— Адрес? — улыбнулся Климов.
— Ломоносовский проспект…
Через двадцать минут они были на месте. Климов подогнал машину к новому — стекло, бетон, металл — двенадцатиэтажному зданию, прочитал вывеску: «НИИ электронно-вычислительных машин» и не без удивления спросил:
— И как это вас еще не разогнали?
— Давно разогнали, — усмехнулась Ольга Сергеевна. — От института три отдела остались. Остальную площадь сдаем под офисы, на то и существуем, ибо зарплату уже второй год не выдают.
— Знакомая картинка, — сказал Климов. — На жизнь хватает?
— А я подрабатываю: гадаю, судьбу предсказываю…
— С помощью ЭВМ?
— Не смейтесь! — сдвинула брови Ольга Сергеевна. — Она — хорошая помощница.
— А ей можно верить? Ну хотя бы процентов на пятьдесят-шестьдесят?
— Вы хотите, чтобы я заложила в нее ваши данные?
— Очень! — выдохнул Климов. — Очень любопытно, что меня ждет за ближайшим поворотом.
— Разочарование.
— Не понял.
Ольга Сергеевна рассмеялась, но заметив, что Климов сердито сжал губы, скороговоркой пояснила:
— Когда наша машина сталкивается с нечетко поставленным вопросом, она отвечает точно так же: «Не понял, повторите».
— Интересно, — сказал Климов, поправляя галстук. — Вы во сколько закругляетесь?
— В шесть.
— Я подъеду. — Он включил передачу и, не дожидаясь ответа, умчался.
После сумбурного, лишенного какого-либо смысла получасового мотания по Москве Яша пришел к выводу, что человек с потрепанным, но очень выразительным лицом и сам толком не знает конечной цели своего путешествия. Он кружил по центру Москвы, как раненый зверь в поисках надежного пристанища, наконец, видимо, все-таки решившись, свернул — вторично — на Моховую и припарковал машину напротив старого здания МГУ, в котором находился факультет журналистики.
Во дворе крутились студенты и заезжий люд. Студенты, просматривая конспекты, потягивали кока-колу, заезжий люд любовался архитектурой Казакова. Человеке потрепанным лицом, рассеянно отвечая на приветствия, быстро пересек дворик и скрылся за дубовыми резными дверями главного административного входа.
«Подождем», — решил Яша, усаживаясь на скамейку и вытаскивая из кармана свежий номер «Московского комсомольца».
Человек с потрепанным лицом появился минут через пятнадцать. Постоял, покачиваясь с пяток на носки, посмотрел по сторонам, очевидно кого-то выискивая, и скорым шагом направился к машине. Но около ворот его перехватил парень лет двадцати шести-двадцати семи, высокий, худой, со впалыми щеками и аккуратной хемингуэевской бородкой.
— Здравствуйте, Глеб Михайлович! Я уж не знал, что и подумать…
— Извини, Федор, опоздал, как говорится, по независящим от меня причинам.
— Я не в претензии, но…
— Проблема?
— Глобальная! Хочу перейти в новое качество…
— В международники податься?
— В литературу.
— Не понял, — приостановил шаг Глеб Михайлович.
— Но вы же знаете, что я пишу стихи.
— Ну и пиши себе на здоровье.
— Я издал книгу.
— Ты издал книгу, а я, значит, должен написать хвалебный отзыв. Так?
— Глеб Михайлович, — воскликнул Федор, пораженный ледяным голосом собеседника, — я вбухал в нее последние деньги!
— Ты что, за собственный счет ее сварганил?
Федор виновато развел руками.
— Другого выхода не было.
— Дурак! — поставил точку Глеб Михайлович. — Стихи должны жить здесь. — Он хлопнул ладонью по широкой груди. — А ты ведешь себя… как загульный купчишка! На водку хоть осталось?
— И на водку, и на закусь.
Глеб Михайлович смягчился, прищурив глаза, весело спросил:
— Без окон, без дверей полна горница людей… Что такое?
— Огурец.
— Кафе, болван! Кафе в Центральном Доме литераторов. А проще — Яма. Поехали!
Через двадцать минут Яша убедился, что кафе для господ писателей полностью оправдывает данное ему прозвище, ибо ютилось оно в глубоком подвале и действительно не имело ни окон, ни дверей. Впрочем, двери как таковые имелись, даже две, но одна была наглухо заколочена — за ней находились бильярдная и туалет, а второй мог воспользоваться только трезвый человек — пьяному одолеть двадцать три крутые мраморные ступени было не под силу. Поэт Анатолий Передреев, выбравшись однажды на свободу, сказал: «И нет выхода у входа, а если выход — входа нет. — И подумав, добавил: — Яма!» С тех пор и пошло гулять среди писательской братии это емкое купринское словечко. «В яму?» — «В яму». И шли в Яму. И было там всегда шумно, накурено и до безобразия весело.
Глеб Михайлович и Федор заняли угловой столик, взяли в буфете минералки, бутерброды с докторской колбасой, пирожки с капустой (водкой они затарились по дороге), приняли дозу — четверть стакана, — и между ними сразу же завязался оживленный разговор.
Яша заказал пельмени, две чашечки черного кофе и бутылку боржоми. Осмотрелся. За соседними от нужной ему компании столиками сидела юная парочка, громко спорящая о великом — влиянии Фрейда на Набокова — и мрачный, разочарованный в жизни пожилой еврей. Яша, подумав, подсел к еврею — и пользы больше, и шума меньше.
— Разрешите?
— Вообще-то ко мне должны подойти…
— Я ненадолго.
Еврей вздохнул, изобразив усталую безнадежность, и жестом предложил занять место напротив.
— Спасибо, — сказал Яша. — Может быть, по соточке?
— Не возражаю.
Яша достал из кейса, в который у него была вмонтирована подслушивающая аппаратура, бутылку «Столичной» и, следуя примеру Глеба Михайловича, наполнил стаканы ровно на одну четверть.
— За знакомство!
— Гелий Артамонов, — представился еврей.
— Янис Колбергс.
Они выпили. Гелий — водку, Яша, поменяв стаканы, — боржоми.
— Лицо знакомо, а вижу вас впервые, — закусив пирожком, сказал Гелий. — Как так?
— Рожа у меня стандартная, — улыбнулся Яша. — К тому же чертовски похож на актера Сбруева, поэтому у моих собутыльников вечно возникает один и тот же вопрос: «А где, брат, мы с тобой виделись?»
Гелий улыбнулся, обнажив широкие, прокуренные до желтизны зубы.
— Вы латыш?
— Наполовину.
— Я тоже наполовину. Давно из Риги?
— Третьего дня.
— Ну и как там? Притесняют наших?
— Наполовину.
— Это как?
— Представьте картинку… Сидят в скверике два еврея. Один спрашивает: «Фима, о чем думаете?» — «Задумаешься, — отвечает Фима. — Всю жизнь был евреем, а теперь — русскоязычное население».
— Прекрасно, — расхохотался Гелий. — За это надо выпить.
— Не возражаю. — Яша плеснул в стаканы по дозе. — Над чем сейчас работаете?
— Я? — вытаращил глаза Гелий. — Я, дорогой мой, забыл даже как чернила пахнут.
— Аллергия на действительность?
— Да нет… — Гелий задумался. — Есть выражение: на поле битвы о войне не пишут. Необходимо время, чтобы осмыслить и дать точную оценку произошедшему. Поэтому…
Договорить он не успел: Глеб Михайлович с такой силой грохнул кулаком по столу, что все, находившиеся в Яме невольно вздрогнули.
— Теплов, какие проблемы? — спросил Гелий.
— Здравствуй, Артамон! — воскликнул Глеб Михайлович, моментально успокоившись. — Ты давно здесь?
— Сутра.
— Перебирайся к нам.
— У меня гость.
— И гостя захвати.
Гелий перевел взгляд на Яшу.
— Рискнем?
— А почему бы нет.
Гелий и Яша быстро перебазировались. Теплов налил всем по дозе, первым выпил и продолжил прерванную тему.
— Ты понимаешь, — сказал он, обращаясь к Гелию, — этот болван, — гневный взгляд на Федора, — решил журфак разменять на Литинститут. Бред? По-моему, полный!
Гелий откинул голову и принялся сосредоточенно изучать Федора.
— Это так? — спросил он, наконец.
— Так, — огладив бородку, ответил Федор. — У меня две книги…
— Вот поэтому тебя и не примут, — хмыкнуд Гелий. — Ты, дорогой мой, даже творческий конкурс не пройдешь.
В глазах Федора вспыхнули волчьи огоньки.
— Шутить изволите?
— И не думаю. Ты, Федор, сложившийся писатель, у тебя уже выработался свой стиль, манера письма…
— Это плохо?
— Это хорошо. Но переучить тебя, к сожалению, уже невозможно — публицист он и есть публицист.
— Вы меня не поняли, — встрепенулся Федор. — Я — поэт!
— Это меняет дело, — сказал Гелий, придвигая к себе стакан. — Почитай что-нибудь.
Федор кивнул, принял дозу, и лицо его приняло сосредоточенно-торжественное выражение.
Глаза домов, как глаза людей.
Могут быть добрые, а могут быть злые.
Одни дома — клубок гостей,
Другие дома — пустые.
Как человек, дом бывает больной,
А может смеяться светом.
В одних тепло бывает зимой,
Другой — замерзает летом.
И люди дома, в них с утра до утра
Пульсы токами бьются,
Люди свободные, как ветра,
Они на улицу рвутся.
А я без дома, но жизнь любя,
Не жду ни рая, ни ада.
Потолок — небо, пол — земля,
А стен не надо!
С минуту все молчали, очевидно переваривая услышанное, затем с немым вопросом уставились на Теплова — как, мол, мэтр отреагирует. Мэтр с ответом не задержался.
— У тебя, Федор, проблема с жилплощадью, срочно вступай в кооператив.
— И это все, что вы мне можете сказать?
Теплое пожал плечами.
— Форма есть, мысль мелковата — комсомольская.
Федор выпил, на скулах от злости заиграли желваки.
— В таком случае я вам еще почитаю…
— Сделай одолжение.
Посланный на х… иду по дороге
И думаю: «Гребанный в рот,
По этой дороге в борьбе и тревоге
Шел восемнадцатый год».
— Браво! — Теплов звучно хлопнул в ладоши. — В этом уже что-то есть, форма отвечает содержанию, но… — Он расцвел в ядовитой улыбке. — За такие стихи, друг мой, тебя в Литинституте точно на три буквы пошлют!