ть, выбежала и, купив игрушку, влетела в троллейбус с пистолетом в руке. Она села на сиденье рядом с соседским малышом и принялась объяснять, как надо стрелять, а потом подарила ему эту штуку. А мальчишки, сидевшие сзади, хохотали до слез — как это, бабушка — и с пистолетом! Э-э-э, не знаете вы бабушек, милые, хорошие мальчики! Однажды Алла Юрьевна брала интервью в тюрьме у семидесятилетней женщины, отбывавшей не первый срок, которая заколола вилкой знакомую на улице за неосторожно сказанные ею два слова: «Тюремная рожа…»
Но — не будем о мрачном! Мир любит хитрых, немногословных, уверенных и чистых. И разве это труд — спрятать пепельно-русые волосы за белый парик? Морщины — за липкую ленту? Глаза — за темные очки? Стареющую фигуру укрыть модным платьем, которого на Алле Юрьевне никто не видел? И пройтись, просто посмотреть, а может, и выбрать, угадать тот единственный момент, который сделает ее независимой, богатой, сильной, достойной увидеть Париж, Италию, Гавайские, нет, лучше Канарские острова, махнуть в Аргентину, где живет родственница — седьмая вода на киселе, в Америку, в Швейцарию, и… От этого полного разброса стран закружилась голова, но она еще вспомнила о многих своих коллегах, которые разбрелись по всей Европе, особенно по Германии — в их редакции было много немцев, о том, что мама ее всегда мечтала побывать в Индии и, отлично зная древнерусский язык, утверждала, что он необычайно сходен с санскритом, что у этих великих языков одни славянские корни и что в северной Индии, например, ее поймет каждый встречный… Ну, что ж — Германия, Индия, и — аллюр! Алла Юрьевна захохотала — это было ее редакционное прозвище, составленное из первых букв имени и отчества. Но составилось оно так потому, что при своей быстрой, буквально летящей походке она умела так рассчитывать силы, что практически никогда не уставала.
Аллюр так аллюр! Пистолет в сумочке — законный, зарегистрированный, придавал уверенности, но в то же время и волновал. Запирая дверь, Алла Юрьевна думала лишь о том, чтобы ее не увидели соседи. В надвинутой на лоб шляпе-панаме она буквально выбежала из подъезда, быстро села в троллейбус, бросила скрученную в трубку шляпу в сумку и поехала на другой конец шумного большого города, к своей бывшей редакции, куда и теперь заходила довольно часто — попить чаю, повспоминать прошлое, помочь кому-нибудь в чем-нибудь, даже если ее об этом никто и не просил. В последний раз, сидя в корректорской, вычитала целую полосу, просто не могла оторваться, горько было и обидно — столько ошибок! Люди забывают русский язык… Винно-водочный магазин пишут с одним «н». Продают уже крема для рук, а не кремы. Торта, а не торты. Агентство пишут без первого «т». А уж если кто-то потерял документы, то «нашедших просьба позвонить»… Исчезают хорошие корректоры, а журналисты становятся все безграмотнее. В университетах их прекрасно учат английскому, французскому, а русский, видимо, сами не знают…
Алла Юрьевна вышла за одну остановку до редакции и быстро, размашисто зашагала в сторону магазинов и магазинчиков, опоясавших привокзальную площадь. Часы пробили два, и она вздрогнула, подумав: «Совсем как в том детективе»… Это ее удивило, ибо она совершенно забыла о времени и вышла из дома, не взглянув на часы. В галантерейный магазин она даже не зашла — продавцов там было больше, чем покупателей, и все они от нечего делать пялились в окна, на палатки, где такой же, как у них, товар продавался в два раза дешевле и никто не жаловался на отсутствие желающих его купить. Из овощного люди несли апельсины — наконец-то их завезли в город! Навстречу шла редакционная уборщица тетя Шура с этой оранжевой экзотикой — шла и прошла, не узнав Аллу Юрьевну. Еще несколько магазинов не привлекли ее внимания, но вот апельсинов купить ей захотелось, и она отправилась в свой родной овощной, где каждая собака ее знала. Там закрывались на обед и, выпроводив последнего покупателя, занялись своими делами. Алла Юрьевна с удивлением увидела за прилавком и кассой новые лица. Кассирша сидела на своем возвышении и считала деньги — очевидно, ждала инкассатора. Две продавщицы что-то ей говорили, и она постоянно отвлекалась, а потом снова начинала свой счет. Алла Юрьевна скользнула взглядом по деньгам — их было много, крупнокупюрных, красивых, сияющих, желто-серых и зеленоватых, ласкающих глаз и греющих душу. Наконец кассирша перетянула посчитанные стопки черными аптечными резинками и стала сползать со своего стула. Алла Юрьевна равнодушно отвернулась от окон — на другой стороне, наискосок, стояло девятиэтажное здание редакции с примыкающей к ней типографией. Ее радость, опора. Ее убежище. И входа соответственно тоже было два — в редакцию и в типографию, хотя эти два здания соединялись между собой специальным переходом. При входе в типографию за железными воротами стояла будка милиционера, в которой дежурили обычно хорошо знакомые Алле Юрьевне женщины. В редакционном корпусе тоже дежурила милиция.
Думая о родной редакции, типографии, о том, что всегда, во все времена ничего не стоило пронести мимо этой охраны хоть всю типографию по частям, а не то что какой-нибудь шрифт, Алла Юрьевна обогнула овощной магазин и очутилась рядом с его служебным входом, куда не раз бегала за дефицитными яблоками и другим товаром для сына. Однажды продавцы попросили ее написать поздравление их директрисе, она отказывалась, ибо не уважала эту мошенницу, но девчонки ее все же упросили, и когда она его принесла, отпечатанное, в стихотворном варианте, женщины, не зная, как выразить свой восторг, усадили ее за стол и напоили чаем с шикарными конфетами.
Двор оказался пуст, дверь приоткрыта. Откуда-то сбоку были слышны голоса. Женщины — кажется, трое — о чем-то тихо спорили. Алла Юрьевна чуть качнула дверь и осторожно вошла внутрь, чтобы не привлекать внимание во дворе. Дверь не заскрипела, голоса стали слышнее. Похоже, они все сидели в комнате отдыха. Алла Юрьевна знала, как она расположена. Если дверь там хоть немного прикрыта, то можно проскользнуть в торговый зал незамеченной, а если нет… Что ж, придется сделать вид, что ей дозарезу нужны апельсины — в больницу, подруге, в реанимацию! В реанимацию не носят апельсины… Ну и пусть! Нужны, и все! И Алла Юрьевна стремительно, но тихо, как по воздуху, шагнула дальше в коридор. Собравшись в струну, мысленно сделав саму себя легкой и невидимой, она буквально перелетела в зал, едва не задев по пути таз с гнилыми овощами, поставленный почему-то посреди дороги. Боковым зрением она видела, что все три женщины пьют чай, обсуждая, надо ли отдавать кому-то несколько ящиков апельсинов. Алла Юрьевна прошла к кассе, надела белые перчатки, подаренные ей одной из сотрудниц в редакции, открыла боковую дверку и сразу ухватилась глазами за оставленный в замке ключ… Эго было невероятно! Возможно, его каждый день оставляли вот так, в замке, но сейчас это выглядело роскошным рождественским подарком. Ключ, лязгнув, повернулся, и перед Аллой Юрьевной открылись все сокровища мира! Спокойно, уверенно, совершенно не дрожащими руками она положила в специально приготовленную холщовую сумку все крупнокупюрные пачки, опустила сумку в большой полиэтиленовый пакет, на котором были изображены две девочки с бантиками, и так же быстро, сняв по пути перчатки, направилась к выходу, отказавшись от соблазна взять пару апельсинов. Обсуждение в комнате отдыха продолжалось, но за эту минуту или две кто-то запер входную дверь. Алла Юрьевна, стоя в коридоре в двух шагах от ветра свободы, снова надела перчатки и тихо отодвинула засов…
Все! Вольный ветер! Покой и уверенность! Париж и Канары! Она дошла уже почти до угла здания, она уже видела окно своего бывшего кабинета, когда чья-то холодная — или ей показалось, что холодная? — рука легла ей сзади на плечо. Ноги онемели, налились свинцом, она вся покрылась липким потом, стало трудно дышать. Заставив себя повернуть голову, она узнала этого мужчину. Он работал здесь грузчиком, видел Аллу Юрьевну десятки раз, но сейчас ее явно не узнал, да и не мог узнать. Он был пьян.
— Я знаю… я знаю все… про всех вас… — покачиваясь и едва не падая на нее, говорил он.
Секундное облегчение вновь сменилось тревогой, Аллу Юрьевну затошнило, говорить она не могла. В голове стучало как молот: «Это конец… конец… позор и унижение… Это тюрьма. Это смерть». Но, пересилив себя, по какой-то неведомой ей инерции она медленно пошла дальше. Дальше, дальше! Грузчик не отставал.
— Я знаю… у тебя есть. Есть ведь, а? — Он пытался схватить ее за руку. — Дай на пузырь!
И тут до нее дошло — Господи! Человек просит на бутылку! Человек хочет выпить! Дрожащими руками она достала из кошелька деньги и, засунув их в карман его рубашки, бросилась через улицу к типографии. Высокие кусты акации. Спрятавшиеся в них скамейки. Следы пребывания парочек и пьяных — мусор, пустые бутылки… Сев на скамейку, Алла Юрьевна сдернула парик, отклеила все свои «подтяжки» на лице, отстегнула верхнюю часть платья, отчего оно превратилось в сарафан, из-под которого выглядывала зеленая футболка, и, став знакомой сослуживцам Аллюр, вошла в железные ворота… Собственно, она бы не стала туда входить, она бы поехала домой и, спокойно обдумав происшедшее, спрятав деньги, начала бы готовиться к отъезду. Но одна немаловажная деталь заставила ее нырнуть в типографию, как цыпленка — под крыло курицы: к овощному магазину подъехала инкассаторская машина…
— Ура! Ура! Ура! Нашей Маше — сор… тридцать лет, пригласила на обед, будь же счастлива всегда…
— Года! Года! — хором закричали все разом.
— Хоть летят твои года! — закончил ответсекретарь Ваня, всегда отличавшийся подобным стихоплетством. — Аллюр, у тебя вилка есть? Все чокаемся, все!
Алла Юрьевна не ожидала попасть в корректорской прямо на день рождения. Она постаралась сесть поближе к окну, чтобы видеть, что происходит напротив, но окно было слишком высоко, приходилось вставать, и она плюнула на эту затею. Будь что будет! А почему, собственно, она должна смотреть в окно, переживать, чего-то бояться? Никуда не заходила, ничего не брала, вышла из дома погулять и вот решила проведать девочек…