Мужчины садились вокруг большого стеклянного стола и начинали играть в перья. Зрелище, на земной взгляд, было странное. Восемь-десять мужчин, одетых в черное, сидят вокруг стола, безучастно глядя на лежащие перед ними цветастые перья. Никаких птиц на Марсе я не видела, но перья были несомненно, естественного происхождения, а не поддельные. И наверняка — старинные и очень дорогие. Прикасались к ним очень бережно, с уважением. В этой игре было что-то аристократическое, и играли в нее только мужчины. Правил я так и не узнала (подозреваю, что моя хозяйка сама их не знала), но внешне игра заключалась в том, что время от времени кто-то протягивал руку и перекладывал какое-то перо на другое место. После этого все опять глубоко задумывались — бог знает, о чем. Это было бы смешно, если бы не производило впечатление глубокой серьезности. Что-то вроде шахмат — десять игроков за одной доской. И полное безмолвие — я не слышала в это время их мыслей. Они думали про себя.
Кстати, когда я привыкла к телепатии, меня перестал удивлять эффект, который возникал во время этих вечеринок. В гостиной находилось человек двадцать, а то и больше. Они думали друг другу — как люди друг с другом говорят. Но мысли — это все-таки не слова, они не заглушают друг друга, не путаются, как при обычном разговоре. Гул множества мыслей был удивителен — я слышала всех сразу и понимала каждого в отдельности, без всякого труда. Это было очень необычно, пока не стало простым, как все на Марсе.
Женщины обсуждали хозяйственные проблемы, здоровье, и больше всего — беременность моей хозяйки. Беременность была здесь предметом невероятной гордости. Меня, мое происхождение, мое присутствие не обсуждалось никогда. Но меня не игнорировали — вовсе нет. Если бы я «задумала» с кем-то из гостей, мне бы обязательно ответили. Безупречно вежливо, и с готовностью. Но я не делала этого. Никогда. Ни разу.
Как одевались на Марсе мужчины, я уже сказала. Женщины придерживались примерно тех же пуританских взглядов на моду. В доме собирались представители местной буржуазии, но я ни разу не увидела ни на одной женщине украшений. Никаких излишеств — ни кружев, ни перьев, ни мехов. Никаких отделок на платьях. Платья были сшиты по фигуре, не слишком короткие, не очень длинные. И всегда однотонные. Черные, белые, или голубые — неизменно однотонные. Тот же принцип соблюдался во всем — никаких украшений. Цвет в чистом виде, и только.
Я как-то спросила хозяйку, есть ли на Марсе живопись. Спросила потому, что подумала — наверное, тут бы имел успех «Черный квадрат» Малевича. К тому же ни разу, ни в одном доме я не видела картин. Она меня не поняла. Я объяснила, что на Земле дома украшают произведениями искусства, рассказала о картинах. И все-таки она меня не поняла. Я слышала смутный, бесформенный вопрос, который она обратила ко мне, и ощущала свое бессилие. И одиночество. И их превосходство. Потому что живопись — будь она великолепна или низкопробна была им просто не нужна. Так же, как и музыка. Я ни разу не слышала ни единой мелодии, кроме песен ветра. Зато было что-то вроде книг — хозяин много читал у себя в комнате. Но только являлись книгами в нашем понимании. Это были мысли. Хозяйка не очень старалась мне объяснить, каков принцип чтения. Думаю, она была уверена, что я не пойму — ее ответ звучал высокомерно. Но как бы то ни было, я очень сомневаюсь, что эта литература служила для развлечения. Или, что это были стихи. Я сделала эти выводы из одного разговора, когда речь невольно зашла о литературе.
Однажды, когда ее беременность уже подходила к концу, хозяйка задала мне еще один неожиданный вопрос. Я вообще не думала, что это может ее волновать, но… Она спросила — как земляне представляют себе марсиан?
— Они думают, что вас просто нет, — ответила я.
Мне показалось, что она обрадовалась. То ли они в самом деле нас боялись, то ли это показалось ей удачной шуткой. И наверное, она расскажет ее подругам, когда они соберутся на очередную вечеринку. Безмолвную вечеринку — ни музыки, ни смеха. Только вой ветра за стеклами, четкие удары песка в стены дома, симфония множества мыслей. Черные фигуры мужчин, сосредоточенно перекладывающих яркие перья. Она подумает подругам: «На Земле считают, что нас просто нет.» Свежая шуточка, несколько рискованная, поскольку упоминалось слово «Земля». И она подумает об этом, когда я отойду подальше. Из деликатности.
Так или иначе, я решила быть объективной — на Марсе этому учишься быстро. И рассказала, что существует род литературы, повествующей о жизни на других планетах. О Марсе написано немало. Я передала ей некоторые подробности из «Марсианских хроник» Брэдбери.
— Он писал, что вы можете произвольно изменять внешность, что в городах у вас стеклянные башни и глубокие каналы, что марсиане смеются серебристым смехом, слушают музыку, что вы катаетесь на песчаных кораблях, носите маски, развевающиеся длинные одежды, а дети играют с дрессированными пауками…
Она сосредоточенно слушала. А потом задала вопрос — откуда он все это взял?
— Он это придумал, — ответила я.
— Зачем?
Я попыталась объяснить. С тем же успехом, как и необходимость живописи, музыки, прочих видов искусства. Как пыталась объяснить земную любовь к украшательству. Нерациональную. Бессмысленную — с точки зрения марсиан.
Вопрос «зачем» так и остался без ответа. Ни одно из объяснений ее не устроило. Думаю, она еще больше укрепилась во мнении, что земляне — неразвитые дикари, которым жизнь не в радость без бусины в носу. И наверное, была права.
Ее роды приближались, и с ними приближалась моя смерть. Я не сделала ни одной попытки переубедить своих хозяев. Я понимала, что как только они перестанут во мне нуждаться, моя жизнь потеряет для них любую цену. Всякий смысл. А без смысла они ничего не сохраняли. Так же бессмысленно было бы убедить любого человека не выбрасывать обглоданные кости или пустые консервные банки. Или, если выразиться точнее, использованную туалетную бумагу. Это было унизительно и страшно. И сопротивляться было бесполезно.
Я прожила с ними под одной крышей почти пять месяцев. Ела с ними за одним столом. Присутствовала на их вечеринках. Ходила по тем же улицам, что и они. Я привыкла к ним. Я почти к ним привязалась — только тогда этого еще не понимала. Зато понимаю теперь, когда вспоминаю, как мы ужинали по вечерам, методично разжевывая печенье, прикладываясь к ледяным коктейлям, глядя в никуда. Очень близко друг от друга, и очень далеко. И слышен был только шорох песка, который вечерний ветер часто бросал в оконные стекла. И редкие мысли мужа и жены.
— Как ты себя чувствуешь сегодня?
— Хорошо. — Какая-то помеха и уже яснее: — Немного устала.
— Тебе нужно больше спать.
— Я и так проспала почти весь день. У меня до сих пор ноет спина.
И тогда он опускал бокал и поворачивал голову в ее сторону — поворачивал медленным плавным движением, в котором я различала глубоко похороненную тревогу. И она долго смотрела в его молодое, старое, мертвое, живое лицо. В комнате медленно темнело. Никакого света не зажигали, потому что его не было. Здесь вставали вместе с солнцем — и шли спать, когда оно садилось. Никаких развлечений. Ни радио, ни танцев, ни телевизора. Ни косметики, ни бриллиантов, ни секса. И этот пуританский мир, где всего было так мало, уже казался мне идеальным. Высшим. Возможно, марсиане просто подавили меня своим числом. Навязали свой образ жизни, убедили в том, что лучше ничего и быть не может. Для меня страшнее всего была не приближающаяся смерть, а их презрение. Возможно, они не заслуживали уважения, а просто его внушили. Но как тогда объяснить чувство, с которым я теперь вспоминаю эти ужины в пустой столовой, где не было ничего, кроме стола, трех табуретов, нас — троих, и наших мыслей? Это ностальгия. Чистая и сильная, и все еще унизительная для меня. Потому что я не должна вспоминать об этом так. Или же нужно признать, что на Марсе в самом деле существует высшая раса.
Но я не хотела умирать только потому, что должен родиться еще один марсианин. Я хотела бежать. А для этого нужно было сделать так, чтобы после рождения ребенка я все еще была им нужна. И я искала решение.
Оно пришло само. Мой хозяин владел небольшой фабрикой по производству посуды. В основном — из фарфора. Я побывала на фабрике вместе с его женой, когда она отправилась туда во время своей прогулки. Фабрика находилась на окраине поселка. Мы встретились с хозяином в комнате, где на длинном столе стояла готовая продукция. Невинно-чистый, белый фарфор. Очень изящные формы. Полное отсутствие цвета.
И тогда — впервые за последний месяц — я обратилась к хозяину. Я спросила, нет ли у него намерения слегка разнообразить ассортимент. Он не подумал «зачем?» — а я этого боялась. Позже я случайно услышала чью-то мысль, что у него на тот момент появился серьезный конкурент в другом городе, и возникли проблемы со сбытом. Он был готов выслушать даже меня. И я попросила краски.
— Мы выпускаем и цветную посуду, — подумал он.
— Дело не в цвете, — ответила я. — Дайте мне чашку и блюдце, и я сделаю узор.
Он не знал, что такое узор. Зато я узнала то, о чем догадывалась уже очень давно. На Марсе никто не умел рисовать. Здесь знали только чистый цвет, тон, полутон. Но зачем нужен узор — они не постигали. То, что мне дали кисть и краски, я объясняю только возникшим где-то конкурентом. Хозяин не хотел упустить ни одного шанса его задавить.
Через час я вернула ему чашку с блюдцем. Теперь они были темно-синими, с узором из белых созвездий таких, какие видно с Земли. Никогда не забуду, как мои хозяева разглядывали эту чашку. Как нечто чужеродное, упавшее с неба. Хозяин спросил, что это значит. Я объяснила, что такими видятся созвездия с Земли. И предложила расписать таким образом целый чайный сервиз и назвать его «Земная ночь».
Если узор показался им пошлостью, то название, думаю, шокировало вдвойне. Но хозяин велел отправить на дом целый сервиз, и все необходимое для работы. И я занялась делом.