— И все ее способности?
— Что вы! Манипулирует собственным пульсом от шестидесяти до ста семидесяти ударов в минуту.
— Так…
— Некоторые участки ее тела не чувствуют боли.
— Совсем?
— Иголку может загнать.
— Так…
— Главное, умеет внушать и гипнотизировать.
На последних словах он понизил голос и даже огляделся, словно жена могла оказаться в мужской больничной палате. Я спросил:
— Что с вами?
— Нога болит.
— Расскажите, как попали под машину, — заторопился я, переходя к главному.
— Матильда с вами делилась… Жена внушила мне желание идти на красный свет.
— И нельзя с ним справиться?
— Долго удерживался. Но вчера ночью она мне позвонила и задала единственный вопрос: «Почему ты не идешь на красный свет?» И все, мое сопротивление иссякло. На перекрестке рванул под самосвал…
То ли от представленного самосвала, то ли от боли в ноге он замолчал и прикрыл глаза. У меня была сотня вопросов, но как затевать длительную беседу с искалеченным человеком? Я пожелал ему скорейшего выздоровления.
Рассказ этого Андрея поставил меня в тупик. Если Матильду можно было заподозрить в какой-то психической неполноценности, то считать и второго человека больным казалось перебором. За двадцатилетний стаж следственной работы — от повторяемости судеб, характеров и преступлений — я склонился к мысли, что в человеческой жизни ничего сложного нет. Сложнее в технике, в науке, в космосе… Да вот, подвернулась сложная ситуация.
Я знал, чего мне не хватает. Как материальный мир состоит из частиц, так и человеческие отношения слагаются из нюансов. Их, нюансов, мне и не хватало. Может, возбудить уголовное дело и начать полнокровное расследование? По какой статье — колдовство?
Жизнь следователя — что плаванье парусника в океане: короткий штиль сменяется длительным штормом. Короче, меня закрутило. Сперва получил из суда дело на доследование, затем послали на двухдневную конференцию следователей в Москву, а уж потом произошло форменное чэ-пэ… Я кончил дело на крупную многофункциональную группировку с полным спектром статей уголовного кодекса; подошло время суда — и нет двадцати свидетелей. Не убиты, а похищены, чтобы не дали показаний.
И Матильда утонула в моей памяти почти на месяц. Но неожиданно всплыла в конце рабочего дня, когда я устал до тряпичного состояния, в котором только и могу вести посторонние разговоры — при бодрой силе тратиться на пустяки грех.
Она заметно изменилась. Похудела и поникла. Прямо-таки бело-лепестковая раньше кожа теперь имела сероватый оттенок, словно на лицо села уличная пыль. В глазах затуманенное безразличие. И мне даже показалось, что волос поубавилось, и теперь они лежали на ушах облегченно.
— Что-нибудь с Андреем? — спросил я.
— Нет, его уже выписали.
— Тогда что случилось?
— Сергей Георгиевич, она меня сушит.
Кто «она», я знал; не знал, как сушит. Матильда объяснила:
— Пришло письмо с одним словом «Ссохнись!».
— Где это письмо?
— Представляете, положила его на телевизор и больше не видела. Как испарилось.
— Так, и что произошло?
— Похудела на восемь килограммов, плохо себя чувствую…
— Все из-за письма?
— Не только. Под своей дверью я нашла клубок из волос и ниток.
— И что это значит?
— Напускает на меня нищету и болезнь.
Мне пришла, видимо, сильно ненаучная мысль: умный человек меньше болеет, чем глупый. Умный больше знает и больше понимает, поэтому у него меньше конфликтов и ссор; и отсюда меньше стрессов, депрессий и всяких расстройств. Да, умный человек и жить должен дольше.
— Матильда, вам надо ходить не ко мне, а к психоаналитику или к экстрасенсу.
— Сергей Георгиевич, вы что-нибудь знаете про энвольтование на смерть?
— Впервые слышу это слово.
— Черная магия. Делается восковая фигурка жертвы и в нее втыкаются отравленные иголки. Жертва умирает.
— Матильда, какое у вас образование? — спросил я, о чем уже спрашивал.
Она улыбнулась через силу, но надменно. Мой вопрос ее задел.
— Сергей Георгиевич, существуют академии мистики, а для вас энвольтование кажется диким.
— Матильда, у меня в сейфе лежит дело, когда не в восковую фигурку втыкали иголки, а втыкали ножи в живого человека.
Она поднялась. Я знал, что это наше последнее свидание и больше она не придет. Как глубоко въелась в меня работа… Ведь не следствие вел и не материал проверял, а чувство неудовлетворенности, вернее, незавершенности меня коснулось. И оно заставило спросить, сам не знаю для чего, имя колдуньи, жены Андрея.
— Лунева Елизавета Аркадьевна.
И Матильда добавила адрес. Я записал. Она замешкалась у двери, как бы давая мне время для спонтанной жалости: бедная, больная женщина, которой надо идти к психиатру. Она прощально улыбнулась. И у меня вырвался уже ненужный вопрос:
— В Удельный парк вас по-прежнему тянет?
— Еще сильнее.
— И ходите?
— Андрей не пускает.
— Силой, что ли?
— После двенадцати ночи запирает дверь и прячет ключ.
Куда девается та мысль, которую человек выбрасывает из головы? Да никуда, ведь не шапка. Он ее запихивает в подсознание. А там? Нет-нет да эта задавленная, забытая мысль трепыхнется, испортит настроение, и начинаешь искать первопричину. И не всегда находишь.
Матильду я считал больной женщиной, а ее Андрея недалеким человеком. Таких несамостоятельных людей сотни тысяч, которых газеты, радио и телевидение задурили пустяками, глупостью и неправдой. Все так. Я прав.
И вот от этой приятной мысли — я прав — родилась другая, съевшая приятную. Пожалуй, родившаяся мысль была, как говорят ученые, концептуальной — о причинах наших ошибок. Мы ошибаемся, потому что исходим из однозначности мира, но в мире и в жизни ничего однозначного нет.
Моя следственная жизнь катилась дальше и весьма однозначно: выезды на места происшествий, обыски, допросы, составление обвинительных заключений…
В субботу мой коллега, у которого жена попала в больницу, попросил подежурить вместо него по городу. И хотя эти дежурства для меня острый нож, пришлось согласиться — переживал парень за жену.
Субботние дежурства — с восемнадцати часов субботы до девяти часов воскресенья — особенно беспокойны. С вечера начинаются пьянки с сопутствующими событиями: драками, поножовщиной, изнасилованиями…
Но вопреки моей тревоге вечер шел мирно: телефон не звонил, толстые стены здания ГУВД поглощали уличные шумы. Я даже прочел толстый еженедельник. Газета вроде бы не бульварная, но хотя бы одна мысль царапнула сознание. Такая-то певица родила, у такого-то певца ушла жена, в парадном нашли труп, олигарх вернулся из Франции, главарь мафиозной группировки Мишка Крест женился на топ-модели Веронике… Кому это нужно?
Как это касается миллионов людей, бегущих утром на работу?
Небывальщина — суббота без происшествий. Но я знал, что после полуночи криминал оживится, и поэтому на диван не прилег. Телефон зазвонил в ноль часов тридцать пять минут. Бесцветно-прокуренным голосом дежурный ГУВД оповестил:
— Рябинин, на происшествие.
Не принято спрашивать на какое: следователя прокуратуры на пустяк не вызовут. Я взял следственный портфель, плащ и вышел из здания ГУВД. Дежурная машина уже грела мотор. Из подъезда по одному появились оперативник, судебный медик и эксперт-криминалист. Оперативная бригада сформировалась. Мы поехали. Водитель уже знал куда, и судя по уходящим за машиной кварталам, место происшествия находилось где-то ближе к окраине города.
В дороге мы никогда не говорим о том деле, на которое едем. Так, общий треп. На этот раз речь зашла о субботней драке на стадионе меж болельщиками двух футбольных команд. Я сказал, подходя строго юридически, что у этих болельщиков куча уголовных статей от хулиганства и до сопротивления представителям власти; судмедэксперт за них заступился, уповая на демократию; оперуполномоченный уголовного розыска предложил не привлекать их и не сажать, а отдубасить милицейскими дубинками так, чтобы запомнили на всю жизнь; милиционер-водитель ополчился на родителей, которые кричат по поводу дедовщины в армии и помалкивают, когда их детишки калечат друг друга в драках…
Необъяснимая тоска…
В открытое окно дул предосенний холодный ветер. Необъяснимая тоска наполняла меня, словно надувалась движением воздуха. Нет, не тоска, а необъяснимая тревога, словно впервые ехал на происшествие. Я глянул в окно. Черные тени деревьев перечеркивали дорогу — мы ехали каким-то парком.
— Удельный, — сообщил водитель.
Тревога до сердечной аритмии… Впереди был яркий свет, и теперь углистые тени деревьев пересекали наши лица. Яркий свет оказался фарами трех автомобилей местного отделения милиции. Я вылезал из машины, не в силах вытащить левую ногу — она не слушалась.
Труп лежал на боковой аллее. Меня подвели, мне что-то говорили, мне что-то показывали… Но я ничего не слышал и не видел кроме густых черных волос, плотно закрывающих уши. Ее глаза залиты кровью. Я не удержался от громкого шепота:
— Матильда, ты все-таки вышла в парк…
— Что вы сказали? — спросил судмедэксперт.
— Какие повреждения?
— Убита ударом тупого предмета по голове.
— А вот и тупой предмет, — оперативник показал на круглый камень, испачканный кровью.
Я дежурил, делая все необходимое: фиксировал позу трупа и одежду, размер раны и положение камня, образцы почвы и сломанную ветку… И все это делал под взглядом полуприкрытых глаз Матильды.
— Не изнасилована и не ограблена, — констатировал судмедэксперт. — Скорее всего, упала на камень лобовой частью.
Зачем же ты вышла в парк, Матильда? Не совладала с той силой, которая тебя влекла? Похитила у Андрея ключ? Вылезла в окно? И сама упала на камень лбом?
Местные оперативники облазили кусты и обошли все близлежащие аллеи. Чего они искали? Следы. Но какие следы, если это убийство лежит за гранью реальности? Нет здесь физического убийцы, и камень тут ни при чем, не следователь прокуратуры тут нужен и не оперативная бригада, а колдун очень высокой квалификации…