— Нет, я никому об этом не рассказывала, — заявила она, и было совершенно очевидно, что она лжет.
— Да, — согласился Кристер, когда мы брели домой холодным осенним вечером. — Конечно она лгала. Желал бы я быть уверенным в том, что это — единственная ее ложь.
Он казался усталым и подавленным и, желая подбодрить его, я подала к столу бутерброды, бифштекс и смородинную наливку. Между делом я пересказала ему эпизод с бутылкой из-под наливки, которая оказалась вовсе не в синем угловом шкафу, а в холодильнике, и добавила, что Отти, возможно, была не так уж точна в своих сведениях, как мы надеялись.
— Ты не обнаружил никаких ее следов?
— Еще нет. Мы знаем, что она получила визу в испанском посольстве, и я выделил человека, чтобы прочесать все туристические бюро в Стокгольме и Упсале, но нет никакой уверенности, что сможем что-нибудь выяснить.
— Чертова кукла, — вздохнула я. — Нет чтобы вместо Испании отправиться в Люсечиль или в Эрегрунн? Подумать только, что это из-за нас ты совершенно напрасно тратишь неделю своего отпуска?
— Вместо того чтобы получить взамен хорошенькое убийство, ты это имеешь в виду? — Кристер рассмеялся. — Ну да, все равно я вам благодарен. Без убийства не бывает убийцы… а сажать преступников вовсе не так уж приятно, чтобы только об этом и мечтать. Вообще-то я отложил свой отпуск…
Это лаконичное сообщение заставило меня вытаращить глаза.
— Но… но… Стало быть, ты не думаешь, что все это лишь игра воображения? Не считая того, что в истории с этим напитком и завещанием и… есть нечто подозрительное…
— Я не знаю, Фея. Я ничего не знаю. Но начинаю серьезно беспокоиться о том, что дело это еще подозрительнее, чем кажется с первого взгляда. А теперь, дитя мое, я хочу, чтобы ты еще раз прокрутила все, что произошло. У нас впереди ночь и водка на столе, так что торопиться тебе некуда…
Во вторник он исчез, уехав в город раньше чем кто-нибудь, кроме Малявки, успел по-настоящему проснуться. Он вернулся в три часа, как раз в то время, когда прохладный проливной дождь прекратился, а солнце снова засияло, озаряя мокрую траву вокруг дома. Мы пили кофе на веранде, а Кристер рискнул даже посадить на колени свою четырехмесячную крестницу, и все было сплошной розовой идиллией, пока я не покинула их, чтобы принести свое вязание.
Секунду спустя дикий вопль Малявки эхом пронесся над всей округой. Ринувшись на веранду, я обнаружила красную, как пион, малышку и совершенно убитого Кристера.
— Что ты с ней сделал? — строго спросила я. — Уронил ее на пол?
— Ее укусил слепень! — виновато признался он. — Не понимаю, как я его не заметил. Посмотри, у нее на щечке ужасный волдырь! Нельзя смазать его чем-нибудь?
Мета поспешила принести коричневый пузырек.
— Йод. Не слишком ли сильное средство — йод? Во всяком случае, он хорош при укусе осы.
Но острый взгляд Кристера уловил то, что было написано на этикетке бутылочки, и он буквально заревел на испуганную Мету:
— Это не йод, это — йофурол.
— Да… йофу?..
— Это — раствор никотина, — объяснил он чуточку более сдержанно. — Я понятия не имею, как он действует, если его втирают в кожу, но если проглотить хотя бы полмиллилитра, это — смертельно.
Мета чуть не уронила бутылочку:
— Полмиллилитра? Тут написано, что в полной бутылочке пятьдесят миллилитров. Да… она не в своем уме. Зачем тетя Отти поставила такой яд на полке в своей туалетной комнате?
— Она уничтожает им тлей, — сказала я. — Сбегай лучше за салубрином. Но разбавь его хорошенько.
И пока крики Малявки постепенно превращались в легкую икоту, а ее крестный отец вытирал пот со лба, я с любопытством спросила его:
— Послушай, Кристер… как по-твоему, а не могла Адель Ренман принять йофурол?
Но он решительно покачал головой.
— Тогда она тут же скончалась бы… эффект у никотина, можно сказать, мгновенный. Что-то вроде цианистого калия. Симптомы у фру Ренман были другие. Она проснулась утром в воскресенье и почувствовала себя плохо. Ее, разумеется, рвало и у нее был сильный понос, но все-таки это продолжалось несколько часов, прежде чем началась настоящая агония.
Поднявшись, он начал ходить взад и вперед по тесной веранде. Внезапно остановившись прямо передо мной, он пробормотал:
— Хочу нанести визит супружеской паре Гуннарсонов. Ты не придумаешь какой-нибудь предлог, чтобы зайти к ним?
— Можем отнести туда утюг, — предложила я. — Я взяла его довольно давно.
Мы прошли мимо белой виллы Адели Ренман и мимо рыжеволосого Осборна, трудившегося на огороженном участке. В большой кухне крестьянской усадьбы, неописуемо захламленной и по-старинному уютной, нам посчастливилось найти и Йерду, и Аларика, сидевших за кофе. Мы расселись рядом вокруг круглого кухонного стола Йерды и повели оживленную беседу.
— В конце концов ее, Адель, убили, — заявил Аларик, — да, да, зло надо искоренять злом, а болезни порядочных людей на нее, вероятно, не действовали.
— Но, Аларик, — воззвала к нему жена, — нечего болтать пустяки. Не пугай малышку Фею, а что касается комиссара, он ведь, наверняка, решит, что убийца — это ты.
Похоже, она шутила, но шутка эта показалась не такой неожиданной и добродушной, как все остальные: в тоне ее чувствовалась некая напряженность, свидетельствовавшая о том, что она, будучи начеку, не радовалась, а скорее печалилась, быть может даже боялась. Боялась чего? А ее цветущее лицо казалось неестественно пылающим и возбужденным.
Однако Аларик Гуннарсон был и в самом деле восхищен тем, что сестра его так быстро исчезла с лица земли, и он ничуть не заботился о том, чтобы скрыть свое восхищение.
— Так, так, — весело сказал он. — Я не собираюсь обезьянничать и лицемерить, изображая горе, которое совершенно не чувствую, и кто бы ни был этот убийца, я желал бы снять перед ним шляпу.
Кристер с любопытством изучал мускулистую фигуру человека, сидевшего против него.
— Ваша сестра на самом деле была таким исчадием ада, что вы считаете убийство ее не преступлением, а скорее — благодеянием?
Аларик возбужденно фыркнул:
— Исчадием ада? Она была самим дьяволом! Хотите я опишу ее вам? Какая она была и как поступила со мной, со своим единственным братом? Хотите?
— Папочка! — боязливо воззвала Йерда. — Не перестарайся перед чужими людьми…
Но он уже вошел в раж и писал свой, окрашенный годами ненависти к умершей, некролог:
— Она всегда считала себя выше всех, всегда была спесивой и заносчивой, избалованной и злой, насквозь пронизанной злобой. Она была на семь лет старше меня, и когда мы, крошечные мальчонки, болтались во дворе, она дразнила меня и пинала, и сталкивала в озеро… а потом бежала к маме и жаловалась, что это я такой противный. Она была очень красива, это правда, и все, кто ее видел, задыхались от восторга и охали: «Ах, ах, ах, какая очаровательная куколка!» Мама боготворила Адель, ей и пальцем не позволяли шевельнуть, ей дарили все, чего ей хотелось, а хотелось ей немало, ведь она была хитра и всегда умела урвать для себя все, чего хотела.
Он говорил быстро и прерывисто, словно ему было крайне необходимо поспешно излить душу.
— До чего ж я радовался, когда она вышла замуж и убралась из Роисты, но спокойствия хватило ненадолго. В тридцать первом году родилась Виви Анн, и тогда решили, что матери и ребенку полезно жить за городом, и тогда Адель и ее чертов шалопай-муж выклянчили у папы, которому было уже семьдесят и который был уже не в себе, чтоб он продал им часть усадьбы. Часть Роисты, усадьбы, которой триста лет и которая всегда была нераздельной. И к тому же с лучшими пахотными землями, и они даже не заплатили за это ни эре. Но Виви Анн обещала мне, что эти земли перейдут ко мне, как только она получит наследство.
Вскоре выяснилось, что его взаимоотношения с сестрой не ограничиваются лишь несколькими тунландами[10] земли. Продолжение его свидетельства, показавшееся мне значительно более взволнованным, хотя он сам отнесся к нему гораздо спокойнее, касалось завещания их отца.
Будучи единственным сыном, Аларик унаследовал родовую усадьбу. Никаких доходов наличными деньгами не было, но тем не менее Адель и ее весьма состоятельный супруг требовали, чтобы он немедленно выделил части сестер. Аларик влез в долги и ему удалось собрать некоторую сумму, которой все же оказалось недостаточно, и в конце концов они согласились, чтобы он возмещал остаток долга сестрам ежегодными выплатами. Хедвиг оставила свои деньги в усадьбе, а миллионерша Адель все эти годы беспощадно вымогала свою долю…
Он устало провел рукой по намечавшейся лысине и пробормотал:
— Однако хуже всего то, что Йерда не в силах больше надрываться за двоих. Она дошла до того, что вечерами валится с ног от усталости, а я даже не могу отправить ее отдохнуть хотя бы на неделю. Адель же тем временем разгуливает тут и носится со своим сердцем и кровяным давлением. Неужели вас удивляет, что я охотнее увижу в гробу ее, а не мою собственную жену?
Кристер Вийк мало-помалу перевел беседу на ужин с вареными раками и внезапное заболевание Адели.
— Как я слышал, вы, господин Гуннарсон, тоже заболели? Как вы думаете, быть может грибы, которые вы ели, оказались поганками?
Но тут Йерда вырвалась из состояния подавленности и затараторила в своей обычной манере:
— Аларик ни до чего, кроме раков, не дотронулся. Он просто объелся ими. А когда проглотишь тридцать восемь раков, то, верно, не так уж много места останется для грибов или для чего-то другого.
Аларик расхохотался так, что блеснул его золотой зуб в верхней челюсти.
— Вы, господин комиссар, не придавайте большого значения моей болезни ни в коем случае. В виде исключения моя покойная сестра на этот раз была права… я был пьян как свинья. Иногда я бываю таким, когда сильно напьюсь.
Из дальнейших вопросов и ответов выяснилось, что, разумеется, Аларик Гуннарсон субботним вечером между одиннадцатью и четвертью двенадцатого ни на минуту не оставался один. Практически до самой половины двенадцатого он был в окружении всего собравшегося в доме общества, затем Йерда и Турвальд ввели его в дом, потом Йерда сидела в комнате Хедвиг и наблюдала за его самочувствием, пока он не заснул перед самой полуночью.