— Наглый зашибала, через день пьян в лоскуты.
— Значит, она ему не пара?
— Да он кобель пегий!
— Кобель пегий… это что?
— Ему тридцать, а ей? Таскает в свою квартиру прошмандовок от ресторана «Подагра».
— «Виагра», — поправил я название нового ресторана.
Ценный свидетель, потому что рассерженный — сердитые люди чаще говорят правду. И я задал свой главный вопрос:
— Евгения Федоровна, как они шли?
— Обнявшись.
— Э-э, обнявшись как?
— Повисши друг на друге.
— В руках этого Кости что-нибудь видели?
— Руки-то были под кофтой.
— Ольга сопротивлялась?
— Чего? Обнявшись вошли в лифт, поцеловались и уехали.
— Поцеловались?
— Взасос.
После «засоса» интерес к свидетельнице, да и к делу, у меня потух.
Впрочем, интерес остался, так сказать, к нравственному аспекту дела. Следователя часто обманывают, но чтобы юная девица с чистым взглядом, как говорят блатные, лепила горбатого… Видимо, ее застукал отец, и она прибегла к защитному обману. Я вызвал Ольгу Черепанову для обстоятельного допроса…
Испуга в ее лице уже не было, но в глазах стыла напряженность; мне почему-то пришла на память предзимняя лужа, дрожавшая от встречи с первым ледком. Чего боялась Оля? Огласкй или лжи, которую она выдала?
— Гражданка Черепанова, почему вы сразу не сказали, что знаете гражданина Малахеева?
— Только в лицо.
— Но вы и этого не сказали.
— Я боялась его.
— И поэтому шли обнявшись?
— Он меня с силой прижимал к себе.
— Шли мимо дворника, почему не крикнули?
— Ножик…
Я должен лезть взглядом в ее душу… Но лезла она: ей-богу, из ее глаз струилась какая-то чистота, которой девушка пыталась подтвердить свои слова. Этой чистоте я противился, потому что улики для следователя важнее любой чистоты. Я вытащил ее, главную улику, изъятую у Малахеева:
— Это кто?
— Я…
— Откуда фотография у Малахеева?
— Не знаю.
— А кто же знает?
— Я не дарила…
— Ольга, — перешел я на отеческий тон, — ведь должно же быть какое-то объяснение? Если не ты дарила, то кто? Может быть, приятель, подруга?..
— Снимал меня папа. Эта фотография единственная.
— И она у Кости Малахеева?
— Не пойму…
— Ольга, а было ли насилие? Может быть, все случилось добровольно? Испугались отца и заявили в милицию?
— Нет! — бросила она с возмущением.
Мое недоверие споткнулось; нет, не на ее отрицании, а на ее удивлении — она удивилась фотографии. Если бы подарила сама, то чему так искренне удивляться? Был у меня случай, когда я не верил потерпевшей — ее изнасиловали, а подругу нет. И лишь потом стало ясно, когда подруга у меня в кабинете уронила слезу. Ребята ей сказали: «А ты иди». Не понравилась. И эта девица обиженно плакала, что ее не изнасиловали: даже для этого не годна?
— Ольга, говоришь, что сопротивления не оказывала?
— Да.
— За что же он тебя бил?
— Не знаю…
Ведь за что-то бил?.. Фотографию подарила, шли обнявшись, целовались… Какой суд посчитает это изнасилованием?
На второй день среди прочих дел я думал об Ольге Черепановой прежде всего потому, что надо было решать вопрос с Малахеевым: или брать санкцию на арест или выпускать. Впрочем, не столько думал, сколько гонял мысли от одной улики к другой…
Насильник девушку бил. Зачем? Я вытащил папку, припорошенную пыльным временем. Сюда я заносил то, что имело отношение к преступности и что могло пригодиться. Вот… Друг и наставник Петра II князь Иван Алексеевич Долгоруков насиловал женщин, даже своих гостей, и при этом их бил. Как писал князь Щербатов: «… согласие женщин на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало…» Да разве я сам не знаю про разных маньяков и садистов? Ольга от боли заплакала, что насильника возбуждало еще больше.
Я позвонил Леденцову:
— Боря, что такое кингисепп?
— Город в Ленинградской области, — удивился майор.
— То есть что такое куннилингус?
— Сергей Георгиевич, зачем это тебе? — еще пуще удивился оперативник.
— Не тяни.
— Способ секса, — не стал Леденцов вдаваться в детали.
Я рассказал про фотографию. Он гмыкнул, и смысл его гмыка я знал: майор подозрительно относился к такому составу преступления. Мы легонько заспорили:
— Сергей Георгиевич, объясни мне, для чего девицы делают разрезы на платьях или юбчонки до пупа?
— Красота ног…
— Чтобы возбудить в мужчине сексуальные чувства. Чего же потом обижаются?
— Боря, тебя коммунякой не обзывают? Сексуальная свобода — это главный признак демократии.
— Обзывают, а я их матом. Сергей Георгиевич, вчера ездил в одну воинскую часть… На воротах самодельный плакат. Нарисованы две девицы с поднятыми руками, овчарка и слова «Девушки, берегите свою честь!» Как?
— Борьба со свиданиями?
— Свиданиями? Девки ночью лезут через забор в казармы.
В этом деле майор был мне не помощник. Да помощь мне уже не нужна.
Я вынес постановление об освобождении гражданина Малахеева из-под содержания во временном изоляторе.
Последующие два дня у меня было ощущение человека, проглотившего какую-то гадость, и она, эта гадость, внедрилась в мозг цепко, как опухоль. Противоядие я знал: отыскать источник этого чувства, проанализировать — и душа успокоится. Но источник мне был известен: прекращенное дело Ольги Черепановой. Следственная совесть… Я думал о ней каждую свободную, да и не свободную минуту.
Почему потерпевшую бил — очевидно, садизм. Последнее время мы сталкиваемся с ним все чаще.
Оля не звала на помощь. Но девяносто процентов женщин в подобных ситуациях не кричат.
Шли обнявшись. Обнявшись ли, а не прижатая ли сильной мужской рукой, да еще с упертым в бок ножом?
Все объяснимо, кроме фотографии. Нет, черт возьми, ничего тут необъяснимо! Порядочная девушка, не знавшая мужчин, вдруг ведет к себе на квартиру пьяного мужика и отдается ему. Этот куннилингус… И верил я Оле, верил. Значит, не разобрался и отпустил преступника на все четыре стороны?
Но подаренная фотография…
Дверь рванули. Соответственно, мужчина не вошел, а ворвался. На лица у меня плохая память не только из-за высокой степени близорукости, но и по рассеянности. Парадокс: подслеповатый и рассеянный следователь. Но в прокуратуре все эти изъяны отсыхали, как листья в суховей, видимо, за счет нервного напряжения.
Его, нервного напряжения, прибыло, потому что вбежавший мужчина показался мне гудевшим, как трансформаторная будка. Седые волосы взметнулись, пиджак расстегнут, скособоченный галстук болтался маятником… Он буквально шипел, не в силах произнести первых слов. Я попробовал его успокоить:
— Садитесь.
— Выпустили?
Он не сел. Его глаза, такие же, как и у дочки, с каким-то сиреневатым отливом чернильно потемнели. Я признался:
— Выпустил.
— Ольге не поверили?
— Поверил.
— Почему же выпустили?
— Мне нужны доказательства.
— Разве их мало?
— Есть и другие факты, которые ваша дочь не объясняет.
— Какие?
Я вспомнил, что его не допрашивал. Может быть, отец знает то, что скрывает дочь? Я даже вспомнил, как его звать, хотя слышал имя всего один раз:
— Олег Степанович, вы хирург, пожилой человек… Насильник заявил, что Ольга подарила ему свою фотографию, и эту фотографию предъявил. Сказал, что неоднократно приглашался в вашу квартиру и подробно описал мебель. Как вы это объясните?
— Да никак!
— А следователь обязан.
— Кому же вы поверили — вору?
— Вору? — переспросил я.
Мне показалось, что биоволна с вздыбленной шевелюры Черепанова перепорхнула на мои волосы. Вор… Почему же я прилип только к фотографии? Он же вор.
— Олег Степанович, вас когда-нибудь обкрадывали?
— Не петляйте!
— Повторяю, вашу квартиру обкрадывали?
Черепанов сел. Перестал метаться галстук. Прилегла неспокойная прическа. Выдавил он через силу:
— Ну и что?
— Когда обокрали?
— В прошлом году.
— Так, что взяли?
— Деньги, видеомагнитофон и кое-что по мелочи.
— Воров поймали?
— Где там, глухо все. Но какое отношение имеет кража к изнасилованию моей дочери?
— Не сомневаюсь, что квартиру обокрал этот Костя, заодно прихватив фотографию вашей дочери.
Он молчал. Ему требовалось время для переваривания новой информации — это у меня она легла на вспаханное поле раздумий. Я даже улыбался и как бы понуждал улыбнуться и его — дело-то двинулось. Но Черепанов спросил с долей подозрения:
— И что дальше?
— Подниму старые дела по кражам, допрошу Малахеева…
— А потом?
— Сделаю ему с потерпевшей очную ставку…
— Ну?
— Соберу все справки и предъявлю обвинение.
— А дальше?
— Передам дело в суд.
— И что?
— Получит срок.
— А потом его освободят за хорошее поведение досрочно или по амнистии, да?
— Олег Степанович, дело следователя доказать вину и передать в суд.
Черепанов встал и вышел не прощаясь. Не оценил ни моей работы, ни интуитивной догадки. Впрочем, многие потерпевшие считают, что, поймав преступника, я должен пристрелить его в своем кабинете.
Двое мужчин — один с чемоданчиком, второй с сумкой — вошли в седьмой подъезд. Поднявшись, позвонили в нужную им квартиру. Женский сварливый голос спросил из-за двери:
— Это кто?
— Это мы, — ответил один из мужчин.
— Кто это мы?
— Милицию не узнаете?
Милицию она не узнала, но поскольку милиция недавно была, то сомнений не оставалось. Все-таки дверь женщина не открыла.
— Кости нет дома.
— Когда придет?
— С минуты на минуту.
— Откройте, мы подождем в квартире.
— Не стану я открывать…
— Тогда выломаем дверь.
В передней помолчали. Затем замки нехотя звякнули. Пока они щелкали, мужчины нацепили на лица черные наглазники с прорезями. Увидев их, женщина тихонько ахнула:
— Чевой-то в масках?