— Пошли костер распалим, погреемся, — предложил Лешка.
Тюха убедился, что учителя в другом конце поля, возле отстающих, согласился.
— Пошли. И картошки напечем.
Огонь с трудом справлялся с сырым валежником, недовольно шипел и жутко дымил. Дым зависал под нижними ветками деревьев, ел глаза. Лешка грел красные и непослушные от холода руки над костром и время от времени сдувал с кончика носа капли, сбегающие со лба.
Вскоре к ним присоединился Гилевич, угостил стянутыми у отца папиросами. Гилевич-старший набирал их сразу пачек по сто, а Вовка умело вскрывал их и забирал из каждой по паре папирос, боясь стянуть сразу пачку, потому что отец, вернувшись из Белоруссии, пересчитывает, память у него что надо, а рука тяжелая.
— Ив этом году не успеют убрать, — сказал Вовка, садясь на перевернутое вверх дном ведро. — Поле только начали, а с той стороны дороги второе, пошире этого будет. Теперь дожди зарядят, погниет картошка.
— И черт с ней, кабаны поедят, — равнодушно произнес Лешка.
— Черт-то с ней, да неохота по грязи лазить. Скорей бы дождь настоящий пошел, а то третий день кисель этот.
Разговор потух, словно залитый моросью. Закурили еще по одной.
Докурив, Гришка разворошил жар, перевернул картофелины.
— С одной стороны готово. — Он подкинул в костер бересты, которая горела, испуская копоть и шевелясь, как живая.
— Мухомор идет, — сообщил Вовка, сидевший к полю лицом, и швырнул недокуренную папиросу в огонь.
Мухомор — Игорь Андреевич, директорский сынок, преподаватель физкультуры и военного дела — решительно шагал к троице учеников. У края леса под деревом, ожидая его, горбилась в большом брезентовом плаще, накинутом поверх пальто, Юлия Сергеевна.
— Будем сидеть, пока картошка не испечется, — приказал Лешка.
Гилевич ожидающе посмотрел на Тюхнина. Тот подкидывал выпавшие из огня ветки и молчал. Тогда Вовка, будто пересаживаясь, отодвинулся дальше от костра, но не ушел.
— Чего сидите?! Картошку кто будет собирать?? — Игорь Андреевич снял фуражку, запустил пятерню в волосы, приглаживая их. Редкие и мягкие, они не желали быть зачесанными кверху, сползали на лоб, на глаза. И сейчас непослушная прядь, придавленная фуражкой, топорщилась между бровей.
— Погреемся и пойдем, — спокойно ответил Лешка.
— Да?! А ну, быстро на поле! — На бледном носатом лице учителя зарябили красные пятна. — Я кому сказал?!
Гилевич схватил ведро и, забирая чуть вбок, чтобы не проходить мимо учительницы, торопливо засеменил на поле.
— А вам что — особое приглашение?! — Учитель раскидал ногой костер, растоптал картофелины. Они вывернули белые рассыпчатые сердцевины, вкусно запахло.
Поняв, что жратвы не будет, Тюхнин лениво поднялся, так же лениво обогнул на порядочном расстоянии Игоря Андреевича, но направился прямо на Юлию Сергеевну.
— А ну, пошел! — Учитель за шиворот приподнял Лешку, ударил коленом под зад.
— Ну, ты?! — огрызнулся Алексей. Увернувшись от следующего удара, прошипел: — Мухоморище!.. — и тихо матюкнулся.
Игорь Андреевич сделал вид, что не слышал оскорбления, увлеченно затоптался на головешках и картошке.
— Пока каждый не соберет сто двадцать ведер, никто с поля не уйдет!
Мимо учительницы Алексей прошел со склоненной головой, боясь увидеть на ее губах насмешку. Заметил лишь черные, не по ноге большие сапоги, облепленные жирной темно-коричневой грязью. Еще уловил еле слышный, дурманящий запах незнакомых духов.
Юлия Сергеевна была свидетельницей его позора, значит, кто-нибудь должен был заплатить за это. Ближе всех оказался Тюхнин. Он, отмахивая руками, чертил лыжню на перепаханном поле, выбирая рядок. Красные уши Гришки наполовину спрятались за воротник фуфайки, а воротник прятался за складкой, которая вспучивалась на сутулой спине. Лешка целил в эту складку, но Гришка, почувствовав опасность, шагнул чуть шире, и ведро ударило ниже лопаток и вскользь.
— Ты что?! — отпрянув в сторону и затравленно поглядывая, произнес Тюхнин.
Лешка ждал сопротивления, хотя бы намека на него, чтобы заехать ведром по толстой морде. Тюха понял и трусливо попятился.
— Ну, чего ты?!
— Предатель! — процедил Лешка сквозь зубы и пошел занимать рядок.
Он выковыривал негнущимися пальцами клубни из холодной и липкой жижи и думал о грозящем возмездии. Гришка — это ерунда, с ним справиться — что два пальца обмочить, но есть еще Ванька, старший из братьев Тюхниных. Он родился на год раньше Лешки и успел вымахать на голову длиннее, был рыжим и худым, с костлявым вытянутым лицом, совсем непохожим на братьев и сестер, единственный пошел в отца, а не в мать. Учился он в ПТУ в райцентре и на выходные приезжал домой. Лешка давненько не дрался с братьями, терпеливо сносил тычки от старшего и первенство младшего в классе. А теперь вот сорвался. То-то ему будет от Тюх. Тревога настолько заполнила голову, что забыл прихватить картошки домой.
Весь вечер Алексей провалялся в кровати, прикидывая, как лучше помириться с братьями, чтобы и не унижаться сильно, но и не получить по соплям, не собирался и в воскресенье выходить из дому, да мать погнала в магазин. Туда проскочил благополучно, а на обратном пути, свернув в переулок, заметил Тюхниных. Братья стояли у калитки, ждали. Увидев Порфирова, Ванька выкинул окурок и вытянул левую руку из кармана. Будет драка. Ожидание ее было тяжелее боли, но все равно шел укорачивая шаги, надеясь оттянуть драку, на чудо, которое поможет избежать ее. Попросит прощения, сигарет даст пачку — глядишь, передумают. Ну, двинет Гришка разок — нельзя же без ответа оставить удар ведром, — лишь бы Ванька не полез. В метре от братьев остановился, на всякий случай прикрыл живот авоськой с хлебом. Если разговорит их, собьет драчливый пыл и не ляпнет ничего лишнего, то, может, и обойдется, проскочит между битых.
Гришка опередил — как бы продолжил диалог на поле:
— Так ты бить, да?! А на тебе!
Больше всего не любил Лешка, когда били по носу. Кровь начинает хлестать — размазывать и сплевывать не успеешь, а боль острая, иглой пронизывающая от темени до пяток. Зато у этой боли был плюс: мгновенно превращала страх в бешенство. Гришка кувырнулся от первого же удара. Ванька стоял дольше, махал мосластыми руками, а после того, как получил авоськой по голове и свалился, скреб ими мокрые доски тротуара, пытаясь встать. Не получилось: носок Лешкиного сапога врезался в провал открытого рта раз, другой, заполнив глиной ржавого цвета, а потом пятнал ею костлявую морду, где попадет.
Бешенство уже отпускало, когда Лешкину спину обожгло так, что аж дыхалку забило. Гришка лупил штакетиной, только что оторванной от забора, с согнутым гвоздем на треть ниже фигурной головки. Целил гвоздем в глаз. Алексей не помнил, как штакетина оказалась у него. На Тюхнйно счастье гвоздь теперь был почти у рук и сломалась штакетина слишком быстро. Тут еще мать Тюхниных выскочила и начала вопить. Хорошо, что Лешкина мать услышала и вышла на крыльцо на подмогу.
Победа — это здорово, но если о ней не знают приятели, уменьшается вдвое, а может, и в трое. Лешке не терпелось похвастаться перед одноклассниками, однако сделать это удалось не скоро: после обеда дождь полил как из крана и не унимался несколько дней. В среду колхоз махнул рукой на картошку, и с четверга начались занятия в школе. Алексей опоздал на первый урок, поэтому о победе рассказал Гилевичу на переменке.
— А Гришка говорил, что это они тебе вломили, — возразил Вовка.
— Как они?! — не мог прийти в себя от удивления Лешка. — А почему же у него вся морда в синяках? Об меня набил, что ли?
Переменка закончилась, в класс зашли ученики и Гришка с ними. Он будто не замечал Порфирова.
— Так кто кого побил в воскресенье, а, боров? — подступал Алексей к врагу.
Гришка сопел, вдавливая голову все глубже в плечи, и, как бы поправляя волосы над ухом, прикрывал ее рукой от удара. Глаза его с надеждой косились на дверь. И таки вымолил у судьбы отсрочку — в класс вошла учительница.
— На переменке пойдем за школу, — пообещал Лешка, согнав с Тюхниной физиономии улыбку. Пусть целый урок сидит и колотится от страха, побудет в той шкуре, в какой по его вине частенько доводилось бывать Порфирову.
Юлия Сергеевна, стройная и глазастая, самоуверенная и немного насмешливая, поздоровалась с учениками и забавно поморщила носик на разбойно-крикливое ответное приветствие. Как она была непохожа на поселковых женщин! Алексей боялся на нее глянуть. Ему чудилось, что в классе их двое — он и она, и Юлия Сергеевна все время смотрит на него, стоит ему поднять глаза, как встретится с ее взглядом, теплая волна пробежит по Лешкиному телу, отдастся щемлением в нижней части живота, и будет стыдно и счастливо.
— Порфиров!
Он вздрогнул и быстро встал.
— Читай дальше… Слушать надо. Сначала читай.
Он посмотрел в непонятно когда открытый учебник, на темные полоски иностранных слов и чувствовал, как уши наливаются кровью.
— Ну, почему не читаешь? Текст на двенадцатой странице… Садись… Тюхнин, читай.
— Я тоже не умею, — ответил, не поднимаясь, Гришка.
— Читай, как умеешь.
— А я никак не умею.
Учительница тяжело вздохнула, поморщила носик, спросила у сидящего перед Тюхой Гилевича:
— А ты умеешь?
— Да! — Вовка быстро затарабанил, почти не глядя в учебник.
На передних партах прыснули. Лешка подумал, что так же, если не дольше, смеялись бы и над ним. Ну, Тюха!..
Шел дождь, но за школой собрались все мальчишки-восьмиклассники и несколько человек из других классов. Покуривая прикрытые ладонями сигареты, ждали поединка.
— Ну, так кто кому дал в воскресенье? — повторил вопрос Порфиров.
Тюхнин смотрел по-бычьи, из-под лба, глаза бегали по сторонам, точно предстояло драться со всеми и выбирал, с кого начать. И от этого трусливого ничтожества Лешке приходилось столько терпеть! На — получи за все!
Тюха сломался быстро. Спрятав разбитую морду в ладони, замер, не сопротивляясь. Кровь из разбитой губы стекала на подбородок, а оттуда — на бледно-голубую рубашку. Вдруг Гришка развернулся и побежал. Метрах в десяти остановился и крикнул совсем по-детски: