— Как решаема?
— Дьявольская вода — это вода, в которой утонул некрещеный младенец.
— Ерунда, — вырвалось у Аржанникова.
— Хозяин-барин.
— Дьявольская вода. Это из черной магии, — прошептал он.
— Твоей матери под восемьдесят, у нее рак. Спасет только необычное средство.
— Где я возьму некрещеного утонувшего младенца?
— Нынче люди достают военные самолеты и ядерное топливо.
— А если дьявольская вода не поможет?
— Парень, ты знаешь мои законы: верну половину внесенной тобой суммы.
Эльга сидела прямо, словно в спину ей упирался кол. Весна в кабинет Ираиды не проникала; впрочем, черноуглистая мебель от где-то горевшего солнца казалась полированной — стол вещуньи блестел, как черное зеркало. Поэтому колдуний стало две: одна за столом, вторая перевернуто отражалась в столешнице.
— Дорогая, мне скучно жить, — сообщила Ираида.
— Почему? — Эльга удивилась не тому, что той скучно жить, а тому, что эти слова колдунья сказала вместо элементарного «здравствуй».
— Дорогуша, мне все известно загодя. Я знала, что ты сегодня придешь.
— И знали зачем?
Ираида конкретики избежала:
— Дорогуша, если человек все знает, что ему остается?
— А что?
— Умирать, дорогая.
— Разве?
— А умирать люди боятся. Почему?
— Страшно.
— Люди боятся смерти по двум причинам: боятся боли и боятся гниения тела.
— Людей пугает вечность исчезновения, — рискнула не согласиться Эльга.
— Я не боюсь смерти, потому что меня не берет ни боль, ни тление.
Эльга не понимала смысла этого разговора. Ираида поднимает себе цену? Но никто и не сомневался в ее способностях. Наверное, вопросы жизни и смерти были частью ее профессии, как компьютер для программиста.
— Дорогуша, зачем пришла?
— Я достала приворотную воду, окропила его, а он…
— Не бросился тебе на шею? — перебила колдунья.
— Его отношение ко мне не изменилось.
— Может, ты не замечаешь?
— Я бы да не заметила? — усмехнулась Эльга.
— Где брала воду?
— В морге, у санитара.
— Ага, у Паши-ноздри. Причина осечки в том, что аура твоего мужика оказалась сильнее, чем аура покойника.
— Как же ее измерить… ауру покойника?
— Могу измерить, но я, дорогуша, в морг не поеду.
— Сюда привезти? — отважилась Эльга на усмешку.
Очень бледное лицо с очень черными глазами не дрогнуло, не шевельнулось и не обмякло, но на мгновение что-то в нем произошло. Его как погладили бесследной рукой — Ираида улыбнулась. И Эльга подумала, что так улыбнулась бы громадная умная собака, если бы умела.
— Дорогуша, авансы я не возвращаю.
— Я и не прошу. Хочу знать, что делать дальше.
— Пробить его ауру.
— Как?
Ираида задумалась, прикрыла глаза и стала походить на азиатского идола, вырезанного из крепкого бесчувственного дерева. Эльга ждала. Глаза колдуньи открылись и блеснули.
— Кто он?
— Работает со мной в институте.
— Назови его имя.
— Зачем?
— Прозондирую его ауру биофлюидами.
Поколебавшись, Эльга назвала:
— Виталий Лузгин.
Эльге показалось, что глаза Ираиды непонятно замерцали, но не здесь, а в какой-то дали, как в туннеле. Сами ли они потухли, закрыла ли она их, но открыв, целительница сообщила убежденно:
— Если не помогла вода приворотная, то поможет вода дьявольская.
И колдунья замолчала, словно ее клиентка обязана знать эту воду. Или она изучала эффект от своих слов? Эльга бессмысленно открыла сумочку, пошевелила там пальцами и закрыла. Она вспомнила, что в первый свой визит колдуньи не боялась и вела себя в этой комнате как на приеме у врача. Как и должен вести себя человек, внесший долларовый аванс.
— Дьявольская вода… Это что?
— Вода, в которой утонул некрещеный младенец.
Сперва Эльга почувствовала что-то похожее на кратковременную глухоту. Это и зовется шоком? Но шок, схлынув, вернул ее характер, словно задел какой-то обнаженный нерв. Она спросила с открытой иронией:
— Воду дадите?
— Нет, дорогуша.
— Дадите некрещеного младенца? А я утоплю?
— Дорогуша, ты на меня фары не вылупляй. Я помогла сотням людей. А кто со мной дел иметь не желает, тот уходит отсюда с печеночными коликами.
Черный взгляд колдуньи… Правда ли, что радиацию не видно? На улице шестнадцать градусов. Но Эльга оделась в ту же одежду, в которой была у Ираиды в первый раз: замшевая куртка, брюки из лайки, шляпка из сплетенных кожаных ремешков… Жарко и потно. Кажется, начались печеночные колики… И Эльга поняла, почему она оделась в кожу, — защититься от радиации Ираидиного взгляда.
— Не сходить ли мне в церковь? — вздохнула Эльга, сказав то, что говорить и не мыслила:
Ираида опять улыбнулась своей животной улыбкой:
— Лезут к Богу по всякому пустяку. Мужик не любит… А ты подумала, что к Богу можно идти только с горем истинным?
— Ну где я возьму дьявольской воды?
— Попроси того, кто достал воду приворотную.
— А он где возьмет?
— Дорогуша, он подумает и достанет.
— Младенца утопит?
Ираида провела рукой по лбу, по краю углисто-черной косынки, заправила под нее выбившийся пегий клок волос и спросила с непреодолимой усталостью:
— Дорогуша, ты криминальную хронику читаешь?
— Просматриваю.
— В нашем многомиллионном городе ежедневно находят трупики новорожденных. Надо связаться с милицией и проследить выезд на происшествие.
— Дети умирают…
— Умирают? Да их, как правило, находят в мусорных бачках. Девки рожают, топят-душат и выбрасывают.
У Эльги колик никогда не было, да она толком и не знала, где находится печень.
Женщина сидела, рассматривая себя в зеркале: старинный настольный трельяж отражал ее в трех ракурсах. Надежнее было бы сходить к визажисту, но он сдерет пятьдесят долларов за час работы. Визажист старается придать женщине новый имидж — ей требовалась неузнаваемость.
Продольная бороздка на лбу с каждым годом удлиняется и углубляется, как рыхлая канавка после дождя. Специалист убрал бы ее, вогнав уколом под кожу' какое-то вещество. Она взяла пластырь для разглаживания кожи и принялась им массировать лоб, хотя следовало бы прилепить его на ночь.
«Надо бы сделать пилинг-брассаж…»
Работа над лицом не мешала ее голове — наоборот, чем удачнее делала мазок, тем ядовитее высекалась мысль.
«Где-то слышала — белая леди. Или леди? Жить, как белая леди. Это как? Спать до полудня, отдыхать на Лазурном берегу и кушать отбивные из ягненка под соусом кам-берланд? Разве я мечтаю о такой жизни? Мое желание просто, как оконное стекло, — иметь мужчину. Которого люблю. В конце концов, мое желание человечно».
Перед ней стояли десятки тюбиков помад, коробочек теней, лак, спрей шести видов, гель для укладки, фиксажи, крем-краска для волос «Лондаколор-400» пятнадцати оттенков, пудры. Можно скомбинировать любой цвет.
«Его считают бабником. Да ничего подобного! Бабы к нему сами липнут, а он лишь отбивается. Расходует себя безжалостно. Мужчина может быть сильным, когда его поддерживает одна женщина, единственная. А гарем, что базар, — силы не придаст. Что же делать? Ждать, когда стану той единственной. Но время работает против меня, оно всегда работает против человека».
Положив на руку тональный крем «Каптев», женщина стала вмазывать его в лицо; кожа приобрела ровный матовый цвет с тусклым блеском, как мелованная бумага.
«Бабы ноют: страдаем от одиночества. Врут, как торгаши на рынке. Одиночество? Тысяча способов от него избавиться: заведи друзей, ходи по театрам, возьми собаку, усынови ребенка, научись ремеслу… В конце концов, запишись на курсы занимательного секса, стань культуристкой, вступи в секцию спортивного голубеводства, посвяти себя борьбе со СПИДом… Нет, не от одиночества они страдают, а без мужиков — вот правда».
Брови невыразительны, как у куклы. Мышиного цвета. Специальным карандашом она вычернила их с нажимом, чтобы никакой лохматости — строгость. Нет, суровость.
«Много говорят о справедливости. О социальной. Значит, о пенсиях, о болезнях, о жилплощади, о деньгах. А с справедливости любовной, если хотите, о сексуальной? Одна мужчин меняет, как спички чиркает, а у другой вместо мужика телевизор со своими сериалами».
Лицо должно стать холодным и даже агрессивным. Сделать взгляд синим, электрически синим. Она поработала карандашом по верхнему и нижнему веку, покрыв их пудровой тенью. Ресницы не закруглила щеточками, а сделала их острыми, стрельчатыми, нацеленными.
«Девицы ждут любви, и в этом их просчет. Любовь не ждут— ее отбирают, выцарапывают, выгрызают, потому что любовь не милость, а заслуженный дар».
Обычно круги под глазами дамы убирают, и есть специальный маскировочный карандаш. Она же сделала наоборот: другим карандашом вытемнила подглазье, отчего лицо помрачнело.
«Дерутся за власть, за деньги, за карьеру, за жилплощадь. Разве драться за мужчину постыднее? Он для меня дороже денег и карьеры, поэтому буду драться, не щадя тех, кто станет на моем пути. Да какие могут быть сомнения: за любовь убивали и гибли испокон веков».
Помад было слишком много. Женщина отвергла розовые, вишневые, лиловые, красно-винные. Она выбрала темную и рисовала тщательно: губы слипались, как две черные лысые гусеницы.
«Отобрать у голодной женщины хлеб? Лишить хворую лекарства? Выгнать бездомную из квартиры? Содрать с нее последнюю одежку? Нет и нет. Но я, не дрогнув, отберу у женщины мужчину, потому что любовь выше хлеба, воды и лекарств».
Она оглядела набор лаков, потом рассмотрела свои руки. Говорят, есть чемпионат Европы по моделированию ногтей. И решила ногти оставить в покое: не в Европу едет и не царапаться идет.
«Вчера смотрела испанский фильм. Девушка-адвокат влюбилась в подзащитного-преступника. Ради него застрелила четырех человек, в том числе своего отца. Фильм многим не понравился. А мне эта девушка понятна. Может быть, я не поступаю так же только потому, что у меня нет пистолета».