Двухкомнатная. Большая по стандарту: шкаф, телевизор, ковер, стол. Зато вторая комната десятиметровая…
Во второй комнате на диване спал парень в одежде. Волосы светлые, куртка кожаная. От него шел алкогольный угар. В углу на подставе стоял небольшой телевизор с видеомагнитофоном. И вся мебель. Все остальное пространство стен было занято стеллажами с видеокассетами. Оперативник вытащил одну из них и прочел название: «Нежный маньяк».
Я начал составлять протокол об изъятии одежды для экспертизы. Мать, видимо привыкшая к милицейским наездам, принесла другие трусы, брюки и рубашку.
— «Сексуальный труп», — прочел оперативник.
Капитан исследовал комнату дотошно, но особого смысла в этом не было: не место преступления. Потерпевшая ни о каких пропажах не заявляла.
— «В постели с вампиром», — прочел оперативник.
Мать Малахеева почему-то решила, что к сыну нагрянули из-за пьянства, поэтому показала на кухне пустые бутылки: мол, распивал дома, не в общественном месте и цепляться к нему оснований нет.
— «Секс в космосе», — прочел оперативник.
— Неужели? — удивился я.
— Да, две серии.
Эти видеокассеты надо бы изъять да приобщить к делу в качестве вещественного доказательства. Ну, в порядке характеристики личности. Да не под силу — тут грузовик нужен. Я попросил капитана отобрать штук десять самых крутых, а полки сфотографировать.
— «Как изнасиловать мужчину», — засмеялся оперативник.
Допрашивать нетрезвого гмыкающе-хихикающего Костю Малахеева не имело смысла. Написав постановление, я велел отправить его в изолятор временного содержания. Поскольку потерпевшая сопротивления не оказывала, я даже его тело не осмотрел на предмет царапин и синяков. Дело примитивное, как пустая бутылка.
Вообще-то количество изнасилований сокращается. Вроде бы хорошо. Но сокращается оттого, что падает нравственность: женщины стали доступнее — зачем насиловать?
Прежде чем допрашивать подозреваемого, мне требовалась информация, хотя бы полученная по телефону. Сперва я связался с судмедэкспертом, который подтвердил время получения ссадин потерпевшей и характер орудия: тупой предмет, может быть, кулак или рукоятка ножа.
Затем позвонил гинекологу: Оля не обманула — до этого происшествия была девственницей и в половую связь не вступала.
Мне нужно было узнать, не судим ли этот Мала-хеев. Ждать официальной справки было долгонько, и я попросил майора Леденцова глянуть на компьютере и сообщить мне. Через пару часов он позвонил, видимо, послав сотрудника покопаться в архиве:
— Малахеев Константин Семенович судим дважды.
— Ого! И все за изнасилования?
— И все за квартирные кражи. Попадался, правда, по глупости. Обчистил квартиру, хозяин только что вызвал милицию, как звонок в дверь. Парень с его маленьким цветным телевизором: «Папаша, не купишь по дешевке?»
— Малахеев?
— Да, выпил на радости и, спутав, приперся к потерпевшему. Вторая кража связана с женщиной…
— Все-таки с женщиной.
— Девице выдал себя за морского офицера, а та пожелала увидеть его в форме, с кортиком. Он залез в квартиру капитана первого ранга и унес флотский мундир. Правда, без кортика.
— Спасибо, Боря.
Образ преступника сложился — можно идти допрашивать.
Пьющие люди суетливы, особенно на второй день, после крупно вдетой дозы. Малахеев сидел передо мной спокойно: как говорится, мускул на лице не дрогнул. Дрожали глаза; вернее, взгляд его был суетливо-водянистым. На его глаза ниспадали пепельные волосы, казавшиеся мне влажными, он их отбрасывал нервным движением руки. Таким же нервно-резким голосом он спросил:
— За что меня взяли?
— За изнасилование, — не стал я искать подходцев.
— Кого?
— Девушки из вашего дома, Ольги Черепановой.
— Неужели?
— Ага.
К наглецам я привык. Иного и не ожидал: изнасилование относится к тяжким преступлениям. Спросил я поофициальнее:
— Гражданин Малахеев, вам нужен адвокат?
— Адвокат нужен преступнику, а я чист, как спир-тяга.
— Значит, правду говорить не готовы?
— Готов.
— Тогда рассказывайте.
— О чем?
— Как вчера изнасиловали девушку.
— Гражданин следователь, вчера я никакой девушки не насиловал, а загребли меня только потому, что я судимый.
По-моему, работать с сидевшими легче, чем с первоходками. Опытные зря не возникают и как бы подчиняются логике процесса. Молодые же хотят казаться отпетыми, бывалыми, блатными и поэтому скандалят без всякого смысла. Но похоже, что этот сидевший тоже намерен показать зубы. Значит, предстоит допрос нудный и долгий.
— Гражданин Малахеев, знаете ли вы Ольгу Черепанову?
— Да, знаю.
Я догадался, что он имеет в виду то знакомство, когда жильцы дома знают друг друга в лицо.
— Когда ее видели?
— Ольгу-то? Да вчера.
— Когда?
— Часов в восемь встретились.
— И что дальше?
— Пошли.
— На лестницу?
— Сперва на лестницу…
— Признаете, что ее изнасиловали? — не утерпел я.
— Ольку-то? Да она моя любовница!
Ложь от правды я в девяти случаях из десяти отличу. Но искренность, которая вырывается как бы прямо из души… У него даже лицо порозовело. У меня вырвалось:
— Ей же восемнадцать лет.
— Возраст сексу не помеха.
Стало происходить самое неприятное — я начал злиться. Применив один из своих успокоительно-психологических приемов — достоин ли тот, кто передо мной сидит, моих нервов, — я продолжал допрос по логической канве:
— Так, пришли на лестницу… Дальше.
— Потом в ее квартиру…
— Вы были в квартире Черепановой?
— Не один раз.
— Опишите квартиру.
— Трехкомнатная, в передней вешалка-рога, в гостиной посреди длинный овальный стол, гарнитур, телевизор «Панасоник»… В комнате Ольги ковер голубой на полу, тахта под голубым пледом, на стене портреты этих, музыкантов «Битлз»…
Он еще перечислил, опустив мое настроение до такого предела, когда психологические приемы уже не помогают. Малахеев был в квартире Ольги, описав ее с протокольной точностью.
— Значит, изнасиловал ее в квартире? — спросил я голосом не сильно жизнеутверждающим.
— Следователь, зачем вы шьете мне подлянку? Мы занялись с Олькой нормальным сексом.
— Не сходится, Малахеев: до вчерашнего вечера Ольга Черепанова была девственницей.
— А кто спорит? Только вчера и согласилась.
— Вы же говорили, что бывали в ее квартире неоднократно… Чем же занимались?
— Куннилингусом.
— Чем-чем?
— Куннилингусом.
Его водянистые глаза, выщелоченные алкоголем, высокомерно блеснули. Он сильно отбросил влажные волосы, словно щелкнул себя по лбу, и уставился на меня им, водянисто-выщелочным взглядом. Не решился я, пятидесятилетний следователь, младший советник юстиции, признаться, что не знаю этого самого куннилингуса.
— И все-таки, Малахеев, не сходится: если добровольно, то почему же она избита?
— Гражданин следователь, вы постарше меня, знаете, что есть бабы, которые от секса на стенку лезут. Олька раза три падала с тахты и стукалась о кресло да о маленькую скамеечку для ног.
— Зачем же она заявила в милицию?
— Видать, отец ее накачал. Да вы спросите у дворничихи, у Евгении Федоровны, она скажет.
— Что скажет?
— Как мы пришли обнявшись.
Принято считать, что следователь непременно сомневается. Оно конечно. Но потерпевшей я поверил с первого взгляда: какие сомнения, если есть и неоспоримые доказательства? Похоже, сомнения все-таки проступили на моем лице, потому что Малахеев сказал с некоторым снисхождением:
— Гражданин следователь, у меня здесь бумажник отобрали… Пусть принесут.
— Зачем?
— Доказуха там.
В «доказуху» не поверил, но изъятый бумажник принести сержанту велел. Покопался в нем я сам: ключи, какие-то квитанции, пятьдесят рублей одной купюрой, календарик, фотографии… Одну из них Малахеев вырвал и сунул мне под нос:
— Ну, следователь?
Ольга… В белом платье с венком на голове из одуванчиков… Лицо еще более юное, чем в жизни: видимо, фотография прошлогодняя.
— Малахеев, откуда она у тебя?
— Получил из ее нежных ручек.
— Когда?
— В июне.
— Зачем, дала?
— Следователь, зачем любовники дарят фотки?
Я повертел фотографию: надписи не было. Оля смотрела на меня радостным и чистым взглядом, как и должна смотреть девушка с венком из желтых одуванчиков.
Я отправил задержанного в камеру.
В чем трудность расследования насилий? В том, что мужчина и женщина ведут разговор не на уровне сознания, а пожалуй, на уровне подсознания. Они могут говорить о чем угодно — о моде, о космосе, о колбасе — и договориться о сексе, ибо общаются при помощи мимики, тона, вздохов, блеска глаз… Но эта тонкость может порваться. Он считает, что они договорились, а она? Недопоняла, передумала, испугалась… Но его-то уже не остановить — вот и насилие.
Сразу после изолятора я поехал в прокуратуру и вызвал дворника. От моего первого же вопроса она взбунтовалась:
— Вы бы не дворников тягали в прокуратуру, а тех, кто этому делу учит!
— Какому делу?
— Совокупляться на лестницах да жрать алкоголь.
— А кто учит?
— Правители путем через телевизор и срамные журналы.
Я не стал спорить, потому что был согласен с этой пожилой и малообразованной женщиной: государство отказалось от роли нравственного учителя, отдав это дело на откуп денежным воротилам. Впрочем, я сам представитель государства.
— Евгения Федоровна, что скажете об Ольге Черепановой?
— Натуральный цветок на асфальте.
— То есть?
— Вежливая, чистенькая… Я обомлела.
— От чего?
— Идет с этим Костей из седьмой парадной.
В кинофильмах следователи допрашивают сурово и насупленно. Моя практика убедила, что следователю нужно быть не просто внимательным, а наивно-восторженным: человек любит, когда его слушают.
— А чем плох этот Костя?