Первые несколько сервизов «Земная ночь» были проданы мгновенно. Мне была доставлена следующая партия, и я весь день проводила в отдельной комнате, занимаясь делом. Хозяйка сидела в углу и следила за движениями кисти. Хозяин заходил к нам несколько раз в день и молча следил, как продвигается работа. А потом сообщал, что поступила еще одна партия заказов. Что все хотят купить «Земную ночь» и как жаль, что нельзя наладить массовое производство. Я ждала этих слов. Я знала — марсиане рисовать не умели. Я не думала ему о том, что теперь мою смерть придется по крайней мере отложить. Я знала, что он и так это понимает. Теперь выбор приходилось делать ему.
День, когда родила хозяйка, я провела за росписью очередной «Земной ночи». Мне до смерти надоел этот узор, а ничего другого хозяин попробовать не желал. Он думал мне, что этого вполне достаточно, что это даже слишком. В самом деле, «Земная ночь» вызвала у марсиан настоящий шок. Особенно это ощущалось на вечеринке.
Среди гостей постоянно присутствовал один, такой же пожилой, как мой хозяин. Это был, пожалуй, единственный марсианин, который не мог скрыть свою ненависть ко мне. «Земная ночь» его бесила. Он прямо подумал, что с Земли не может прийти ничего хорошего, и что это название звучит грязно, а сервиз отвратителен. Выражения были сильные, и у него кривился рот, когда он это думал. Казалось, еще немного — и он невольно заговорит вслух, и я услышу речь, напоминающую замедленный лай. Это были единственные звуки, которые тут еще не разучились издавать.
— Вы должны убить ее, когда ваша супруга родит, подумал этот гость, глядя на моего хозяина.
— Я сделаю то, что сочту нужным, — спокойно ответил тот.
И я поняла, что только что видела зависть. Обыкновенную зависть. Я почувствовала очень быструю, отчаянную мысль хозяйки — почти вскрик. Оглянулась — но та сидела с бокалом возле стойки и думала с подругой. Ребенок шевельнулся у нее в животе, вот что это было.
Она родила поздно вечером, после того, как гости разошлись. При родах я не присутствовала, но знала, что ей сделали операцию. Ночью я ждала смерти, впервые лежа в комнате совершенно одна. Когда хозяйка рожала, она кричала, как земная женщина — я впервые слышала ее настоящий голос — пронзительный, визгливый. Думаю, хозяин очень страдал от этого крика. Его голоса я так и не услышала.
А утром мне принесли еще один сервиз на роспись. Я взялась за дело.
После этого я провела на Марсе еще месяц. Теперь я гуляла одна, спала одна, ко мне стали относиться, как к части семьи. Необходимой части, потому что я принесла им процветание. «Земная ночь» по-прежнему пользовалась успехом. Почти скандальным успехом. За столом хозяин иногда думал со мной о деле. Я знала, насколько он консервативен, но мне почти удалось убедить его попробовать новый узор. Хотя я знала, что все равно не буду ничего делать. Мне просто доставляло удовольствие спорить с ним.
У хозяйки родился мальчик. Его прятали от чужих глаз, пока ему не исполнился месяц. И тогда устроили вечеринку. Это был мой последний вечер на Марсе. Я решила бежать именно тогда, когда у хозяина будут гости. Никто не обратит внимания, что я вышла из дома. Если только среди гостей не найдется настоящий телепат, который прочтет мои тайные мысли.
Телепата среди гостей не оказалось. Мужчины играли в перья, но на этот раз не так сосредоточенно. Игра часто прерывалась, когда кто-то поворачивал голову и смотрел на ребенка. А тот лежал на коленях у матери, глядя куда-то в пустоту темными блестящими глазами. Он никогда не кричал — то есть не кричал вслух. Иногда до меня доносилось его хныканье, и ребенка тут же окружали женщины, которые старались понять, чего он хочет. Мысли у младенца были спутанные и бесформенные, и было очень забавно их слышать. Но он мыслил — и уже пытался делать выводы. Узнавал мать, отца, меня. Кто-то из гостей ему нравился, а кто-то — нет.
Это был здоровый мальчик, и он всегда хотел есть и спать.
Мать, одетая в красное платье, выглядела очень гордой и счастливой. Она забыла обо мне. Я нашла взглядом хозяина. Тот сидел за игровым столом и рассматривал перо. Я услышала слабое эхо его мысли — он задумался и нечанно подумал тайное — вслух. Мысли были связаны с моим предложением — новый узор на чашках сделать на основе этих перьев. Ведь они-то были узорчатые, немного похожие на павлиньи. Марс когда-то не был однотонным. Может быть, еще лет пятьсот назад, когда водились такие птицы.
Я подошла к стойке бара и поставила пустой стакан. Пора была уходить. То, что мне было нужно, чтобы бежать, стояло за домом. Когда оно поднимется, все будут увлечены игрой, ребенком, самими собой. И меня заметят не скоро, и уже не успеют догнать.
— Я не дам вам убежать, — подумал вдруг мальчик-бармен, перед которым я поставила стакан.
Это был мальчик в белой рубашке, смуглый, черноглазый, не старше двенадцати лет — по нашим меркам. Его всегда приглашали прислуживать на вечеринках. Он был из небогатой семьи.
— Тише, — подумала я. — Дайте мне улететь. Иначе меня убьют.
— Вас надо убить, иначе сюда прилетят с Земли и начнется война, — серьезно подумал мальчик.
— Почему вы так боитесь Земли? — спросила я.
Каким надменным движением он закинул голову! Он был подростком и движения у него все еще были порывистые. В марсианском понимании, конечно. На Земле он показался бы заторможенным, задумчивым парнем.
— Здесь никто не боится, — подумал он, с достоинством роняя мысли. — Вы не знаете, что значит воевать с нацией, которая может думать как один. Вы нас не понимаете. Я сейчас подумаю громко, и вас убьют.
И тогда я заплакала. Впервые на Марсе. Он смотрел на меня и не понимал, что происходит. Он никогда этого не видел.
— Тише, пожалуйста, — думала я сквозь слезы. — Я просто хочу на Землю. Я никому ничего не расскажу.
Он поставил на стойку готовые коктейли. Предложил их женщинам, которые подошли на минуту к стойке. Они даже не посмотрели на меня — как раз в тот момент начал хныкать ребенок. На этот раз, вслух. Впервые! Все всполошились — то есть повернули головы в его сторону. Я смотрела на бармена.
— Уходите скорее, — быстро подумал он. — Сейчас на вас не смотрят.
И когда я сделала первый шаг, мне в спину острым камешком ударилась его нечаянная мысль — он просто не успел ее остановить:
— Я тоже хочу на Землю. Хочу ее увидеть.
Я не оборачивалась. И уже не потому, что они могли заметить мои слезы, услышать мои мысли, броситься в погоню. Я не оборачивалась, пока шла в сумерках по огромному двору, потому что в этот миг уже сама не знала — хочу ли я убежать. Потому что был миг, когда я хотела только одного — навсегда остаться в этом доме, жить этой жизнью, думать по вечерам с хозяином, расписывать чашки, пить коктейли, отвечать на странные вопросы моей хозяйки. Смотреть, как медленно взрослеет их сын, в котором уже была часть меня — который выжил только потому, что я была рядом. Потому что я уже стала частью Марса. А Земля была только очень маленьким шариком — одним из тех, которые я рисовала на чашках.
В момент удара о Землю я проснулась и забыла половину всего, что было. Другую половину я забыла в первый час пребывания на Земле, когда умывалась, варила кофе, намазывала хлеб маслом. Я не помню имен моих хозяев, а ведь мы звали друг друга по именам. Не помню, как выглядел дом напротив. Не помню, как выглядело и называлось то, на чем я вернулась на Землю. Помню только, что оно управлялось очень просто, иначе я бы не решилась бежать. Несколько часов я могла восстановить на языке вкус своего любимого вечернего коктейля — слабую смесь мяты, крепкого чая и винограда. Конечно, ни того, ни другого, ни третьего там не было, я просто подбираю слова… И тут же теряю, и уже не уверена, что нашла их правильно. Но кое-что останется навсегда. И самое главное — это сознание, что я прожила на Марсе полгода — ни днем меньше. Знаю, что все это время я лежала в своей постели, на Земле. Что просто уснула, а потом проснулась. На Земле за это время прошло полтора часа — только и всего. А сам сон, говорят, редко занимает больше пяти минут.
Я, конечно, спала и видела сон. Но я не знаю, правда не знаю, чем бы он кончился, если бы мне не удалось бежать. И очень подозреваю, что в среднем раз в пятьдесят лет на Земле кто-то умирает во сне — без всяких видимых причин. Только потому, что на Марсе родился ребенок. Пятьдесят лет, пять месяцев или пять минут — какая, в сущности, разница?
Даниэль КЛУГЕР
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР
Как-то вечером Натаниэль Розовски оказался в театре — впервые за последние двенадцать лет. И это при том, что в молодости он числил себя завзятым театралом, а в студенческие времена даже участвовал в каких-то любительских постановках. Но то было давным-давно, когда жил он в советском городе Минске и звался не Натаниэлем, а Анатолием, Толиком. С тех пор много воды утекло.
Сидя в полутемном зале Камерного театра в ожидании начала спектакля, он вдруг с изумлением ощутил почти забытое волнение, которое когда-то вызывал в нем негромкий говор зрителей, тяжелый и торжественный бархат занавеса.
Он наклонился к Ронит и сказал вполголоса:
— Я уже забыл, что такое театр.
Она удивленно взглянула на него.
— Ваша мама сказала, что вы обожаете театр!
Натаниэль тяжело вздохнул. Навязчивая идея, преследовавшая мать на протяжении десяти лет — женить сына вторично, — приобретала порой самые неожиданные формы. Хорошо, что очередная кандидатка в невесты оказалась поклонницей театра, а не, например, альпинизма — восхождения на Эверест он, скорее всего, не выдержал бы.
— Нет-нет, — сказал он поспешно, — я действительно очень люблю театр, но дела не давали никакой возможности посещать спектакли.
Это было почти правдой: жизнь полицейского офицера, которую он вел до недавнего времени, почти не оставляла возможности для культурного отдыха. А уж с тех пор, как он уволился из полиции и занялся частным сыском, подавно.