил меня. Встав с постели, он несколько раз пробормотал эту загадочную фразу: «Во мгле без проблеска зари…» Будто она и его донимала во сне.
Когда он посмотрел в зеркало, я поразился еще больше. После смерти Йокума он даже внешне изменился. Лицо огрубело, губы превратились в узкую полоску, в глазах появился холодный блеск. Онтогенез, личный опыт с невероятной скоростью переделывал его черты.
Я наблюдал за ним со страхом и отчаянием. Я чувствовал себя оказавшимся в центре яростного ментального тайфуна, но настоящая буря была впереди.
Как приговоренный к смерти человек в последние часы думает не о своем неотвратимом конце, а напротив, преисполнен надежд на будущую счастливую жизнь, так и я всматривался в отражение своего лица: в его бледную кожу, глубокие морщины вокруг рта и поседевшие за ночь волосы.
Это был я и в то же время — не я. Передо мной стоял уже не тот тридцатилетний мужчина, которого я привык видеть в зеркале на стене моей лаборатории. На меня глядел измученный тяжелой болезнью старик.
Донован, умывшись, буркнул что-то на чешском языке, которого я не знал. Затем оделся, вышел на улицу и сел в машину, стоявшую у заднего угла отеля.
Он вырулил на бульвар Беверли и помчался в сторону мыса Ван. Не доехав нескольких сотен футов до гостиницы Уэтерби, он остановил машину, сложил руки на груди и уставился в ветровое стекло.
Донован ждал, когда появится девочка. Он хотел еще раз попытаться убить ее.
До авиакатастрофы Донован никогда не действовал подобным образом. На что же он рассчитывал сейчас? Понятно, на что. Если бы он совершил убийство, то на электрический стул сел бы я. А он нашел бы себе какое-нибудь другое тело. Вполз бы в него, как паразитирующая личинка в беззащитное насекомое.
Своей следующей жертвой он мог выбрать кого угодно — Шратта, Стернли, любого мужчину или женщину. При желании ребенка или даже собаку. Возможности его полиморфизма были беспредельны.
Не знаю, рождались ли такие планы в его больном воображении. Он вел себя так, словно у него работал один только таламус, без сдерживающего влияния корковых образований.
Как известно, человек уже не может контролировать себя, если его главный подкорковый центр хирургическим путем отделен от остальной части головного мозга. Поступки такого человека непредсказуемы и опасны для окружающих. Вот так же и мозг Донована представлял угрозу для всех, кто попадал в сферу его внимания.
Донован и раньше не провозглашал строгих нравственных принципов, но до авиакатастрофы ему все-таки приходилось признавать силу закона, считаться с устоями общества. После авиакатастрофы его мозг полностью утратил способность различать добро и зло.
У него осталась только одна мысль — та, с которой умер Донован. Он хотел отплатить за смерть Роджера Хиндса и слепо шел к этой цели. Ради нее он был готов пролить другую невинную кровь.
Из-за угла дома выехала патрульная машина, за ней черный лимузин. Оба автомобиля остановились у входа в гостиницу, откуда вскоре вышли пожилая женщина и девочка. Их сопровождал рослый мужчина. Очевидно, после вчерашнего происшествия мать свидетельницы обратилась за защитой в полицию.
Все трое сели в лимузин, и тот поехал в сторону центра города, Патрульная машина развернулась и остановилась возле автомобиля Донована.
Донован полез в карман, извлек кубинскую сигару и закурил.
— Вы здесь живете? — с подозрением разглядывая его, спросил офицер, сидевший на пассажирском сиденье.
Донован покачал головой.
— Нет.
— Тогда что вы здесь делаете?
— Курю сигару, — дружелюбно ответил Донован.
Полицейский вышел из машины. Его напарник остался сидеть за рулем.
— Это не вас я видел здесь вчера днем? — осматривая автомобиль Донована, спросил офицер.
Донован улыбнулся.
— Нет, не меня.
— Вчера был кабриолет, а не седан, — сказал водитель.