Юлия Сергеевна неуклюже забралась в автобус, заняла место у заляпанного грязью окна. Голова в берете замерла в рамке из темно-желтого металла, напоминая плохо проявленную фотографию. Вот учительница повернулась, посмотрела сквозь Порфирова, маленький носик поморщился и затемнился отраженными деревьями. Алексей взглядом проводил автобус до поворота, пошагал домой.
— Леш, помоги Свете, — попросила бабка.
Алексей забрал у одноклассницы набитую продуктами сумку, пошел медленнее, чтобы не обгонять женщин.
— Поехала ваша учительница к родителям на праздники. Тоже надо: с вами ой как намучаешься! — сообщила бабка. — Хорошая она у вас, культурная и красивая.
— Никакая она не красивая, — обиженно возразила Светка. — И синяк под глазом.
— Это поленом стукнуло, когда дрова рубила. Нет бы прийти помочь! Пять мужиков в классе, а ни один не додумался…
Порфиров невнимательно слушал ее ворчание. Значит, он не увидит учительницы до конца каникул — целую неделю!
— Ишь, воронье на шабаш потянулось, полицаи проклятые! — прошипела бабка.
Во двор Гилевичей, к которому они приближались, зашли дед и бабка Яцюки.
— Отпустили иуду! — продолжала бабка. — Опознал его кто-то в Белоруссии, сообщил куда надо, что этот холуй фашистский вытворял. То-то он столько лет туда не ездил, боялся, выродок!
Дед и баба Смирновы были в войну под немцами. Деревню их сожгли при отступлении, и они перебрались сюда. А вскоре в поселок пригнали немецких пособников с семьями. Первые годы Смирновы даже не здоровались с ними, время притупило ненависть, однако не вытравило полностью, поэтому Светкина бабка ругалась, пока не дошла до калитки своего дома.
— Зайдешь, Леш, чайку попить?
Алексей вспомнил чайную чашку и постаревшие глаза над ней.
— Не хочу.
Не стал есть и дома: не мог сесть за кухонный стол. И на мать не мог смотреть.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Свист за окном оторвал Алексея от работы. Ладно, подождут лыжи до настоящего снега, все-таки сегодня праздник — Седьмое ноября. У калитки поджидали братья Тюхнины. Они уже свыклись с Лешкиным верховодством, а он зла не помнил.
— Пошли смотреть деда Гилевича, — предложил Гришка.
Во дворе Гилевичей собака была закрыта в будке, а на крыльце чернела крышка гроба. В комнатах пахло сосной и ладаном, большое зеркало было завешано одеялом. Возле гроба сидели женщины в черном, кто-то — Лешка никак не мог разглядеть боковым зрением кто, а повернуть голову не хватало сил, — расхаживал туда-сюда. В углу шептались две старухи, и звук был такой, будто мыши в соломе возятся. Алексей смотрел на белое с красной вышивкой полотенце, закрывающее голову покойника. Создавалось впечатление, что лежит набитый тряпками костюм. И руки не человеческие — восковые, точно без мяса внутри. В комнату зашли еще две старухи, потеснили Алексея.
— Пошли глянем, где он… — позвал шепотом Гришка.
Алексей с трудом оторвал взгляд от полотенца и, сдерживая дурноту, быстро вышел из дома. Гришка повел в сарай. Внутри было тепло и сухо, пахло куриным пометом. На одной из стен светлело пятно.
— Здесь, — показал на него Тюха-старший. — Видишь — замывали кровь.
Лешка преодолел страх и дотронулся до стены. Шершавые бревна заскользили под кончиками пальцев. Пальцы задержались на колючих ямах, соскочили в углубление — след от вырванной щепки, более светлый, чем пятно, и с бороздкой поперек.
— Картечь. Волчья, — объяснил Гришка. — Из того ружья, что мы стреляли.
В сарай заглянула крысиная, шмыгающая физиономия Димки Титова, пятиклассника, соседа по проулку.
— Пшел отсюда? — шуганул его Лешка и выбрался из сарая.
— Матерь божья, царица небесная… — продребезжала рядом старушка, и Алексей увидел, как коричневая морщинистая рука описала у остренького подбородка незамкнувшийся треугольник.
Захотелось уйти подальше отсюда, избавиться от любимого, а теперь раздражающего запаха сосны.
— Айда в клуб, — предложил Алексей.
— Слышал, учительница утром вернулась? — спросил Гришка. — Уехать не смогла, билетов на поезд не было.
— Знаю.
Поэтому и шел в клуб, поэтому и болтался там до вечера и смотрел фильм, хотя знал, что ерундовый, поэтому и от братьев оторвался, выходя из зала, и пошел по ночным улицам в противоположном от дома направлении. И таки встретил.
Он уже возвращался, когда увидел на другой стороне улицы бредущую, пошатываясь, женщину, и не сразу поверил, что это Юлия Сергеевна. Она держала берет в руке, неуверенно ступала по дощатой мостовой, иногда останавливалась, придерживаясь за забор или дерево… Лешка шел сзади по своей стороне, готовый прийти на помощь.
Учительница прижалась к дереву. Постояла так, качнулась и чуть не упала. Лешка рванулся к ней по грязи, но на полпути остановился. От дерева слышались хрипение и ляпающие звуки, похожие на падение лепешек из-под коровьего хвоста. Послышались плевки и злобное:
— Swine! Scoundrels? — Затем русский вариант: — Скоты! Быдло!
Алексей замер посреди дороги, глядя в ту сторону, куда побрела шатающаяся учительница. Стоял, пока не замерз.
На похоронах и поминках учительницы не было. Алексей посидел с мужиками в конце стола, хлебнул самогонки и отведал кутьи. Кутья была слишком сладкая — меду не пожалели, поэтому насытился быстро и уже без охоты, потому что не мог не есть, когда все за обе щеки уплетают, обглодал куриную ножку. И все время думал об учительнице. То было ночью, в темноте, а при свете Юлия Сергеевна не такая, не может быть такой. Надо увидеть ее и убедиться в этом.
Оставив Тюхниных за столом, Алексей пошел в клуб. Бильярд был занят. Лешка понаблюдал за желтыми шарами с черными колечками и цифрами, послушал щелканье киев и обычные маты при промахах. В фойе на подоконнике сидели десятиклассницы, весело хохотали, слушая Федьку Крикунова, верзилу с непропорционально длинными руками, и бросали призывные взгляды на Мишку Кузина. Мишка неделю назад вернулся из армии, еще не снял форму и время от времени косился на погоны на плечах и значки на груди. Коська закончил продавать билеты, контролер бабка Пашка закрыла за собой дверь в кинозал. Сейчас принесут магнитофон, в фойе начнутся танцы. Лешка пошатался по комнатам, понаблюдал за танцующими, пошел в туалет, расположенный за клубом.
На обратном пути, когда проходили мимо лестницы, ведущей в будку киномеханика, увидел, как наверху открылась дверь. На площадку вывалился Вовка Жук и окликнул:
— Эй, закурить есть?
— Есть.
— Иди сюда, — пригласил-приказал Жук.
В облепленной афишами комнате стрекотала киноустановка. За узким столом сидели Коська и Петька Базулевич, молчаливый неповоротливый тугодум, будто собранный из геометрических фигур — параллелепипедов, цилиндров, пирамид — и ужасно волосатый, отчего напоминал обомшелый бульдозер. Даже воняло от него не сивухой, а соляркой: работал, как и Жук, водителем в леспромхозе. В центре стола выстроились бутылки с самогоном — три полные, заткнутые пробками из свернутых газет, а четвертая почти пустая. Рядом с бутылками лежал хлеб, сало и пирожки с поминок.
— Садись, — Вовка указал на кушетку рядом с собой, — давай, что там у тебя.
Лешка положил на стол пачку «Примы». Вовка Жук закурил, навесил над бутылками плотное облако дыма. Пыхтел так заразительно, что к пачке потянулись и остальные.
— Дай еще стакан, — приказал Жук Коське. Разлив на четверых остатки из первой и вторую бутылку, предложил — Ну, глотнем по капельке, по капельке, чем поят лошадей. — Выпив, промокнул рот тыльной стороной волосатой ладони, процедил: — Х-хо-р-рош! Интересно, где она дрожжи достает?
— Олька, старшая ее, в райцентре на хлебозаводе работает, — ответил Коська, который почти не выбирался из будки, но знал все обо всех.
Жук проследил, как Лешка справился с самогонкой, поощрительно хлопнул по плечу:
— Достойная смена растет!.. В школе учишься? Какой класс?
— Восьмой, но должен в девятом, на год позже пошел.
— Молодец, аттестат зрелости получишь по заслугам! — хохотнул Жук.
— Новенькая, Юлька, тебя учит? — спросил Коська. Дождавшись ответа, скривил по-обезьяньи мордочку, многозначительно бросил: — Что я вам сейчас расскажу!.. — Он несколько раз затянулся, интригуя слушателей, медленно выпустил дым, сплюнул с губ прилипшую табачину. — Кручу вчера семичасовой. Заходит Игорь Мухомор и ихняя, — кивнул на Лешку, — поддатые оба, с бутылкой. Сели, выпили, тары-бары. У меня тоже бутылка была, начали ее. Смотрю, Юлька поплыла, головой, как курица, клюет. Я еще подлил — потухла. Положили ее на кушетку, говорю Мухомору: «Действуй!», а сам побежал обилечивать. Возвращаюсь, смотрю, Игорь сидит сопли жует. Ну, я фильм быстренько запустил, Мухомора — к черту. Она ручонками подергала, побрыкалась — куда там, поздно уже!.. Потом говорю Мухомору: мол, давай. Вошкался он на ней, вошкался, вдруг слышу, засопел. Ну, я…
Лешка попал в подбородок, отчего Коськины челюсти лязгнули, как траки вездехода. Киномеханик, чуть не утянув за собой стол, грохнулся вместе со стулом на пол. В следующее мгновение Алексей прыжком перелетел с кушетки в угол, вжался плечами в стены и поднял кулаки, готовый драться до последнего.
— Сиди! — остановил Вовка Жук выламывающегося из-за стола Базулевича. — И ты сядь! — прикрикнул на Лешку.
— Ах, ты, падла! Да я тебя… за что же он так, а?! — поглядывая на Жука ожидающим помощи взглядом, орал Коська. — Я тебе, щенок!..
— Хавальник закрой, — сказал ему Жук. — Получил — и ладно: меньше языком будешь ляпать. — Волосатая лапа сдавила бутылку, оставив на свободе только горлышко, наклонила его в стакан Коськи. — Меньше слов, больше жизни — пей!
Коська долго мял подбородок, проверяя, цела ли кость, порывался что-то сказать, злобно косил заячьи глаза на Лешку, а потом молча выпил. Пока собутыльники тянули из стаканов дымчатую жидкость, успел переварить обиду, затараторил по-новой, однако о женщинах как бы забыл, а если ненароком касался, то запинался на полуслове, ловил пугливым взглядом Лешкины кулаки и продолжал дальше.