— Не… не у-убивайте меня!
— Мы никогда не убиваем, — очень тихо сказал робот. — Этого можете не бояться.
Пока Кэйси Джеймс сидел, съежившись, и дрожал, робот вылез из машины и без видимых усилий понес имитацию Гэйба в гараж «Оазиса».
Теперь Кэйси Джеймс знал, что все это лишь копия Лас-Вердадеса — и не на Земле. Он посмотрел в голубое небо, думая, что это какой-то экран… Ему показалось, что за экраном скрываются миллионы глаз, наблюдающих за ним как за незнакомым чудовищем в клетке.
Он попытался убежать.
Быстро разогнав «кадиллак» до предельной скорости, он поехал назад тем же путем, каким попал сюда. Милях в десяти роботы, имитировавшие дорожных рабочих, хотели остановить его, показывая на знак «ремонтные работы». Он объехал барьеры и гнал по специально приготовленной для него пустыне, пока не разбился о прутья клетки.
ВЛАДИМИР ГУСЕВ
БУДЕТЛЯНКА
Бросив на диван кейс и хрустящий желтый пакет с неразборчивым лиловым штампом на месте обратного адреса, Федор повесил на крючок куртку и с наслаждением снял тяжелые сапоги. Начал было переодеваться, но, спохватившись, бросился звонить в милицию, чтобы квартиру сняли с охраны. Потом, так и не переодевшись, достал из кейса бутылку коньяка и торжественно поставил ее в бар.
«Чайка», выдержанный. Знатоки говорят, так себе коньячок, но этикетка нарядная, и цена вполне умеренная. Теперь, если зайдет в гости Санька или, паче чаяния, какая-нибудь девушка…
М-да. Одна уже приходила. Трогательная и наивная. Полгода такой оставалась — пока не стала женой. А потом…
Полюбовавшись сиротливо вжавшейся в угол бутылкой, Федор закрыл бар, еще раз поднял крышку кейса, пересчитал деньги.
Два с половиной миллиона. И еще тысяч двадцать в кошельке. Хватит, чтобы купить куртку, что-нибудь мигающе-радиоуправляемое Антошке и отдать долги. А остальные… Остальные подождут.
Это было первое и скорее всего последнее вознаграждение, полученное Федором за изобретение. Пробить его стоило таких трудов и унижений, что Федор твердо решил: больше он в патентный отдел — ни ногой!
Скрипнув дверцей, Федор сунул кейс в платяной шкаф. В пыльной темноте что-то упало.
Ах да, семейная реликвия.
Еще раз скрипнув дверцей, Федор достал упавшую на дно шкафа небольшую картину, аккуратно завернутую в кусок полотна. Тускло сверкнула в свете люстры тяжелая золоченая рама.
Солдат в синем мундире, с длинноствольным старинным ружьем на плече, шагал в огонь. На высоком кивере и белых лосинах плясали отблески пламени. Лицо солдата было обращено не вперед, навстречу опасности, а в сторону балерины, застывшей в грациозном пируэте. Танцовщица же маленького воина не замечала. Ведь она была живой, а солдатик — оловянным. Но на его кукольной, обозначенной всего лишь несколькими беглыми мазками физиономии эмоций было ничуть не меньше, чем на красивом лице балерины.
Федор включил бар, погасил верхний свет и сел с картиной в руках на диван.
Вот, еще и диван не мешало бы перетянуть. И прохудившуюся обивку поменять. Интересно, сколько это будет стоить? А все-таки хорошо, что не продал тогда «вещь». Будет и Антошке наследство…
Картину подарил Федору два года назад его родной дядя по материнской линии. Выждал момент, когда они остались одни в просторной комнате старого деревянного дома, достал ее, точно так же, как Федор сейчас, из платяного шкафа, и сказал:
— Вот, это мне мать передала, твоя бабка. Как сумела сохранить ее — одному Богу известно. Детей у меня, ты знаешь, нет. Твой Антошка, получается, больше всего подходит на роль наследника. Так что — забирай. А то не ровен час… Не для того ее от двух войн уберегли, чтобы теперь моя Сима в распыл пустила. А ты — береги. Помни, тебя, как и прадеда твоего, Федором зовут. Имя по нынешним временам редкое, но в нашем роду не переводилось. Жаль, пресекся он на мне…
Дядя горестно повел рукой, спрятал повлажневшие глаза и сунул в руки Федору тяжелый сверток.
— Смотреть дома будешь. Но знай: в образе балерины — твоя бабушка. Она в молодости танцовщицей хотела стать. Писал картину влюбленный в нее художник, как раз перед уходом на фронт. Вернулся он не скоро, после революции. Мать уж полгода как замужем была. Покрутился он, покрутился да и за границу подался. Большим, говорят, художником был. Но не в этом суть. Даже если бы маленьким, никаким — все равно, понимаешь? Потому что — память. Береги! — погрозил он пальцем. — А не то… Предки не простят!
И это его «предки не простят!» так врезалось Федору в память, что позапрошлым летом, когда они развелись с Викой и после размена квартиры и раздела имущества (если это можно назвать «разделом»!) он попал в жестокий финансовый кризис, у него и мысли не было, чтобы продать картину. И только этой осенью, когда долгосрочные долги перевалили за миллион, он привез от матери семейную реликвию и потащил ее в антикварный. Тащил и думал: какое счастье, что не забрал ее раньше. «Для собственного сына жалеешь?!» — взвизгнула бы в очередной раз Вика, и картина тю-тю… Вслед за всем остальным…
Старичок-приемщик долго вертел картину в руках, щупал длинными сухими пальцами золоченую раму и даже рассматривал лицо солдатика в часовую лупу, невесть откуда появившуюся в его правом глазу. Потом недовольно буркнул:
— Больше пятисот за эту вещь вы у нас не получите. Никто не поверит, что подлинник. Но если поискать настоящего покупателя…
— То сколько? — не выдержал паузы Федор.
— А это уж зависит от покупателя, — рассердился почему-то старик. — От его нюха и толщины кошелька. Может и пять тысяч отстегнуть, и семь. Разумеется, долларов, а не рублей, — уточнил он, поймав удивленный взгляд Федора, не сомневавшегося поначалу в том, что пятьсот — это полмиллиона рублей. — А лет через несколько — и все пятнадцать «косых». Так что думайте сами, решайте сами, что иметь: то ли вещь, почти музейную, то ли деньги. У вас дети есть?
Суммы, названные антикваром, ошеломили Федора. Он рассчитывал в лучшем случае на один «лимон». И назови старик цену «миллион» да отслюни сразу деньги — Федор тут же и расстался бы с картиной. Но пять или даже десять тысяч баксов… Вот тут он и вспомнил дядино: «Предки не простят!» И, запутавшись в словах благодарности, пролепетав что-то про сына и наследство, опрометью бросился домой. Вешать «вещь» на стену он уже не решился, на вопросы друга Саньки отвечал что-то невнятное, а пару месяцев назад, после того как в соседнем доме ограбили сразу восемь квартир, подал заявку на охранную сигнализацию. Неделю назад ее установили.
Может, это от них письмо?
Федор сунул картину обратно в шкаф, вскрыл конверт и вынул из него сложенный вдвое листок.
«Абоненту Фотьеву Ф. А.
Служба обеспечения охраны личного имущества граждан доводит до Вашего сведения следующее.
В последнее время в городе зафиксировано несколько случаев ограбления квартир, снабженных охранной сигнализацией. Особенно тех, где проживают граждане-одиночки. Познакомившись с владельцем (нанимателем) квартиры в каком-нибудь общественном месте, злоумышленник под благовидным предлогом проникает в означенную квартиру вместе с хозяином, где склоняет его (ее) к совместному употреблению спиртных напитков. Как правило, предлагая распить «случайно» оказавшуюся у него бутылку дорогого коньяка. Воспользовавшись моментом, злоумышленник добавляет в спиртной напиток одно из распространенных лекарств. После употребления его совместно с алкоголем владелец (наниматель) квартиры теряет способность контролировать ситуацию и совершенно забывает происшедшее с ним в течение двух-трех дней.
В связи с тем, что утрата имущества в подобных случаях происходит благодаря излишней доверчивости Абонента, Служба обеспечения охраны личного имущества граждан предупреждает, что претензии в подобных случаях приниматься не будут.
Одновременно просим о всех случаях попыток проникновения в Вашу квартиру подозрительных личностей немедленно заявлять в органы милиции или сообщать по тел. 122-58-66.
С уважением Л. Я. Победимский».
Федор усмехнулся: «утрата» — и «благодаря»? А «подозрительная личность» — это у кого дорогой коньяк водится? Ну что же, логично. Критерий по нынешним временам почти безошибочный.
В дверь позвонили: раз, другой, третий…
Интересно, кто бы это? Половина десятого. Для светского визита поздновато, для любовного свидания — в самый раз, только на сегодняшний день прийти ко мне, увы, некому. Точнее, на сегодняшнюю ночь. Варианты, конечно, были, да и есть, но чем все это заканчивается, я теперь слишком хорошо знаю. Драный халат, растрепанные волосы… Позеленевшая простокваша на заставленном чем попало кухонном столе… И в ответ на мягкий упрек взрывоподобное: «Я не успеваю, у меня ребенок! Не нравится — убирай сам! Или вообще убирайся отсюда к чертовой бабушке!» И следом — раздраженный шелест газеты…
За дверью стоял мальчишка лет десяти, сопливый и быстроглазый. Шапка-ушанка, туго затянутая под подбородком, вся в снегу, пальтишко тоже.
— Тебе кого?
— Там вас какая-то тетя спрашивает.
Пацан шмыгнул носом и для убедительности громыхнул санками.
— Меня? А ты квартиры не перепутал?
— Не-а. Номер девяносто семь, позвать Федора Алексеевича, — выпалил мальчишка и снова шмыгнул носом.
— Александровича, — автоматически поправил Фотьев. — А где она?
— Около подъезда, в машине сидит. Автомобильчик — класс! «Мерседес», наверное, или «форд». В общем, «ройс-ройс».
Интересно, кто бы это мог быть? Сейчас я выйду — и все разъяснится. Недоразумение какое-то. К сожалению.
— Ладно. Передай, через пять минут буду.
— Не, мне домой надо. Мамка и так ругать будет. Тетя сказала, если его дома нет — приди и скажи. А если есть, то не надо.
Пацан потащил санки к лифту, погромыхивая ими на стыках линолеумных квадратов. Федор, набросив на плечи заношенную куртку и прихлопнув голову шапкой, поспешил было следом, но, спохватившись, вернулся, чтобы тщательно запереть дверь.