нисходили.
— В списке десять пунктов, — подумала я ему. Я старалась думать как можно безучастней, будто речь шла не обо мне. — Но есть еще одиннадцатый.
— Нет, — подумал он.
— Есть, — настаивала я. — Что со мной будет, когда ваша жена родит?
Женщина очень волновалась — она снова на нас посмотрела. В основном, она смотрела на мужа. Мне показалось, что она чего-то боится, хотя ее лицо оставалось неподвижным. Почти. Она все-таки была очень молодая.
— Вы умрете, — ответил хозяин. Он подумал это совершенно беззлобно.
— Но почему?! — тут я не выдержала и стала думать очень импульсивно. Я сразу ощутила исходящую от него волну брезгливости — обезьяне не удалось долго ломать комедию, она показала свою настоящую природу. Но мне было плевать. — Я окажу вам такую услугу, а вы меня убьете! Почему не вернуть меня на Землю?!
— Потому что вы расскажете о нас, — подумал он. Еще одна волна брезгливости. И презрения. Уже не ко мне, а ко всей Земле. — Мы всегда уничтожаем землян, которые тут жили.
— В таком случае, я отказываюсь вам помогать, заявила я.
— Вы можете умереть сейчас или прожить еще пять месяцев, — подумал он.
На женщину я даже не смотрела. Я поняла, что ее мнение в этом доме веса не имеет — она слишком уважает своего мужа. Я ее понимала. Он презирал меня, возможно, в глубине души ненавидел, и это именно он позже безапелляционно сообщил мне, что марсиане высшая раса, а земляне — нечто настолько пошлое, что воспитанные люди о них не говорят. Но при этом не могу не сознаться — я его уважала. Он был поразительно рационален. Позже я узнала, что марсианам свойственны вполне «пошлые», «земные» свойства — только поданные с большим достоинством. Например, ложь, зависть, ханжество. Мой хозяин не был ни ханжой, ни лжецом. Он мог солгать мне, что после родов его жены я буду отправлена на Землю. Он сказал правду, и тем самым предоставил мне выбор — пусть небольшой. Немедленная смерть или пять месяцев. Я подумала ему, что согласна. Что пять месяцев лучше, чем пять минут, пусть даже на Марсе. Он не подумал в ответ ничего — просто наклонил голову, потом встал и оставил меня наедине с женой. Но я поняла, что мой рационализм его устроил.
Итак, пять месяцев на Марсе. Наш дом — я стала называть его своим, потому что другого у меня не было. Это был небольшой дом, по земным понятиям. Мои хозяева были состоятельными людьми и, наверное, могли позволить себе что-то побольше… Но они жили в этом одноэтажном доме с плоской крышей. Там было всего несколько комнат, зато очень просторных. Все стены выкрашены белым — изнутри и снаружи. Окна огромные, кое-где во всю стену. Занавесок, как я уже говорила, не было. Ни занавесок, ни ковров, ни драпировок, ни подушечек — ничего, что в нашем понимании составляет уют. И все же этот дом начинал казаться мне уютным. Белые стены, много стекла. Стеклянные столешницы, например. Высокие черные табуреты, похожие на изящных пауков. Ничего лишнего. Дом без эмоций — но красота в нем была.
Наши прогулки. Моя хозяйка ни на час не расставалась со мной. Мы каждый день выходили в город и пересекали его из конца в конец, проходили по всем улицам. Иногда заходили к кому-то в гости, или делали покупки. Город — громко сказано, там было всего несколько длинных пыльных улиц, вдоль которых стояли белые дома с плоскими крышами. Собственно, это была большая деревня. Деревня без кошек, собак, других домашних животных. Без признаков растительности. Ничего этого я на Марсе так и не увидела. А те несколько жилистых, почти безлистных растений, которые моя хозяйка выращивала в своем домашнем садике, были предметом ее гордости. Садик был не у каждого. Эти растения вызывали у меня презрение. И ненависть. Я хотела подумать ей, что это просто уродливые сорняки, которые на Земле вырывают и бросают на помойку, но не стала этого делать. Все-таки она была беременна и нуждалась во мне.
Деревню окружала пустыня — песчаные ребристые дюны, которые гладил ветер. То по шерсти, то против. Дюны каждый день менялись, а вот небо — нет. Оно было очень бледным, высоким, почти бесцветным. Я ни разу не видела ни единого облачка. Ни разу не пошел дождь. Ночью небо начинало меня пугать — таким оно было чужим и незнакомым. Самое сильное впечатление было, когда я увидела в нем Землю. Крохотный светлый шарик среди искаженных, совершенно незнакомых мне созвездий. Тех же самых, на которые я смотрела с Земли, только в другом ракурсе. Когда я увидела планету по имени Земля, я была близка к тому, чтобы заплакать. Мне захотелось убежать, но бежать было некуда. Я чувствовала себя ребенком, которого родители оставили на дополнительный сезон в пионерском лагере. И ни разу не навестили. Отчаянно захотелось домой, но я знала, что это невозможно.
Наши ужины. Мы всегда ели втроем — хозяева и я. Я сидела с ними за одним столом, ела то же, что они, сухое печенье из большой стеклянной вазы. Пила коктейли — всегда очень холодные. Когда я привыкла к ним, они стали мне казаться разными. А сперва я их не различала по вкусу. Ничего иного мы ни разу не ели.
За ужином мы почти не думали друг с другом. Хозяин ел очень мало. Разжевывал два-три печенья и все. Я помню его непроницаемый, отсутствующий взгляд и немного печальное выражение лица. Печальное и замкнутое — как у покойника в гробу. В такие минуты я остро ощущала, что ему очень много лет. Наверное, больше, чем я могу себе представить. Хозяйка ела почти жадно и, похоже, немного стеснялась своего аппетита. Ее живот был уже заметен.
Наши мысли. С хозяином я почти не думала. Если я задавала вопрос, он или отвечал прямо или думал, что не хочет отвечать. В конце концов я просто перестала к нему обращаться. Во время этих бесед я ощущала свою временность, конечность. Для него не имело никакого смысла думать с кем-то, кто скоро умрет. Он ничего не делал впустую. И я думала со своей хозяйкой.
Наверное до беременности она, как все марсиане, была замкнутой. Но сейчас чувствовала себя тревожно. Вероятно, поэтому я чаще замечала на ее лице какие-то эмоции. Как и мой хозяин, она не умела и не любила лгать и старалась отвечать на все мои вопросы. Я задавала еще один вопрос (конечно, только себе) любят ли они друг друга? Я никогда не замечала между ними ничего похожего на любовь. Он не брал ее за руку, не гладил ее великолепные черные волосы, ни разу не поцеловал. Думал с ней столько, сколько необходимо — чуть больше, чем со мной. И тем не менее, они ждали ребенка.
Именно о ребенке я ее и спросила. Я спросила, почему для благополучного созревания плода необходимо присутствие землянина?
Они ответила, что марсиане — очень древняя раса. Что она слышала, будто когда-то в землянах не нуждались. Но потом что-то стало происходить. Женщины беременели все реже, и стало очень трудно доносить дитя. Она, конечно, не думала прямо, что их раса вырождается. Она, как все марсиане, была очень горда своим происхождением. Но из ее объяснений следовало, что теперь для благополучного разрешения от бремени необходимо, чтобы ребенок во чреве матери постоянно ощущал волны существа другой расы. Человека с Земли.
— На Марсе теперь рождается один ребенок в пятьдесят лет, — честно подумала она. — Это очень мало. Весь Марс знает, что я беременна, и все ждут, когда я рожу.
Я также узнала, что они живут дольше людей в два-три раза. Что мой хозяин, по земным меркам, уже миновал двухсолетний рубеж. А она еще очень молода. И что на Марсе уже давно нет больших городов, все живут в подобных поселках. Я хотела подумать «вы вырождаетесь», но не смогла. Это было не так. Они не были похожи на вырождающийся народ. Ни на римлян периода упадка, ни на жителей покоренной Византии, пасущих свиней в развалинах дворцов. Ни на погибающее от голода и болезней африканское племя, ни на гниющих от жира и сифилиса таитян. Они не вырождались. Они просто очень давно существовали. Их кровь понемногу остывала, лица становились малоподвижными, возможно, отмирали какие-то чувства. Но они старились медленно, не быстрее, чем старится целая планета. Их Марс.
Однажды она меня удивила, потому что сама задала вопрос. Это произошло впервые. Она спросила, как беременеют и рожают на Земле. Я подробно рассказала об этом, начав с полового акта. Хозяйка слушала, затаив дыхание, даже чуть приоткрыв рот. Она была невероятна похожа на землянку — а я нарочно рассказывала рассчетливо и спокойно, наслаждаясь этим контрастом. Если бы хозяин увидел нас в этот миг, он был бы потрясен.
— Как же вам повезло! — подумала она, когда я закончила свой рассказ.
— Почему?
— У наших мужчин ничего нет, — призналась она, очень грустно и почти улыбаясь. — Мне было бы интересно посмотреть…
Так я узнала, что марсиане лишены того, что мы называем первичными половыми признаками. Мужчины и женщины в этом мысле устроены одинаково, и эти органы служат им не для совокупления, а только для отправления естественных нужд.
— Как же вы зачинаете детей?! — изумилась я.
— Если бы мы знали, мы могли бы рожать больше, грустно ответила она. — Это случается само собой, или не случается вообще. Это…
Она подумала что-то вроде «чудо», и удивила меня еще раз. Я не подозревала, что такая рациональная раса, как марсиане, знакома с этим понятием. И заподозрила, что не так уж они рациональны, как мне казалось сначала. Непорочное зачатие, безгрешное супружество… Для землян это, в самом деле, чудо. Символ святости. Для марсиан это, наверное, беда. Беда, о которой не спорят, которой, возможно, даже гордятся, но которая заставляет их идти на убийство землянина, чтобы сохранить жизнь еще нерожденному ребенку. И разве не чудо, что маленькому марсианину необходимо ощущать волны человеческой мысли, земного тепла, чтобы выжить и сформироваться? Впрочем, всеобщая телепатия — уже вполне достаточное чудо, чтобы удивляться чему-то еще.
В тот вечер, когда вернулся хозяин, к нам пришли гости.
Они приходили в строго определенный день. Я бы сказала «день недели», если бы они считали время неделями. Но день всегда был определенный. Я уже знала его и ждала. И как сейчас, я помню эти вечерние собрания, так непохожие на земные. Признаюсь, что вспоминая их, я ощущаю какую-то ноющую тоску. Беспричинную, почти унизительную — ведь я была только незначительной деталью этих сборищ. Чем-то вроде системы жизнеобеспечения для своей хозяйки. Но никто, никогда не дал мне этого понять — ни взглядом, ни мыслью. Они были безупречны. И я вспоминаю их с тоской.