йра[9], в доме которого и повстречался впервые с мисс Эной Гарнье.
Давать этой даме характеристику сейчас покажется, может, и не особенно своевременным или уместным, однако же как раз ее личные качества и лежат в основе всего со мной происшедшего. Думаю, позволительно будет заметить, что, по моему искреннему убеждению, Природа вряд ли когда еще создавала женщину с более совершенным сочетанием красоты и ума, чем у Эны Гарнье. Эта стройная двадцатипятилетняя блондинка отличалась необыкновенно нежными чертами и выражением лица. Хотя любовь с первого взгляда всегда мне представлялась выдумкой романистов, но с того самого момента, как впервые увидел мисс Гарнье, для меня существовала лишь единственная цель в жизни — чтобы эта девушка стала моей. Прежде я даже и не подозревал, что способен на столь бурные чувства. У меня нет особой охоты распространяться на эту тему, однако же для объяснения своего поступка — и смею надеяться, вы его поймете, если даже и осудите, — я должен констатировать, что под влиянием обуявшей меня неистовой, и стихийной страсти я на время позабыл обо всем на свете, кроме неодолимого стремления завоевать любовь этой необыкновенной девушки. Все же, справедливости ради, следует сказать, что, как бы там ни было, а честь солдата и джентльмена я всегда ставил превыше всего в жизни. Слушая мой рассказ, вы, конечно, вправе усомниться в этом, но посудите сами: чем же иным является все мое преступление, если не отчаянной попыткой спасти то, что я чуть было не погубил под влиянием минутной слабости?
Вскорости я заметил, что эта прекрасная особа отнюдь не безразлична к моим ухаживаниям. Среди домочадцев мистера Маррифилда мисс Гарнье занимала довольно необычное положение. Она обучала французскому языку троих маленьких детей сквайра, примерно за год до этого приехав из южно-французского города Монпелье по объявлению, помещенному в газетах супругами Маррифилд. От платной должности гувернантки она, однако же, отказалась, предпочтя статус друга и гостьи семейства.
С ее слов нетрудно было заключить, что Эна всегда питала большую приязнь к англичанам и мечтала поселиться в Англии, а начавшаяся война лишь ускорила перерастание этих симпатий в страстную привязанность к союзникам по оружию, ибо германцев она ненавидела всей своей душой. Как она сама мне сообщила, дед ее при весьма трагических обстоятельствах погиб во время кампании 1870 года[10], а оба ее брата находятся в действующей французской армии. Голос у Эны прерывался от негодования, когда речь заходила о надругательстве над Бельгией[11], и не раз у меня на глазах она целовала личные мои саблю с револьвером, поскольку надеялась, что им еще не миновать применения в боях с ненавистным противником.
Подобные чувства, разумеется, не могли не способствовать успеху моих ухаживаний. Я был готов тотчас на ней и жениться безо всяких проволочек, однако же она не соглашалась на это. Свадьба откладывалась до окончания войны, так как Эна настаивала на всенепременнейшем соблюдении французских приличий, предусматривавших мою поездку в Монпелье для сватовства и знакомства с ее родственниками.
Помимо всех прочих совершенств, Эна обладала одним очень редким для женщины достоянием — она была искуснейшей мотоциклисткой. Ей нравилось совершать дальние мотоциклетные прогулки — в одиночестве, — но после нашей помолвки мне дозволялось иногда сопровождать ее в этих поездках.
Эне, однако же, были присущи капризный нрав и непостоянство настроений, хотя в моих глазах это и придавало ее личности еще большее очарование. Временами она могла казаться самим олицетворением нежности, но порой в ее манерах вдруг появлялась отчужденность или даже резкость. Бывали случаи, когда безо всяких на то оснований она мне отказывала в праве сопровождать ее, а если я просил объяснений, удостаивала меня негодующим взглядом. Потом она могла сменить гнев на милость и компенсировала свою нелюбезность маленькими знаками внимания и нежности, от которых мои расстроенные чувства мигом успокаивались.
В доме сквайра наши отношения складывались аналогичным образом. Исполнение служебных обязанностей занимало все мои дни без остатка, видеться с Эной я мог лишь вечерами, но и вечером она могла без обиняков объявить мне, что ей хочется побыть одной, и удалиться в комнату, где днем давала детям уроки. Потом, видя, как меня уязвляют ее капризы, она принималась так мило смеяться и просить прощения, что я становился ее рабом еще в большей степени, чем прежде.
На теперешнем процессе обвинение, ссылаясь на мой ревнивый характер, указывало, что имели место бурные сцены ревности, одна из которых вызвала даже вмешательство самой миссис Маррифилд. Да, не отрицаю, я ревновал. Когда мужчина любит женщину всей своей душой, он не может оставаться абсолютно непричастным к чувству ревности. Мне стало известно, например, что Эна знакома со многими офицерами в Челмсфорде и Колчестере. У нее была привычка на долгие часы пропадать в своих мотоциклетных прогулках. На некоторые вопросы о своей прошлой жизни она мне отвечала лишь улыбкой, но если я настаивал и требовал конкретных ответов, улыбка ее сменялась хмурым, суровым взглядом. Неудивительно поэтому, если моя душа, трепетавшая от страстной всепоглощающей любви, терзалась порой ревностью, натыкаясь на упорство, с каким Эна отказывалась приподнять непроницаемую завесу над своим прошлым. Здравый смысл иногда шептал мне, что глупо связывать свою судьбу с женщиной, о которой мне практически ничего не известно. Здравый смысл, увы, очень скоро тонул в бурных волнах обуявшей меня страсти.
Но вернусь опять к ее решительному нежеланию распространяться на тему о своем прошлом. Я привык полагать, что молодые незамужние француженки пользуются, как правило, меньшей свободой действий, нежели их английские сверстницы. Что же касается Эны Гарнье, то некоторые из ее высказываний, ненароком оброненных во время бесед, часто свидетельствовали о том, что эта молодая особа весьма уже многое повидала и познала на своем веку. После каждой такой обмолвки, раздосадованная своей оплошностью, она старалась любыми доступными ей способами сгладить произведенное ею неблагоприятное впечатление. Разумеется, это не оставалось незамеченным с моей стороны и причиняло мне новые душевные страдания. По этим поводам я снова и снова задавал ей вопросы, оставшиеся безответными, что, естественно, порождало новые между нами размолвки, которые обвинение в своем изложении сути дела изобразило чуть ли не скандалами. Несоразмерно большое внимание здесь было также уделено и вмешательству миссис Маррифилд в одну из таких размолвок, хотя, должен признать, что именно в тот раз наша ссора носила более серьезный характер, чем во всех предыдущих случаях.
Все началось с того, что на столе у Эны я нашел фотографию какого-то мужчины, а мои вопросы относительно личности этого человека привели Эну в явное замешательство. Под фотографией стояла подпись «Ю. Варден», являющаяся, надо полагать, автографом. Самым неприятным для меня представлялось то, что фотография имела потертый, обтрепанный вид — как если бы влюбленная девушка всегда носила эту карточку своего возлюбленного при себе, пряча ее где-нибудь в платье. Мисс Гарнье наотрез отказалась мне сообщить какие-либо сведения об этом человеке и ограничилась лишь совершенно неправдоподобным на мой взгляд заявлением о том, что воочию она его никогда не видела. Это и был тот самый эпизод, когда я несколько забылся и позволил себе повысить голос, заявив, что если не услышу от Эны интересующих меня сведений о ее прошлой жизни, то порву с ней все свои отношения, пусть даже этот разрыв и будет мне стоить моего разбитого сердца. Ни скандала, ни буйства я не учинял, но миссис Маррифилд, услышав из коридора мой необычайно громкий голос, поспешила к нам в комнату с целью увещевать меня. Эта женщина по-матерински сочувствовала нам и принимала доброе участие в нашей любовной истории; помнится, что в тот раз она мне высказала укор за мою ревнивость и в конце концов убедила меня в безрассудности моего поведения, так что мы с Эной снова помирились. Эна показалась мне до умопомрачения прелестной, и я сделался таким ее безнадежным рабом, что она в любой момент могла без особого труда заставить меня вернуться к ней — наперекор благоразумию и здравому рассудку, побуждавших меня вырваться из-под ее влияния.
Я все-таки не оставил своих попыток выяснить, кем же является изображенный на фотокарточке мосье Варден, однако Эна вместо ответов на все мои вопросы неизменно заверяла меня, сопровождая свои слова торжественными клятвами, что никогда в жизни не встречала этого человека. Зачем ей понадобилось носить при себе изображение молодого и мрачного на вид господина (я успел внимательно рассмотреть его лицо, прежде чем Эна выхватила у меня фотокарточку из рук) — вот вопрос, на который она либо не могла, либо же не хотела ответить.
Вскоре мне пришлось покинуть Редчерч. Меня назначили на довольно незначительный, хотя и весьма ответственный пост в Военном министерстве, что, естественно, вынуждало меня жить в Лондоне. Я был целиком загружен работой даже по субботам и воскресеньям, но вот наконец мне предоставили краткосрочный отпуск — всего несколько дней, погубивших мою жизнь, принесших мне самые ужасные испытания, какие только могут выпасть на долю человека, и в конце концов приведших меня сюда, на скамью подсудимых, чтобы защищать, как вынужден это делать сегодня, и жизнь свою, и честь.
Деревня Редчерч расположена милях в пяти от железнодорожной ветки, куда Эна приехала меня встречать. Это было наше первое свидание после разлуки с тех самых пор, как я отдал Эне всю свою душу вместе с сердцем. Не буду подробно останавливаться на этом эпизоде, поскольку не знаю, посочувствуете вы мне и поймете эмоции, выводящие мужчину из равновесия в подобные моменты жизни, или же останетесь безучастными ко всему мною сказанному. Если вы наделены живым воображением, то поймете тогдашнее мое состояние, а если нет, значит, мне и надеяться нечего на ваше сочу