У сарая знакомо зашлепало. Точно — блюет, готовит курам наутро новогодний подарок. Титова казалась безногой, походила на туго набитый мешок, парящий над снегом.
В доме закончились танцы. На диване перед телевизором спал Вовка, а в ногах у него, прислонившись головой к спинке, посапывала Смирнова. На кровати, свесив одну ногу к полу, храпел Ванька. Лешка пошел в дальнюю комнату — и замер в дверях.
В углу мерно поскрипывала кровать, шумно дышали и визгливо, совсем не Надькиным голосом, стонали и кряхтели. Лешкина глаза привыкли к темноте, и он увидел расставленные, как тогда, ноги. Между ними дергалось мужское тело с бледным тазом. Лешкины ноздри хапанули горячий запах пота, в голове зашумело, кровь застучала тяжело и гулко, как гидравлический молот в кузне, заглушила все звуки, прорваться сумел лишь протяжный хрип, который навис над замершими телами. Лешка торопливо попятился. Тела отодвигались, отодвигались, скрылись за косяком и, когда проходил мимо телевизора, появились снова, будто выткались из бликов, падающих с экрана.
— Леш!
Он вздрогнул от прикосновения женской руки.
— Проводи нас домой, — попросила Ленка.
— Зачем домой? — треснутым голосом спросил он. — Давай еще… давай выпьем.
— Нет, нам пора.
Уговорить не удалось. Чтобы не ударить Ленку, вылетел на кухню, где напоролся на стул. Буцнул его — стул врезался в стену, упал. Теперь одна ножка торчала вбок. Прихрамывая, успокоенный Лешка пошел одеваться.
Сначала довел Ленку, потом Светку.
— Ох, какая я пьяная! — всю дорогу то ли сокрушалась, то ли хвасталась Смирнова.
У калитки он сгреб ее в охапку, поцеловал в холодные губы.
— Ты чего, Леш? — она отстранилась и опустила голову.
— Ничего! Спать иди! — обиженно произнес он.
И понесли Лешку ноги черт знает куда. Лез по сугробам, набирая снег в валенки, несколько раз падал, а под конец свалился в овраг. Лежал, уперевшись головой в ствол ивы, непослушными руками выбирал снег из-за пазухи, а над головой пощелкивали длинные тонкие ветки, раскачиваемые ветром. Домой вернулся протрезвевшим и болезненно-тихим в движениях, словно прихваченный радикулитом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Алексей устало сел на табуретку, отшвырнул на дальний конец стола мокрую тряпку. Натруженные плечи болели: помахал здорово.
— Все порубил? — Мать поставила перед ним большую. тарелку горячей картошки.
— Четверть поленницы осталось, завтра дорубаю, — буркнул он.
Картошка была темная, подмороженная: зима в этом году лютая. Лешка крошил вилкой парующие клубни, чтобы остыли, и, не дождавшись, отправлял в рот, вертел языком, пока не переставали обжигать, и жадно глотал.
— Потихоньку работай, не спеши, — быстро, словно тарабаня зазубренный стишок, приговаривала мать. Голос ее дрожал, а лицо покрылось красными точками, будто об ежика ударилась. — Картошечки положить еще?
— Нет.
— На нет и суда нет… А колбаски кровяной? Покушай, вкусная!
Свинью зарезали в начале декабря, но мясо неизвестно куда делось, съели, вроде бы, совсем ничего, а колбасу Лешка не видел уже с неделю.
— Давай.
Мать положила на стол маленький огрызок, такой сухой, что похож был на сучок вишни.
— Вкусная? — спросила мать, садясь напротив сына.
— Да.
— Что ж ты со шкуркой ешь, сними ее… Хлеба еще нарезать?
Алексею хотелось швырнуть ложку в тарелку и уйти: когда мать заткнется наконец?! Но она даже сидеть не могла спокойно. Руки ее, разбитые и со вздувшимися венами, метались по столу, двигали туда-сюда то кружку, то нож. Тонкие губы дрожали, беспрерывным потоком выталкивая дурацкие вопросы. Лешка не отвечал, и мать убежала к печке. Грюкнула кастрюля, зашипела плеснувшаяся на печку вода. Мать ругнулась и опять вернулась за стол. Алексей догадывался, чего она хочет, но старательно избегал разговора на эту тему, чтобы успеть насытиться.
— Лешенька, — не утерпела мать, — к тетке Нинке не сходишь? Десятку до получки попроси.
Началось. Он торопливо запихал в рот целую картофелину.
— А, Леш?
— Не даст.
— Ну, хоть трояк на хлеб.
— Сама иди проси, надоело!
— Мне она не даст… Лешенька, ну сходи. А то Андрейка вон никак не уймется… Ну, Лешенька!
— Отстань! — рявкнул он. Все — отобедал. Он оттолкнул тарелку с недоеденной картошкой, потянулся к кружке с чаем.
— Ну и ешь без хлеба! — заявила мать и забрала отрезанную ему горбушку.
Жаль, горбушке нашлось бы место в животе. И не одной. Ничего, зато шакалить не пойдет. Пусть сама клянчит на бутылку. Он раздраженно сплюнул прилипший к зубам лепесток заварки.
Во дворе Алексея обогнала Вера. Обмотанная материнским пуховым платком, в ее же старых валенках с подрезанными голенищами, сестра побрела к дому Смирновых. Верка — плакса, слюни распустит, Светкина бабка и не выдержит, даст денег, хоть и божилась всеми святыми, что спиваться она не помощница.
На горке за поселком Алексея поджидали Тюхнин и Гилевич. Гришка где-то раздобыл старые санки с погнутыми полозьями, пытался отремонтировать. Холодный металл прихватывал голые руки. Тюха обиженно сопел по-бычьи, но не отступался.
— Выбрось их — чего уродуешься? — посоветовал Лешка. — Все равно, раз съедешь — они опять согнутся.
— К чертям собачьим! — сдался Гришка и, крутанувшись телом, как метатель молота, зашвырнул санки вниз, в кусты. — Ты лыжи сделал?
— Не-а, — лениво потянул Лешка, — не получается. Ну, чем займемся?
Дружки промолчали.
— Курить есть?
Опять молчание.
— Чего стоять тут — холодно. Пошли куда-нибудь.
— Может, в школу? — предложил Гилевич. — Там утренник новогодний.
— Можно в школу.
Снег под валенками скрипел плаксиво, точно жаловался на мороз. На тропинке поблескивало сквозь тонкий слой пороши темное ледяное зеркальце. Три пары валенок очистили середину его. Впереди тропинку пересек серый белогрудый кот с маленькими, обгрызенными ушами.
— Лютихин, — сообщил Вовка. — Шесть цыплят у нас летом утащил.
— Давай казним? — предложил Гришка.
Кот, высоко поднимая лапы, перебирался по сугробу к дырке в заборе. Из Гришкиного кармана вынырнула булка со вставленным в выеденную середку куском колбасы. Тюха отломил треть куска, размял колбасу.
— Кис-кис-кис…
Кот подозрительно смотрел на людей. Брошенный ему кусочек колбасы долго лежал нетронутый. Кот подкрался нему, обнюхал и жадно съел, придерживая лапой. И Лешке захотелось колбасы. Обидно было, что такое лакомство достается вшивому коту. Но больше никогда не достанется. Следующий кусочек упал чуть ближе к Тюхе, следующий — еще ближе, и вскоре кот извивался в Гришкиных руках, скрипел когтями по прочной материи фуфайки.
— Попался, гад! — торжествовал Гилевич. — Сейчас я сетку принесу.
Проезжая часть центральной улицы напоминала стиральную доску: три снежно-ледовых вала разъединяли четыре широкие колеи. Завязанный в сетку серый комок подпрыгивал, шлепался на покатый склон вала и съезжал в середину колеи. Гул лесовоза приближался. Кот задергался сильнее, но безрезультатно.
— Сейчас его! — злорадно произнес Гилевич.
Передние колеса груженного бревнами КамАЗа наехали на комок, двигатель заглушил гортанный кошачий ор. Еще две пары колес расперли колею, покатились дальше, и Порфиров увидел, как почти плоское месиво продолжало дергаться, пытаясь выбраться. Задние колеса по-новой раскатали его по колее, прощелкали концы бревен, и то, что совсем недавно было мяукающей жизнью, застыло лепешкой из серо-красных ромбиков. Лешка гадливо плюнул в нее, отвернулся.
— Тьху-тьху-тьху — три раза не моя зараза! — суеверно про-плевался Гилевич.
Алексей глянул на него презрительно, предложил:
— Айда в школу.
В актовом зале сидели десятка три школьников и пятеро учителей. Друзья устроились в заднем ряду. Они без особого интереса смотрели, как на сцене Смирнова, одетая в белое платье и белый кружевной кокошник, изображала Снегурочку, а Мухомор, наряженный в натянутый поверх бараньего тулупа красный чехол, был Дедом Морозом. От его длинной ватной бороды то и дело отлетали белые клочки, ее могло не хватить до конца представления. Действие шло вяло, малышня часто забывала стихи и надолго замолкала.
— Двинули отсюда, — приказал Лешка.
— Может, у кого курево есть? — подкинул Тюхнин.
Алексей внимательно смотрел зал.
— Вовка, мы в туалете будем, а ты приведи Димку Титова.
В туалете Порфиров уселся на подоконник, валенки пятками вклинил между верхними ребрами радиатора. Тюхнин примостился рядом, а Гилевич стоял напротив, позади Титова.
— Закурить есть? — по появившейся в последнее время привычке с трудом переплевывая слова через губу, спросил Алексей.
Димка долго шмыгал носом, точно собирался заплакать, но никак не мог наскрести слез.
— Нету.
— А деньги?
На этот раз шмыганье продолжалось дольше.
— Тоже нет.
Порфиров кивнул Гилевичу. Вовка двинул Титова в спину, затем похлопал по карманам. Предательски звякнули монеты.
— Ты кому врешь, сопля?!
— Я забыл, это мамка дала, чтоб хлеб купил, а своих у меня нет…
Объяснение не помогло. Деньги оказались в руке Гилевича, проплыли мимо носа хозяина в карман фуфайки Порфирова.
— И у Ваньки Крохи есть деньги, много, — скороговоркой заложил Титов, — а у Дудина пачка сигарет.
— Веди их сюда. Вовка, пойди с ним, чтоб не удрали.
Кроха не отдавал деньги, пока Гилевич не врезал ему по почке. Удар был слабый, а гримасу Кроха скорчил, будто прийти. Добавь.
Вовка добросовестно исполнил приказ. Теперь гримаса соответствовала боли, и сопротивления не было. Деньги, чуть больше рубля, погрели руки Гилевичу и звякнулись в карман Порфирова.
— Пшел отсюда!
Дудин оказался хитрее, сразу выхватил из кармана пачку сигарет и предложил:
— Леш, закуришь? У отца стянул, он вчера пьяный в умат был. Бери, сколько хочешь, — разрешил он, когда Лешкины пальцы раздвинули пачку изнутри.