Но звонок как бы о себе напомнил, булькнул слабенько.
Также слабенько Ирина Владимировна спросила:
— Кто?
— Иринушка…
— Виктор?
— Я обещал прийти…
Его голос, его интонация и его — теперь она слышала — дыхание. Она подняла руку и опустила, почему-то не сумев дотянуться. Но его голос всхлипнул:
— Иринушка…
Он плакал. Открыть немедля. Виктор пришел домой. Неважно, живой или покойный; неважно, что она давно вновь замужем. А если какой-нибудь шантажист? Открыть только на длину цепочки… И у нее здесь, в передней, есть газовый баллончик — она выхватила его из сумки для обувного крема.
— Иринушка, мне тяжело…
— Сейчас, родной, сейчас…
Ирина Владимировна распахнула дверь…
Виктор стоял в полумраке лестничной площадки. Его фигура, его костюм, его кепка… Свободной рукой она схватилась за дверь, чтобы не упасть. И нет сил крикнуть… Виктор качнулся, намереваясь шагнуть в переднюю. Вместо лица белели кости, зазубренные.
Ирина Владимировна осела на пол и потеряла сознание.
…Все белым-бело. И колышется крупными волнами. Это же потолок ее квартиры — вон и след ржавой струйки после протечки. Но почему волны?
Ирина Владимировна напряглась и села. На диване — значит, на нем лежала. След ржавой струйки, диван, телевизор, будильник на нем… Ее квартира. Ирина Владимировна тихо спросила у нее, у своей квартиры:
— Что со мной?
— Тебе лучше знать, голубушка, — ответила квартира женским голосом.
Людмила, ее приятельница, появилась из кухни с подносом, уставленным чашками и пузырьками. Из одной высокой мензурки она заставила выпить какую-то гадость. И когда Ирина Владимировна поморщилась, то Людмила обиженно сообщила:
— «Скорую» вызвала.
— А что было?
— Что? Поднимаюсь на лестничную площадку, хочу звонить в дверь, а она распахнута. Вхожу, ты на полу лежишь, как брошенное пальто. Господи, думаю, убили. Вызвала «скорую». Врачи сказали, что это глубокий обморок. Сделали укол. Как сейчас себя чувствуешь?
— Голова кружится.
— Хорошо, что не очередной инфаркт. Выпей чаю.
Ирина Владимировна вдруг ощутила такую жажду, что выпила две горячие чашки, не остужая. И только тогда заметила, что подруга еще не сняла плаща и на нем даже не просох дождь: желтый плащик казался обрызганным каплями растительного масла.
— Люда, разденься.
Силы возвращались к Ирине Владимировне. Она ступила на пол и прошлась: голова уже не кружилась, и, главное, успокоился потолок, перестав ходить волнами. Она понимала, что подруга ждет от нее какой-то информации. Но у Ирины Владимировны был вопрос, без которого она не могла рассказывать, да и не могла ничего толком понять:
— Люда, я лежала в передней… А рядом?
— Что «рядом»?
— Никого не было?
— А кто должен быть?
— Люда, а на лестничной площадке?
— Тоже никого не было. Да кто должен быть-то?
Ирина Владимировна не ответила. Ее задумчивая молчаливость возбудила память подруги:
— Да, в передней на полу лежал газовый баллончик. Врач предположил, что ты им и отравилась.
Людмила была на семь лет моложе. Видимо, поэтому следила за собой. То ли дождь виноват, то ли виновата вся эта история, но сейчас Людмила выглядела растрепанной, словно ее окунули в воду и не просушили. Серые кольца завивки улеглись в общую непричесанную массу; тщательно выщипанные брови вздернуты зигзагами; краска с ресниц потекла грязновато; губы выцвели.
— Ирина, надо вызвать милицию.
— Зачем?
— На тебя же напали?
— Люда, на меня не нападали.
— Как? Дверь открыта, ты оборонялась газовым баллончиком…
— Не нападали.
— И никто не приходил?
— Приходил.
— Кто?
— Виктор.
— Какой Виктор?
— Первый муж.
Темно-карие глаза Людмилы потемнели. Ирине Владимировне показалось, что и лицо подруги посерело от напряжения. Видимо, она хотела что-то спросить, но это напряжение заклинило ее омытые дождем губы. Ирина Владимировна подтвердила:
— Да, приходил муж.
— Он же давно умер…
— Да, но приходил. И не смотри на меня как на полоумную.
— Ну да, приходил, — согласилась подруга.
Ирину Владимировну взяла слабая злость: своим покладистым согласием Людмила как бы подтверждала сумасшествие подруги и переводила разговор в другую плоскость общения — общения с больной. Но злость тут же ее покинула вместе с волей — упав головой на диванную спинку, она расплакалась. И в квартире началась тихая суматоха. Людмила поила подругу корвалолом, а сама пила крепкий чай; Ирина Владимировна плакала, а Людмила принялась за корвалол; Ирина Владимировна попросила сделать кофе, а Людмила начала плакать…
Успокоились они не скоро. В конце концов сели рядом на диване, где Ирина Владимировна рассказала все подробно и по порядку. То ли обилие кофеина с корвалолом, то ли женские нервы истощились, то ли сработало глубинное человеческое стремление найти выход, но подруги стали думать и рассуждать здраво.
— Муж у двери мог тебе просто привидеться, — решила Людмила.
— Так явственно?
— Ирина, мы отстали от цивилизованного мира. Во всех странах есть службы наблюдения за привидениями. Если бы у нас была такая служба, ты сходила бы к ним и получила информацию.
— Привиделось… А телефонный звонок?
— Прислышалось.
— Как это может быть?
— Ирина, жизнь набита тайнами, о которых мы даже не подозреваем. Вот я читала… Двух кошек, живших вместе, развезли в разные концы города. И одну ударяли током. Представляешь, вторая кошка тоже вскрикивала от боли.
Людмила видела, что эти доводы лишь задевают подругу, отлетая в пустоту. Ее следовало успокоить, хотя бы оживить глаза, хотя бы согнать со щек прозрачную бледность.
— Ирина, многие великие люди сталкивались с подобной проблемой.
— Какие великие люди?
— Пушкин верил в приметы и угадывал события.
— Пушкин был умным человеком с высокой интуицией. Других великих людей Людмиле вспомнить не удалось. Зато удалось прийти к правильной мысли: успокоить надо не примерами великих людей, а примерами собственными.
— Ирина, я живу отдельно от родителей. Когда мать умерла… Да ты помнишь… Готовились к похоронам, как и положено. Все зеркала в их квартире я занавесила. Ночью сплю у себя дома и меня как кто толкнул: «Сходи и покрой зеркала». Я даже проснулась. Странно, зеркал a-то мною были занавешены. И что? Утром прихожу к ним, а зеркало в ванной открыто. Отец, оказывается, брился.
И она глянула на подругу, спохватившись: не успокаивает, а нагнетает. Якобы существуют потусторонние силы. Тему следовало закрыть и подругу отвлечь. Бабскими разговорами, жизненными мелочами, политическими дрязгами… Перед ее глазами как бы побежал газетно-журнальный частокол заголовков. Одна сенсация хлеще другой, одна мода непонятнее другой.
— Ирина, если человеку кажется то, чего нет, куда надо идти?
— В церковь.
— Нет, к врачу.
— К какому?
— К психиатру.
— Люда, только не проговорись Виталию, — попросила Ирина Владимировна.
Осмотревшись в квартире, Лузгин заподозрил неладное, прежде всего по лекарственному запаху:
— Ирина, что случилось?
— Людмила была, — отозвалась жена.
— И это она выпила пузырек корвалола? — не поверил Лузгин.
Жена лежала на диване. Бледное лицо от голубой подушки слегка голубело. Он нагнулся, вглядываясь в ее черты. Какие они: любимые, безразличные, родные, чужие? Ирина Владимировна улыбнулась:
— Сейчас накормлю.
— Лежи, я только кофе.
Она все-таки встала и дождалась, когда он примет душ и переоденется. Обычно кофе Лузгин пил в своем кабинете, ровно две чашки, не спеша, перелистывая журналы и делая какие-то трех-четырехсловные записи. Но сейчас прошел на кухню, чтобы Ирине не бегать туда-сюда. Ей кофе запретили врачи, поэтому она лишь смотрела, как пьет он.
— Виталий, я давно не видела, как ты ешь. Утром бутерброд, вечером кофе…
— У нас на работе хорошая столовая.
— Виталий, помнишь кофточку, в которой я была, когда мы познакомились?
— Еще бы.
— Смотрю, а на груди мокрое пятно.
— Облила.
— Я не ношу ее, висит в шкафу.
— Случайно брызнула.
— Да? Утюгом высушила и повесила на место. На второй день опять мокрая.
— Значит, с потолка.
— Шкаф сухой, даже пыльный. Я еще раз кофточку отгладила. Вчера смотрю — грудь опять мокрая.
— Иринушка, твоя мнительность.
— Нет.
— Ну, остается полтергейст.
— И знаешь, какое место намокает? Напротив сердца. Худой сигнал, Виталий.
— Потому что постоянно думаешь о своей болезни.
Выше всего Лузгин ценил ум. И ум другого человека, естественно, измерял сопоставлением со своим умом. Его критерием дружбы было единомыслие. Познакомившись с Ириной, он возрадовался — единомышленница. Время шло. Лузгин стал замечать, что с женой совпадают взгляды даже на то, чего она не знала и о чем слыхом не слыхивала. Ее ум мог существовать только рядом с его умом. Лузгин догадался: Ирина постигает его мысли и настроение не умом, а интуицией. Именно тогда он усомнился в ней, в интуиции, в явлении, которое должно быть тонким и непознаваемым. А это всего лишь угадывание?
— Виталий, может, пригласить батюшку?
— Зачем?
— Освятить, изгнать…
— Не выдумывай.
Ирина Владимировна улыбнулась. Наверное, так улыбается человек в осеннем саду от увиденной красоты и прилившей грусти. Когда-то она записывала его мысли даже при гостях — есть толстый блокнот, — а теперь он не может понять ее состояния. Дочь далеко. Их осталось двое, двое близких людей: муж да подруга. Муж уже не в счет, подруга вечно занята… А женщину непременно кто-то должен любить. А если некому? Тогда сама себя. А если она сама себя не любит, так кто же ее полюбит?
Но муж не в счет.
— Виталий, у вас на работе есть солярий?
— Зачем же…
— Где ты так загорел?
Он нервно провел ладонью по побуревшим щекам.