Она вспыхнула и вцепилась в собственную сумку, словно ее хотели отобрать:
— Зачем… Не все помню… Детали…
— Без деталей, — помог майор.
— Знаете, что сказал Марк Твен? — добавил Рябинин. — «Если вы говорите правду, вам ничего больше не надо помнить».
Но Эльга молчала не потому, что хотела что-то скрыть, а потому, что ее правда потянула бы за собой цепь скрытых отношений. А майор примеривал фотопортрет к ее лицу: или не она, или слишком изменила внешность.
— Начните с Лузгина, — предложил Рябинин.
— Между нами ничего нет!
— А любовь — это ничего? — воспользовался следователь оперативными данными.
— Меня забрали за любовь?
— Вас задержали по подозрению в похищении ребенка, — отрезал Рябинин, чтобы придать допросу энергию.
— Можете пригласить адвоката, — добавил энергии майор.
— Меня… за ребенка?
— Где вы были вчера в первой половине дня?
— На работе, у себя в приемной.
— Кто это может подтвердить?
— Завлаб, Аржанников, все…
Парадокс, но это мог подтвердить и Рябинин, да и майор мог. Человек, долго работавший на следственно-оперативной стезе, как правило, определял преступника каким-то еще неизученным чутьем.
— Вольпе, зачем же вам потребовался младенец?
— Не требовался, — пролепетала она.
— Неправда!
От сурового тона, который так не шел интеллигентному лицу следователя, от какого-то угрожающего шевеления майора, чем-то звякнувшего, как собака в будке, Эльгу пронзил холодок. Она рассказала про Ираиду, про воду приворотную и про воду дьявольскую, избегая упоминать имя Лузгина.
— Кто вам достал приворотную воду?
— Аржанников, в морге.
— Ну, а воду дьявольскую решили добыть сами?
— Что вы! Я отказалась от этой идеи: не помогла приворотная, не поможет и дьявольская.
— А если дьявольская оказалась бы эффективной?
— Что говорить о том, чего не было и быть не могло?
Насчет «быть не могло» Рябинин сомневался. Научные, технические и даже социальные проблемы решаемы. Но есть в психологии проблема — любовь, — которая настолько загадочна, что решению не поддается. Ради нее, ради любви — не секса ли? — новорожденных бросают в мусорные бачки, душат подушками, сдают в дома малюток и воруют.
— Вольпе, подумайте и вспомните: кому еще Ираида советовала достать дьвольскую воду?
— При мне никому.
При ней никому, Эльга сказала правду. Колдунья говорила Аржанникову, но без нее. Этими жуткими сведениями Игорь не воспользовался, и называть его имя не имело смысла.
Леденцов подошел к Эльге и показал фоторобот:
— Видели эту женщину?
— Никогда. — И задумавшись, Эльга добавила: — Господи, какие пустые глаза…
Рябинин с особым вниманием осмотрел ее модную одежду, никогда не виданную прическу, красивое лицо с зеленоватым отливом глаз и даже глубже вдохнул ее духи, запах которых доходил до него через стол.
— Гражданка Вольпе, а какое у вас образование? — спросил Рябинин, хотя знал из анкетных данных.
— Высшее экономическое.
— Высшее, а в чертей верите, — усмехнулся следователь.
— Стадо, — вставил Леденцов.
— Какое стадо? — насторожилась Эльга.
— Я хотел сказать, мода, — поправился майор с усмешкой.
— Не в чертей я верю, а в экстрасенсорику, — огрызнулась Эльга, сверкнув зеленью глаз так, словно в них замкнуло два оголенных провода.
Зазвонил телефон. Рябинин взял трубку, что-то в нее помычал и оборвал разговор непонятными словами «Куда он денется?». Майор заинтересовался с долей подозрительности:
— Кто никуда не денется?
— Разумеется, ты.
— А что?
— Едем на место происшествия.
— Какое?
— Боря, могут ли следователя прокуратуры и заместителя начальника отдела уголовного розыска вызвать на пустяк?
— И где этот не пустяк?
— На Троицком кладбище.
Деревья разные, множество кустиков, цветы на могилах, а пахнет черемухой — ее дух стелился по кладбищу всего от единственного куста, белого, словно выкрашенного светлой краской, да и стоявшего-то далеко, за оградой. Ночью он испугал Ацетона: как покойник в белом саване лез через металлическую сетку. В восемь утра на кладбище казалось весело из-за птичьей стрекотни.
От росистой свежести Ацетон передернул плечами. А может, и не от росистой свежести, а от сосущей свежести внутри — организм требовал. Колян голос чужого организма услышал:
— У меня сухо.
— А есть бомжи непьющие? — философски спросил Ацетон.
— Если не пить, то зачем бомжевать?
— Ты всегда пил?
— Человек рождается непьющим.
Они сидели на могильной плите, подложив доску, поскольку солнце камень еще не нагрело. Ацетон понимал выгоду трезвости: черемуха цветет, птицы щебечут, березы листвой отяжелели, потому что все трезвые. Задетый собственной последней мыслью, Коля Большой вздохнул:
— Я зарядку вместе с отцом делал, спортом занимался. Освоил эксплуатацию и ремонт алфавитно-цифрового печатающего устройства и контрольно-считывающего. Собаку держал. Ничего не пил, кроме виноградного сока. А потом съехал под откос.
— Как же?
— Из-за бабы.
— Ты говорил, жена тебя выгнала.
— Хрена бы я бросил квартиру из-за жены. Причина в тайне. Зашел в гости к одной прибарахленной телке. Выпили, поупражнялись на диване, и она мне сообщает, мол, теперь готовыми органами торгуют. Я и вздрючился.
— Из-за научной новости? — хмыкнул Ацетон.
— Из-за намека.
— На что намек-то?
— Иди, мол, и купи себе новый.
— Чего «новый»? — совсем не понял Ацетон.
— Орган, сексуальный.
— Ага, не достигла она с тобой эразма.
— Чего?
— Ну, этого, сарказма.
— Оргазма. Наверное… Поскольку я был выпивши, то от обиды схватил бутылку ноль семьдесят пять и шарахнул ее по голове.
— Замочил насмерть?
— Не знаю. С тех пор и бомжую.
— Поскольку тебя не ищут, то она жива-здорова и получает этот сарказм… оргазм от других лиц. Ты ведь опять к какой-то бабе шлендраешь?
— Живет тут недалеко одна придурковатая…
— Нарвался раз и опять тянет?
Рядом на могиле росли нарциссы, которые выставили круглые желтые соцветия, как широко распахнутые ротики птенцов — точно есть просили. Мысль о еде перескочила на питье. И пошла дальше, став противной до отвращения к самому себе: не продать ли гроб? Старушке за пару бутылок. Он предложил Коле Большому:
— Обследуем…
Они это делали каждое утро. И всегда что-то находили: уж пустых-то бутылок на полную бутылку пива наскребали. Был случай, можно сказать, мистический: на богатом новом захоронении лежала купюра в пятьдесят долларов, придавленная камешком. Обычай ли такой у новых русских, птичкам ли положили, покойнику ли, бомжам ли повеселиться за упокой души усопшего? Ацетон знал, что подобные чудеса выпадают не каждый год.
Они брели по кладбищу, две помятые, небритые и никак не совместимые фигуры; сзади казалось, что идет отец с сыном — Коля Большой за отца. Ацетон остановился и ткнул пальцем в надгробную плиту:
— А?
— Что?
— Прочти.
— «Спи спокойно, дорогой друг…» Ну?
— Издеваются над покойником.
— Почему издеваются?
— Неужели дорогой друг в земле спит? Да он там гниет.
Коля Большой что-то буркнул со своей высоты и перешагнул могилу. Ничего дельного не попадалось. Три пустые бутылки, сильно чумазые; одно яичко, сваренное вкрутую; забытая лопата, которую они не взяли; стопка рекламных газет, которая пригодится на подстилку под себя; батон, крепкий, как бетон; пара рукавиц брезентовых, видимо, потерянных землекопами; полтинник металлический, блестевший, как счастье; забытую на скамейке книжонку «Светлый лик киллера», которая пригодится для разжигания костра.
Впереди блеснуло радостно. Солнце на земле. Ацетон позже понял, отчего радостно: до этого полтинник блеснул, как счастье. Он схватил приятеля за руку и показал в сторону блеска. Подошли таясь, словно птицу боялись спугнуть.
Какой там полтинник — играющий солнцем круг с тарелку.
— Полиэтилен, — догадался Колян.
По краям пленка была присыпана землей. Ацетон попробовал его дернуть, но не за что было уцепиться.
— Лопата… — вспомнил он.
Колян сбегал за ней. Сперва Ацетон ногой осторожно подавил сверху — упругое, как резина. И тогда он начал это полиэтиленовое пятно освобождать по краям от земли. Оно расширялось, став уже размером с таз. Колян его рвение охладил:
— Небось, собака похоронена.
Ацетон это допускал, но упрямая надежда глупо нашептывала: вдруг спрятан ящик украденной водки или хапнутый в кассе мешок денег? Где же прятать, как не на кладбище? Он сделал последний бросок земли, отшвырнул лопату и взялся за полиэтилен, лежавший на чем-то, как покрывало. Нет, собак так не хоронят.
Ацетон сдернул пленку…
В мелкой выемке лежал младенец, закинув ручонки за голову, словно потягивался.
— Мать твою… — прошептал Коля Большой.
— Беги звонить в милицию, — приказал Ацетон.
Но без опохмелки они делать ничего не могли, поэтому звонок в милицию поступил только к вечеру.
У главных ворот кладбища встретил участковый. О происшествии он сообщил односложно:
— Труп.
— А судмедэксперт, а криминалист? — спросил Рябинин.
— Едут.
Участковый повел их подметенными дорожками и не-прибранными тропинками. Следователь вспоминал, когда он был здесь последний раз: бандиты спрятали труп в свежее захоронение, делали это ночью, впопыхах — из земли осталась торчать рука.
Кресты, надгробия, памятники — и поздний запах черемухи. Склепы, могилы, безвестные захоронения — и лето. Какие-то две женщины бродили бесцельно, завистливо восхищаясь богатыми памятниками. Кладбище всегда давило на душу Рябинина, но особенно трогали проваленные могилы с вывернутыми крестами, да еще поросшие деревцами; ухоженных могил все-таки касалась жизнь, а эти, брошенные, на глазах уходили в вечность.
Участковый показал рукой:
— Здесь.