— Подержи, я докручу, — попросил наставник. Справившись с гайкой, стукнул по ней ключом. — Держит, собака… Давай стопарь.
Жук медленно и со вкусом выпил, аппетитно захрустел моченым яблоком. Вытирая усы, он с сожалением произнес:
— Да, грабанули за зиму рулевку, придется помудохаться с ней.
— Может, заменим? Вон с того снимем, — показал Алексей на разбитый, но пока не раскулаченный КамАЗ.
— Ух ты, шустрый какой! — Вовка снисходительно улыбнулся. — Тогда уж лучше поменять прокладку.
— Какую?
— Между рулем и седушкой?
Лешка обиженно засопел.
— Ладно, не дуйся, — примирительно сказал Жук, опускаясь на землю у столба эстакады. — Эх, лето подходит! Ишь, трава как полезла. Хорошо тебе, до осени гулять будешь… Экзамены сдаешь?
Алексей пожал плечами.
— Пришел, трояк поставили, ушел.
— Лишь бы не двойки. Получишь аттестат, вези сразу в ПТУ, в группу на водителя-автослесаря.
— Туда, говорят, конкурс, просто так не попадешь. Придется на тракториста.
— Возьмут, — пообещал Жук. — Вдвоем поедем, у меня там знакомые есть, похлопочу.
Во двор заехала черная «Волга» и директорский «газик».
— О, начальство прикатило. Давай за работу, — приказал Вовка Жук.
Лешка взял ключ, полез под кабину закручивать гайки и колеса, куда не просовывалась рука наставника. За работой не услышал, как к машине подошли люди.
— Ремонтируют? В такое время? — спросил незнакомый голос.
Алексей наклонился и увидел рядом с эстакадой двоих мужчин в костюмах и белых рубашках с галстуками. Из района, наверное, а может, из города. Сопровождали их директор и главный инженер.
— А этот что здесь делает? — кивнул на Порфирова худощавый мужчина с высоким лбом, разделенным наискось вздувшейся жилой.
— Братуха… помогает, — виновато ответил Жук.
Начальник гмыкнул, пошел дальше.
— А это что? — вопрос относился к разбитой машине.
Директор начал было объяснять, но худощавый оглянулся на Порфирова и пошел дальше. Метрах в пятнадцати от эстакады остановился и принялся негромко отчитывать директора. Алексей не слышал слов, но по выражению лица догадался, что ругает крепко. Директор стоял со склоненной головой и опустив руки по швам, бульдожья щека покраснела, бордовым было и ухо. Затем начальство пошло дальше, а главный инженер вернулся к эстакаде.
— Выезжай, — с просьбой в голосе приказал он Жуку.
— Доделать же надо! Все равно придется…
— В начале месяца станешь на ремонт, — пообещал главный инженер.
— И поздно уже. Пока разгрузят — это когда я вернусь? — по инерции сопротивлялся Жук, но Лешка видел, что выедет Вовка.
Инженер молча смотрел на шофера.
— Ладно, потом доделаю, — пряча глаза, сдался Жук. Когда главный инженер ушел, объяснил: — После праздников прикрыл меня, вместо прогулов ремонт протабелировал… Собирай ключи, поедем. Хотя нет, один мотанусь — быстрее будет.
— И меня возьми, — попросился Алексей.
— Успеешь баранку накрутиться, вся жизнь впереди. Лучше или девкам подолы над головами закручивай: стране солдаты нужны! — хохотнул Владимир Жук.
До производства солдат Порфиров и Смирнова еще не добрались, сидели в обнимку у ее дома. Лавка была вделана в забор, пока не поравняешься с ней, видишь только ноги сидящих — Светкин дед все делал с выдумкой, чтоб не так, как у других. Смирнова уже привыкла к визитам Лешкиных рук ей за пазуху, стеснялась не столько его, сколько любопытных. Было даже что-то материнское в том, как она поводила плечами, спуская бретельки лифчика, чтобы Лешка быстрее добрался до маленьких, торчащих вбок грудей с большими упругими сосками. Затем клала голову ему на плечо и вертела пуговицу на рубашке, а он — привычно, больше доказывая право делать это, а не из желания — теребил сосок, вдавливая в податливое тело, словно хотел дотронуться им до тревожно бьющегося сердца.
— Больно, Леш! — шепотом взмолилась Света.
Он вынул руку из выреза платья. Светка прижала ее к своей щеке, потерлась.
— Какие у тебя руки… большие, сильные! — И вдруг сообщила: — Скоро экзамены кончатся.
— Скорей бы.
— А мне не хочется. — Она помолчала, отпустила его руку. — Мама письмо прислала, хочет, чтобы я приехала на каникулы. Ее пароход все лето будет на Черном море… Ты когда-нибудь видел море?
— Нет. В кино только.
— А я видела. Красивое. Голубое-голубое!.. Только мне не хочется уезжать, — печально закончила она. — Леш, а давай ты со мной поедешь?
— Не отпустят. И на пароход не возьмут.
— А ты работать к ним устройся. Юнгой или кем там?
— Молодой еще работать. Вот получу паспорт, тогда… Но все равно я буду шофером.
— Уезжать не хочется, — со вздохом повторила она.
Закрапал мелкий дождь. Лешка обнял Свету за худенькие плечи, сильно прижал к себе, будто расстаться должны прямо сейчас. А может, к лучшему, что она уедет…
Ночью его мучил кошмар, преследующий с детства. Из угла комнаты выкатился черный шарик. Он не спеша надвигался на Лешку и с каждым оборотом, словно наматывал на себя темноту, становился в несколько раз больше. Беззвучный оборот, еще один — шар заполнил всю комнату, навис над кроватью. И катится дальше. Непроницаемая, жуткая от неземной тяжести масса поднимает угол одеяла, утягивает к полу. Вот-вот она доберется до Лешки. Непослушные руки не в силах остановить шар, надо отползти, вжаться в стену. Поздно. И вопль отчаяния и ужаса рвется из сведенного спазмом живота… И пробуждение: то ли от крика, то ли от холода стены, всасывающей пот от спины. Слабая, трясущаяся рука размазывает по лбу, вискам ледяные капли, а сердце бьется гулко, как полное ведро о стенки бетонного колодца… Надо покурить, успокоиться.
На кухне было прохладно, пахло березовыми поленьями. Сигаретный дым перебил этот запах и наполнил комнату сизыми облаками. И на небе такие же облака, только крупнее и с белесыми кромками, подсвеченными яркой, надбитой луной.
Выхоложенная постель согревала медленно, замерзшие ноги казались чужими. Не успел Алексей вжиться в простыню и одеяло, как на соседней койке совсем по-щенячьи заскулили. И Вальке достается. Скуление повторилось. Четыре шага по холодному полу, привычное поглаживание мягких растрепанных волос — и сестра перевернулась на спину, задышала ровнее: отпустил щенок. И опять ноги как чужие и желание скорее заснуть. Плотнее сжать веки, отвернуться от темного угла и преодолеть желание глянуть туда.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
— Леха, слышал, — Гришка виновато воротит морду, — Вовка Жук… это… разбился.
— Врешь!
— Ну, чего ты хватаешь?! Отпусти, слышишь! — упрашивает Тюхнин.
— Где? Когда?
— Отпусти — скажу! — Гришка поправляет светлую рубашку, проверяет, целы ли пуговицы.
— Ну?!
— На повороте, что на девятом километре. Два дерева срезал, заснул, видать. — Тюха испуганно отступает, скороговоркой добавляет: — Так бате рассказал Петька Базулевич.
— Где он?
— Базулевич? В больнице у Вовки.
— Он жив?
— Ну. — Гришкины глаза с тревогой следят за Лешкой. — Но говорят, здорово побился.
— Суки! — Лешка ударил кулаком в стену. Косточки хряснули, кисть свело от боли, пальцы не разжимались. — Су-у-ки! — растопыренные пальцы вдавливались в левую щеку, не давая ей дергаться.
— Пошли — едут! — прошипел Ванька сквозь стянутые металлическими скобами зубы. Две недели назад ему сломали в общежитии челюсть, и теперь он говорил с трудом и невнятно и ничего не ел, только пил. Лицо его, с постоянно приоткрытым ртом, заполненным металлом, стало совсем как у взнузданной лошади, а вокруг глаз залегли фиолетово-лиловые тени, будто от шор.
— Идите, — отпустил Алексей братьев.
Ноги подкосились, Лешка сел на пол. Сидел скукожившись, обхватив левой рукой правую, сжатую в кулак, и дул в него, наполняя горячим воздухом, пахнущим табаком. В груди пульсировал комок тошноты, как бывает, когда упадешь животом на что-нибудь твердое.
Мимо Лешки, обсыпав пшеном, которое падало с фаты и подвенечного платья, прошла Надька Тюхнина, теперь уже Кузина. Рядом с ней шел Мишка. Следом, наступая жениху на пятки, повалили родственники и гости. Мужская, сильная и пахнущая машинным маслом рука подхватила Порфирова, потащила к праздничному столу.
Стульев не хватало, и, чтобы побольше поместить людей за столом, на табуретки положили длинные оструганные доски.
Лешка сидел на доске, покачивался, когда кто-нибудь из соседей вставал или садился, и, преодолевая тошноту, пил самогон. Мутный напиток продирался по горлу, вспыхивал в животе и быстро гас.
А за столом пили и ели, смеялись и дружно орали «горько!», поздравляли молодых и подшучивали над невинностью брюхатой невесты. В торце стола поднимались две фигуры — толстая и худая — и нехотя, словно отбывали наказание, целовались. Лешка переводил взгляд с молодоженов на потные, красные, ухабистые рожи и не мог понять, зачем они здесь и зачем здесь он.
Доска под Алексеем качнулась, на плечо упала тяжелая рука.
— Ле-ха! — загудело над ухом.
Перед глазами повисло лицо Базулевича — опухшие, заросшие темной щетиной.
— Ле-ха! — ревел он. — Умер!.. Леха, братишка, умер!
— Да? — безразличным голосом произнес Порфиров.
— …Я виноват, я! — Базулевич прижал Лешку к себе, точно хотел от него согреться. — Братишка! Сразу надо было ехать, сразу! А мы… а я… — Губа его вывернулась, расползлась по лицу. — Он так кровью истекал, ждал меня… Если б сразу…
— Да?
Базулевич залпом опорожнил стопку, похоронил ее в смуглой лапе. Звонко стрельнуло стекло, лапа разжалась, упали осколки со светло-коричневыми подтеками, на скатерти появилась дорожка из бурых пятен.
— Мою кровь, говорю, берите. Как не подходит?! Он же как брат мне!..
— Да?
Алексей боялся дышать. Вот сейчас хлебнет воздуха всей грудью — и разлетится вдребезги, разнесет дом.
— Пей, братишка, пей!.. За Вовку, за… — Базулевич всхлипнул. — Ну, гады!