— Не-ет, — внимательно изучила она подушечки пальцев. — А обо что здесь можно обрезаться?
Склонившись над доской, Санька изучил уже основательно подсохшее, уже побуревшее пятнышко крови и самому себе пояснил:
— Значит, он вернулся этим же путем.
— Кто вернулся?
— Ночной грабитель. Так, говоришь, здесь хороший милицейский начальник?
— Да. Это мой отец.
БЕЗМОЛВНЫЕ ПРОСЬБЫ
Санька где-то читал, что Майкл Джексон, желая прожить до ста лет, спал одно время в барокамере. Чистый воздух, ни одного микроба, ни малейшего звука, способного нарушить сон.
С первым шагом в палату реанимации Санька ощутил, что сейчас предстоит разговор с Майклом Джексоном. Только камера была прозрачной, а сквозь искусственное стекло виднелось лицо Буйноса. Уцелевший глаз на уцелевшей половине лица не хотел открываться, и Санька недоуменно обернулся к Нине.
— Не более трех минут, — вместо нее сухо ответил врач и сел на потертый стульчик у пульта.
— Там своя среда, — шепотом пояснила Нина. — Владимира Захарыча все время овевают холодным воздухом. К вечеру приедут спецы из Москвы, привезут искусственную кожу. Они уверяли по телефону, что она даже будет иметь чувствительность. Почти как живая.
— Лучше свою иметь, — вздохнул Санька.
— Разрешите? — легонько отодвинул его в сторону мужичонка с острыми глазами-бусинками.
Рубашка навыпуск с накладными карманами в дополнение к огромным, изжеванным коричневым сандалиям делали его бухгалтером начала шестидесятых годов, перенесенным машиной времени в бешеные девяностые. Мужичок беспрестанно шмыгал носом, будто и вправду только что перенесся через тридцать с лишком лет и не мог понять, почему исчез запах его любимого одеколона «Огни Москвы», а появилось нечто сладкое и французское, струящееся от Нины. И только белый халат, криво наброшенный на его узкие плечи, делал его современником Саньки, Буйноса, Нины и врача со строгим лицом. Вряд ли в шестидесятых могли быть такие мятые халаты.
— Он открыл глаз, — шмыгнув, объявил мужичок.
— Три минуты, — зло, с вызовом напомнил врач.
Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:
— Он сказал: «Здравствуй, Ниночка!»
— Здра…
Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.
— Еще он сказал: «Здравствуй, певец!»
— Серьезно? — удивился Санька.
Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.
— Он сказал: «Я в долгу перед тобой».
— Почему?
Нина приблизила губы к Санькиному уху и зашептала:
— Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть.
— Он сказал: «Проси, что хочешь», — оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.
— Мне ничего не нужно.
— Так и передать?
— А он что, тоже по губам понимает? — удивился Санька.
— Он вас слышит, — раздраженно пояснил врач. — У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.
Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на ладонь. Как выбитые зубы.
— Это… Как его… Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно…
— Он сказал: «Найди мне его. Найдешь?»
— Кого? — не понял Санька.
— Того, кто организовал покушение, — тихо ответила за Буйноса Нина.
— Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я — певец, — гордо произнес последние два слова Санька.
— Он сказал: «Я подчиню тебе всех моих охранников».
— Я…
— Он сказал: «Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит, я выиграю эту регату».
— Чего выиграет? — не понял Санька.
— Регату, — объяснила Нина. — Это гонка лодок. Или яхт. Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.
— Он сказал: «Помоги мне».
Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина— на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.
Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.
— Он сказал: «Спасибо».
Не говорить же: «Пожалуйста».
— Он сказал: «Все, что нужно, проси у Нины».
— Все! Время вышло! — под хруст коленок встал врач. — Попрошу освободить палату!
Его белый халат резко закрыл вид на лицо Буйноса, на единственное, что на нем еще жило, — губы, и Саньке вдруг стало стыдно. Ему показалось, что он предал группу. Они приехали на конкурс побеждать, ну, в крайнем случае, поучаствовать в состязании, как говорится, себя показать и на других посмотреть, и ему совсем не хотелось из конкурсанта становиться сыщиком. Даже если от этого зависела судьба конкурса.
Санька, отвернувшись, пошел к двери, вскинул глаза от туфель Нины, которые он в тесноте боялся подсечь, и вместо белого увидел уже черное. У двери стоял охранник Буйноса, тот самый, что получил от него промеж ног. Он смотрел поверх голов на зарешеченное окно, будто с минуты на минуту ждал броска следующей бутылки, и Санька не стал с ним здороваться.
— Мы уже заказали новый приз, — сразу за порогом сказала Нина.
— А тот?
— Он весь закоптился, пластиковая платформа сплавилась в комок.
— «И вы увидите красные кусты. А потом они сольются, и в них погибнет раковина», — вскинув подбородок, прочел, как молитву, Санька.
— Ты о чем?
— Это я так. Вспомнил кое-что.
— Я рада, что ты поможешь нам.
Он.остановился и посмотрел в ее серые глаза долгим, даже слишком долгим взглядом.
— Ты передумал?
— Я — не волшебник. И вообще я приехал сюда выступать, пробиваться, скажем так, на Олимп эстрады. Но у меня от всего, что происходит в Приморске, голова идет кругом. Сначала я думал, что дело только в нас, что какие-то местные бандюги решили обложить нас данью, потом подумал о конкурентах на конкурсе, убирающих самых достойных по их мнению. А сейчас даже не знаю, что думать. Твой шеф, — он так и не смог при Нине назвать его Буйносом, — при личной встрече ничего толком мне не сказал. Я даже не знаю, получал ли он угрозы…
— Получал.
— Какие? Когда?
— Разные. В последнее время — с требованиями отказаться от проведения конкурса.
— Вот как…
— У Владимира Захарыча много завистников в Приморске. В том числе и среди состоятельных людей. Не всем нравится, что он вторгся в шоу-бизнес. Здесь ведь есть свои люди в этой сфере. Они кормятся на гастролях московских певцов и певиц. До конкурса молодых исполнителей никто из них не додумался. Да и когда объявили об отборе желающих его провести, никто из местных в Москву на тендер не поехал.
— А кто еще претендовал на проведение конкурса?
— Два шоу-агентства из Москвы, нижегородская фирма, питерская и кто-то еще. Я тогда еще в оргкомитете не работала.
— А, вспомнил! Ты говорила, что Буйное всех сразил поддержкой от мэрии Приморска. Точно?
— Да. Это сыграло немалую роль.
Некстати пришел на память уходящий с изувеченной гитарой в черном футляре Эразм. Возможно, что в те минуты, когда Санька беседовал с Ниной, остальные члены супергруппы «Мышьяк» собирали чемоданы. Он не помнил, разрешено ли по регламенту заменять кого-то из заявленного списка группы, и спросил об этом у Нины. Она, все поняв, ответила не совсем так, как ожидал Санька:
— Мы подыщем замену Эразму из местных гитаристов. В двух ресторанах есть стоящие парни.
— А «мы» — это кто?
— Ну, считай, что я.
Это уже было интересно. Нина становилась еще одним членом группы. Негласно, но становилась.
— А вот скажи честно, — снова посмотрел он в ее красные глаза. — Только честно…
— Что честно?
— Не решено ли уже заранее, кто победит? А?
Он ожидал, что Нина покраснеет. Она побледнела. На фоне бледной кожи заплаканные глаза стали еще краснее, а распухший кончик носа — еще крупнее.
— Вла… Владимир Захарыч всегда говорил, что все должно быть честно… Он…
— А если твой шеф ни при чем? Если в жюри, к примеру, уже все решено?
— В жюри?.. Я не верю. Я вчера разговаривала с председателем жюри. Это известная певица Валентина Покаровская. Она пообещала максимум объективности…
— С чего это она вдруг?
— Ну, как тебе сказать…
Бледность таяла на ее щеках, но что-то упрямо мешало ей испариться совсем.
— Значит, что-то было?
— Она в общем… В общих чертах…
— Что?
— Она просила передать руководству… Тогда еще не было покушения на Владимира Захарыча. Это до покушения… Она сказала, что на нее и некоторых членов комиссии было определенное давление. И даже попытки подкупа…
— Кто?! — громко, почти в крик произнес Санька.
От двери в палату резко обернулся телохранитель и посмотрел на Саньку, как на цель для стрельбы, — вприщур.
— Кто? — повторил он уже тише.
— Она не сказала, — выдохнула Нина, и бледность исчезла, будто пух, сорванный этим вздохом с кожи.
И в этот момент Саньке жутко захотелось отказаться от своих слов. Пойти в палату к Буйносу, извиниться и объявить, что он не может ему помочь, и не только потому, что уезжает, а еще и потому, что ему нет никакого дела до конкурса, что он не чувствует, наконец, в себе сил и умения, чтобы найти тех, кто вознамерился разрушить конкурс.