— Ты мне нужен, — выпалила Эльга, хватая Аржанни-кова за рукав.
— Я твой.
— Игорь, эта целительница, Ираида, заявила на меня в прокуратуру?..
Аржанников удивился:
— Вряд ли. Скорее всего, ее клиенты разболтали.
— Кажется, украли младенца для дьявольской воды.
— Эту воду для матери мне Ираида тоже рекомендовала. Что ты рассказала в прокуратуре?
— Правду. Что она велела найти младенца и утопить.
— Это должна сделать ты?
— Ираида советовала это сделать тому, кто достал воду приворотную.
— Я, значит?
— Значит, ты.
— Мне остается ждать вызова в прокуратуру…
На лице Аржанникова проступила улыбка сложная, нет, сложенная, как бутерброд: печаль и злость. Эльга ждала упреков, если не открытого ругательства, но он сообщил почти философски:
— Эльга, мы движемся к средневековью.
— Газеты, радио, телевидение полны колдунов и прорицателей. Звездочеты, зодиаки… Не может же все это быть ложью.
— Реклама и деньги.
— Сам Ираиду мне рекомендовал…
— Как целительницу, а не как ведьму.
— Маму твою лечит…
— Толку пока не видно. Эльга, что бы в прокуратуре ни сказали, я буду тебя защищать. — Помолчав, он добавил полушепотом: — Всегда и везде.
Эльга горячей ладонью погладила Игоря по щеке. Аржанников сделал движение плечом, слегка придавив ее руку, чтобы со щеки не сползала. Эльга вздохнула:
— Игорь, мне теперь кажется, что лучше быть любимой, чем любить самой.
— Я думаю о другом: часто женщину берут измором.
— Каким измором?
— Настойчивостью, постоянством и преданностью.
— Брали меня, Игорек, измором. Один аспирант безумно любил меня и горечи.
— Любил тебя с горечью? — не понял Аржанников.
— Нет, меня любил отдельно, а горечи отдельно.
— Какие горечи-то?
— Горькие.
— Не врубаюсь.
— Растительные горечи. Полезны для здоровья. И я поняла, что горечи ему дороже меня.
— Эльга, я не люблю горечи.
— И еще был у меня продвинутый хакер. Парень-оборотень.
— В каком смысле оборотень?
— Умным прикидывался. А в голове ничего не было, кроме мысли о собственной потенции. Укреплял ее постоянно. При помощи янтаря, ел какие-то корни, посещал международные эротические салоны…
— У тебя богатый опыт, — усмехнулся Аржанников так, что ее ладонь съехала с его щеки.
— Этого хакера я дальше пуговицы не пускала.
Проходившая лаборантка их потеснила. Он был вынужден прижаться к Эльге настолько, что в полутемном коридоре разглядел не только зелень ее глаз, но и мерцание далекой мистической электросварки. Игорь знал, что это мерцание разгорается только в двух случаях: от злости и от любви.
— Эльга, если бы я достал миллион долларов, ты бы меня полюбила?
— Ну где ты возьмешь миллион? — всплеснула руками Эльга.
— Хорошо, полмиллиона.
— Размечтался…
— Пойду обивать двери, натирать полы, рыть колодцы…
— И заработаешь?
— Ладно, запишусь в киллеры.
— Побегу, завлаб меня ждет…
Эльга выскользнула на простор коридора. Она лукавила: никто ее не ждал. Злость, скопившуюся от посещения прокуратуры, даже влюбленный Игорь не растопил. Эльга бежала в приемную утолить эту злость, которая могла выжечь душу.
Она схватила трубку, припоминая, что не видела у колдуньи ни телефонного аппарата, ни сотовой трубки.
— Ираида?
— Слушаю, — ответил не то голос, не то скрип.
— Меня в прокуратуру таскали!
— И правильно сделали.
— Почему… правильно?
— Потому что ты дура.
— Что? — не поверила своим ушам Эльга.
— Мужика арканят не приворотами, а долларами, автомобилями, загородными виллами и яхтами. Ясно?
Эльга не знала, отвечать ли на эту сентенцию, и вообще говорить ли после «дуры». Вырвалось само:
— Где же все это взять?
— У вас в институте.
— Не поняла…
— В сейфе лаборатории лежат десять капсул с осмием.
— И что?
— Возьми и неси мне.
— А вы?
— Одномоментно отвалю тебе сумму на «мерседес». Как?
Ацетон брел по кладбищу в настроении, которое бывало только после вытрезвителя. Коляна Большого забрали в ментовку. Неужели имел отношение к умерщвлению младенца? Что вряд ли, поскольку в зверстве не замечен. Хотя в жизни случаются фантики цветастые…
Был у Ацетона дружбан, парень как парень. И вдруг ночью является в сапогах и в белом платье их мохеровых кружев— синим, то есть голубым оказался. Пришлось кусок мохеровых кружев ему в глотку запихнуть.
Ацетону сейчас как никогда и как всегда требовалась жидкость. Хотя бы ацетон.
Он пробирался вдоль северной стороны, зорко всматриваясь во все посторонние предметы, особенно в стеклянные.
Ага, мать их в досочку, голубчики теперь здесь. Видимо, спугнутые его блеянием, они перебрались в другой конец старинной части кладбища. Сидели на ветхой скамейке, прикрытые кустом бузины. Ацетон видел их спины, это были они, трахалыцики. В мужике не ошибешься: всегда в костюме, подтянут, говор ровный и спокойный. Видать, начальник из почтового ящика, которых рядом с кладбищем больше, чем ларьков. Его бабу он ни в лицо, ни по фигуре не узнал бы — если только по взвинченному голосу, которым она глушила слова мужика.
Сидят и не обжимаются — чего? Ацетону захотелось услышать, о чем может беседовать парочка, коли не заняты прямым делом. Он вполз в бузину, примостив лысую голову к позеленевшему каменному облику. Слышимость — как лежишь под телевизором.
Голосом нечистым, смешанным из хрипотцы и обидчивости, вроде ерша из пива с водкой, женщина спросила:
— Виталий, знаешь, какие есть яхты?
— Разные.
— Хорошие яхты. Сильнейший мотор, в море полное самообеспечение на шесть месяцев, мраморная ванна, все позолочено, субтропический садик, катер на борту, вертолет…
— Где же такие яхты?
— Стоимостью в четыре миллиона долларов.
Ацетон навострил уши: у кого такая яхта? У этой бабы?
— К чему все это говоришь?
— Виталий, прекрасно знаешь, к чему.
— У меня нет четырех миллионов долларов.
— И не будет, — хрипловато-обидчивым голосом подтвердила женщина, да еще злорадствуя.
— Тогда повторяю: к чему разговор?
— Пока не будет.
— А когда будет?
— Когда послушаешься меня.
Ацетон чуть было не высунулся из-за своего зеленого обломка: где это есть четыре миллиона?
— Виталий, я устрою тебя в российско-американскую фирму.
— Так меня там и ждут.
— Тебя? — изумилась женщина. — Господи, у тебя идей не на одну Нобелевскую премию. Ты ведь почти закончил работу об использовании электропроводки для всех видов коммуникаций… Я и то поняла: телевизор, телефон, радиола — все на одном проводе без всяких антенн. Ты помог биологам записать звуки каких-то протеинов… А тебя ценят? Кабинета приличного не дали. Крысы съели блок памяти компьютера. А там зарубежные командировки.
Ацетон слегка отъехал, поскольку разговор перестал быть интересным. Про золоченую яхту и доллары куда приятнее. Все-таки Ацетон не ушел, задержанный любопытством: перетянет она мужика или нет? Лично он, бомж, никакой проблемы тут не видел. Чего мужик понты колотит, если предлагают яхту с ванной?
— Какие командировки от жены, — сказал этот Виталий так тихо, что Ацетон подтянулся обратно. — Она нервная.
Купит не то — расстроится, грубое слово услышит — обидится, мышь пробежит — испугается. Отсюда постоянные стрессы. Плюс больное сердце с двумя инфарктами.
— В той фирме поможешь ей скорее.
— Чем?
— Долларами на лечение.
Разговор вернулся как бы к своему началу, к долларам. Ацетону пришла мысль глупая, но веселая: попроситься бы к ним на яхту чистить золотые краны да поливать тропический садик. Хотя куда там проситься, если они не могут найти общего языка!
Их разговор стал вроде несоленой каши: газетная тягомотина. Вдобавок из-под обломка, из-под веток, отовсюду поползли муравьи, желтые, мелкие и полупрозрачные. Щекочущие руки и, главное, ноги, которые без носков. Ацетон уже хотел было отвалить, когда разговор перескочил на другую колею и другой накал.
— С чем я туда приду?
— Виталий, с товаром.
— Товаром ты зовешь мои идеи?
— Нет, натуральный товар.
— Не понимаю…
— Что хранится у вас в сейфе?
— Много чего хранится…
— Я имею в виду десять капсул осмия.
— Откуда ты знаешь?
— Сам же говорил, что таможня привезла для анализа.
— Лежит, ну и что?
— А знаешь, почем осмий за рубежом?
— Предлагаешь… украсть осмий?
— Взять.
Ацетон отполз, стал на четвереньки, отошел несколько метров, поднялся в полный рост и зашагал по кладбищу. Восьмий… Что за фрукт? Наверняка ослышался: не восьмий, а восемь. Чуть было не фраернулся… Баба наводит мужика на сейф, где лежат восемь кусков. Точнее, восемь «лимонов». А ему какое дело: от зависти — все ненависти.
В молодые годы Ирина Владимировна боялась смерти. Плакала по умершим знакомым. На любых похоронах впадала в долгую задумчивость и тяжкое настроение, из которого выходила с трудом. Вид кладбища портил настроение. Но с годами чувство смерти притупилось: теперь у могил уже не плакала, а лишь вздыхала. Позже вообще перестала жалеть умерших. Ужаснулась этому, но разгадка успокоила.
Ирина Владимировна перестала воспринимать смерть как вечную разлуку, а значит, и трагедию. Чем сильнее ноет больное сердце, тем ближе собственная смерть. Тем скорее встреча с умершими родственниками. Вот и Виктор, первый муж, звал к себе.
Туча сбросила косую и черную гриву, ударившую по асфальту градом. За стеклами потемнело так, что автомобили включили свет и замедлили движение. Ирина Владимировна перекрестилась…
И тогда позвонили. В дверь. Ирина Владимировна лишь привстала, потому что почудилось. Но звонок повторился: несильный, почти вкрадчивый и поэтому зовущий.
Она прошла в переднюю на цыпочках и приложила ухо к двери. Тишина: ни шороха, ни дыхания.