— Раз тебе э… э… э… семнадцать лет, мы подарим…
— Пистолет! — грянули за столом.
Алла Юрьевна вздрогнула — при чем тут пистолет, о чем они? Инстинктивно она ринулась к окну, но тут же себя одернула — да что с тобой, это шутка, Ванина шутка, включайся, наконец, в разговор, иначе себя погубишь!
— Мы подарим… сей букет! — закончил Ваня и вручил Маше, старшему корректору, огромный, изумительный букет роз. Все знали, что Маша безумно любила розы, она прижала букет к груди, щеки у нее порозовели, глаза благодарно сияли.
— Машенька! Вот сейчас с тебя можно картину рисовать или стихи для тебя писать бессмертные, — заметил редактор Эдуард. — Поэзия — это сказка. Согласны? И Мария у нас сейчас — сказка. Говорю тост — выпьем за сказку для взрослых, за волшебство, чтобы его как можно больше было в Машиной жизни!
— И не только у меня — у нас у всех, — заметила, чокаясь, Маша.
За окном что-то зашуршало, Алла Юрьевна и Нина, секретарша редактора, вскочили и буквально легли на подоконник.
— Дождь! Грибной, — закричала Нина.
— А листья-то как блестят… — Алла Юрьевна медленно отходила от объявшего ее ужаса и вновь возвращалась в эту уютную комнату с вкусным и хмельным столом. — Красота-то какая…
Глеб, заместитель ответственного секретаря, философ и мистик, умевший в любом разговоре уводить компанию в страшные дебри, задумчиво произнес:
— Вот вы говорите — красота… Розы, листья в каплях дождя… А как прозрачен воздух после ливня! Но возьмем оружие — вы сами тут про пистолет говорили. Ведь оружие, придуманное для того, чтобы убивать, — подумать только, убивать! — всегда стремились делать красивым… Красота — и убийство, насилие… Как это совместить?
— Но это уже совместили! — заметил Ваня. — Насильственно так вот и соединили.
Алла Юрьевна тревожилась, но и недоумевала — почему они не вспомнят о Федорове! Этот потрясающий философ, который, к сожалению, сжег почти все свои рукописи, видел решение таких проблем в совершенствовании человечества, он говорил, завещал, как это надо делать… Эдуард словно прочел ее мысли:
— Да, Федоров прав — мы еще не достигли совершеннолетия. Человечество, я имею в виду. Мы еще в глубоком детстве… Убиваем, жжем, грабим, сеем зло…
Алла Юрьевна всегда чувствовала, когда к ней приближалась настоящая опасность. Именно в такие моменты интуиция заставляла ее бежать, пригнуться, скрыться, зайти в чужой подъезд, постучать в чужую спасительную дверь — словом, как-то себя обезопасить. Вот и сейчас она, не глядя в окно, была уверена, что милиция вот-вот нагрянет в типографию. Надо срочно спрятать ту сумку…
— Вы меня извините, — сказала она, вставая. — Я ведь зашла только проведать… Рада, что у вас все хорошо. А я все прибаливаю, но как вас увижу, вроде и хворь проходит. Ну, будьте здоровы! Маша, целую!
И Алла Юрьевна вышла из корректорской, притворив за собой дверь, загородившись от летящего ей вслед: «Аллюр, милая, ну, посиди еще!» Итак — куда? Корректорская размещалась в типографии. Из коридора на первом этаже можно было по переходу попасть в редакцию, но в редакционных кабинетах практически нельзя ничего спрятать. Она шла по цеху, где газета версталась в металле, шла мимо огромных столов, высоких железных полок, на которых, словно книги на стеллажах, лежали металлические гранки. Возле каждого стола стояли большие железные ящики, в которые сбрасывались — тоже в металле — ненужные строки, а то и целые абзацы, если дежурный по номеру или сам редактор решали убрать их из статьи. Ящики эти были заполнены примерно наполовину. В линотипном цехе такие ящики, пожалуй, еще больше. Но там кто-то был, кто-то не пошел обедать, и лязганье линотипа — этой огромной машины, напоминающей ткацкий станок, однако с клавиатурой пишущей машинки, — раздавалось на всю типографию.
В коридор явно вошли посторонние, ибо кто-то сказал: «Сюда, пожалуйста!» Вихрь, ураган, тайфун мыслей пронесся в голове, подхватил первый попавшийся ящик, высыпал из него все на пол — под звуки линотипа этот грохот не так бросался в глаза, затолкал на дно сумку и вновь стал собирать все эти железяки, чтобы прикрыть то, не знаю что, сохранить капитал — не зная, сколько Бог дал. Господи, хоть бы не перепутать потом эти ящики, хоть бы суметь снова прийти в этот грязный цех со всем его содержимым — последний вздох старой типографии, не сумевшей вовремя из-за нехватки денег перейти на компьютеры. Алла Юрьевна развернулась и побежала в туалет отмывать свои черные руки. О, нет, в прямом, не в переносном смысле. В переносном смысле она вовсе не считала дело своих рук черным и грязным. Это было, по ее мнению, праведное дело. Всю жизнь государство платило ей гроши за труд, которым она поддерживала это самое государство. Долгие годы и в этом магазине, и во многих других ее обвешивали, обсчитывали, обжуливали продавцы с ведома своего начальства, с ведома той Системы, которая царила в торговле и во многих других наших делах. Вот пусть теперь Система и платит ей за нанесенный урон.
— Милая Аллюр вернулась! Молодец! — искренне радовалась Маша.
— Я вернулась потому, что… очень хочется прочесть стихи.
— Свои?
— Свои!
— Давай! Давно не читала. Давно не публиковали, — заметил Эдуард.
Алла Юрьевна сконцентрировалась, собралась на одной мысли — стихи. Надо отвлечь себя, не думать о том, что сюда вот-вот могут войти, спросить о краже, обыскать всех, в конце концов!
О, Машенька! Добрее человека
Не так легко отыщешь на Руси!
И не забудь же в двадцать первом веке
Нас на свое столетье пригласить!
Что ж, такие стихи всегда рождались у нее мгновенно и принимались на аплодисменты. Так было и сейчас.
— Приятный подарок, — сказал Иван. — Но это… не стихи ведь, Аллюр? А?
— Стихи. Но — не поэзия. — Алла Юрьевна сознавала, что ей нельзя останавливаться, чтобы не выдать себя, сохранить спокойствие и уверенность, что все пройдет, все образуется и содержимое железного ящика вновь перейдет в ее сумку. — Вот у нас был недавно знаменитый поэт из Москвы… Я пришла на встречу с ним в библиотеку, все его хвалят, превозносят, а я говорю — мы в молодости о ваших стихах не спорили! Вот журнал, который вы редактировали, нас воспитывал, это да!
— Он обиделся? — поинтересовался Глеб.
— Не знаю. Но я не могу об этом врать!
— И я когда вру, меня тошнит, — сказал Иван. — А то льстят им все, стотысячными тиражами их издают…
— Вообще-то я все больше убеждаюсь, что одно из условий поэзии — это слияние с природой, — продолжала Алла Юрьевна, явно заинтересовав аудиторию. — Я это поняла недавно, но произошло это со мной еще в институте, когда нас осенью посылали в колхоз теребить лен и копать картошку. Лес. Речка. Озеро. Сосны. Березы. Звезды яркие по ночам. Я тогда стала писать стихи. И только недавно раскопала одно из тех стихотворений, вот послушайте! Это в честь тебя, Мария, ты так же прекрасна, как то мое давнее ощущение природы…
— Нет, мы утонем в комплиментах! — воскликнул Эдуард. — Ты давай стих, да еще тост, и пора расходиться, а то мы что-то засиделись. Еще половина рабочего дня, не забывайте!
Над рекой туман расправил перья,
Сосны наклонились, чуть дыша…
Серебристый, быстроногий, хмельный
Ветер в перелеске задрожал…
Дверь распахнулась. На пороге стояли два милиционера и тот пьянчуга, что выманил у Аллы Юрьевны деньги на бутылку. Они сделали свое дело, он стоял, покачиваясь, и обалдело смотрел на стол с напитками и закусками. То, что в комнате были люди, его мало интересовало. Молоденький страж порядка тихо спросил:
— Никто не знает этого мужчину? Может, вы в окошко его с кем-нибудь видели?
Все молчали.
Из-за спины милиционера показался директор типографии и внушительно, с укором глядя на стол и на смутившегося Эдуарда, важно произнес:
— Они тут одно происшествие расследуют. Отнеситесь, пожалуйста, повнимательнее. Посерьезнее.
— А что за происшествие? — разом воскликнули Иван и Глеб.
— Кражу, — просто ответил милиционер. — А вы, мужчина, никого тут не узнаете? Здесь нет той женщины?
Пьянчуга, едва удостоив их всех взгляда, быстро ответил, что нет, и потянулся к столу. Не ведая, что творит, Алла Юрьевна схватила со стола яблоко и поднесла, протянула ему.
— А ты… ты… ты! — пьянчуга указывал на нее пальцем, а глаза его смотрели не просто насмешливо, а издевательски!
— Что? Она? — спросил мальчик-милиционер. — С ней вы столкнулись на улице? Отвечайте же, помните, что вы — единственный свидетель!
Алла Юрьевна похолодела, и потому ей нетрудно было сохранить хладнокровие.
— Ты… ты! А ты… добрая, — наконец закончил свою тираду пьянчужка. — Добрая! Яблоко дала! А бутылку кто мне даст, а? Без бутылки никуда больше не пойду! — и он уселся на первый же свободный стул, опустил голову и приготовился уснуть.
— Так. Можно расходиться? — осведомился Эдуард.
— Да, пожалуйста, — ответили милиционеры.
Вслед за всеми выскочила и Алла Юрьевна…
В корректорской было темно. Белые ночи уже кончились, и Алле Юрьевне приходилось на ощупь находить все нужные предметы. Правда, иногда на вокзале включалась какая-то реклама, и ее отсвет позволял Алле Юрьевне устроиться поудобнее. Самое интересное, что теперь, тайком оставшись здесь на ночь, чтобы утром до прихода уборщиц успеть освободить свои сокровища, она не могла отсюда выйти — лестницы с обеих сторон здания, оказывается, после рабочего дня блокировались решетками и запирались на банальные висячие замки. Жаль, что нельзя было зажечь свет. Накануне, помотавшись по редакционным кабинетам, пообщавшись со всеми, кто был, сто раз пробежав по цеху, Алла Юрьевна так и не смогла вызволить спрятанную сумку — в этот день газета переверстывалась несколько раз и в цехе все время кто-то топтался. Что ж, утром она и вида не покажет, что здесь ночевала, — можно же зайти к девочкам с раннего утра, чтобы отдать написанный к юбилею стих! Алла Юрьевна, бывший член профкома, помнила, что вслед за Машиным всегда справлялся день рождения подчитчицы Эли. Поздравить Элю надо обязательно, ведь подчитчик, помощник корректора п