— Эльга, я же просил этого не делать. Что подумают люди: секретарь начальника отдела специсследований носит кофе сотруднику в лабораторию.
— Мне плевать, что подумают.
— Эльга, ты нахалка.
— Нет.
— Значит, дура.
— Не угадали, Виталий Витальевич, я влюблена в вас.
Лузгин поморщился, но кофе принялся пить с жадным удовольствием. Эльга его разглядывала, нет, любовалась.
Спортивная фигура словно отштампована на каком-то станке очень высокой точности. Голова вскинута как у человека, видевшего горизонт. Темные волосы приподняты волнисто и по краям оторочены чистой сединой. Серые глаза внимательны к тому, что видели на своем горизонте. Может, они и не серые, а их такими делал костюм в мелкую узорчатую елочку?
— А это что? — Эльга показала на пластмассовую полусферу компьютера.
— Трэкбол.
— Что такое «трэкбол»?
— Мышь.
— Ага.
— Нам бы терафлопный компьютер…
— А он что, кофе варит?
— Триллионы операций в секунду. Заменит миллион персональных компьютеров.
Эльга отыскала свободное местечко: какой-то ларь, покрытый пенопластом. Сев, она слегка откинула спину, опершись на отставленные за себя ладони. Грудь поднялась, готовая заслонить ее лицо. Лузгин улыбнулся.
— Эльга, у меня есть жена.
— Такие мужчины, как вы, женам не принадлежат.
— А кому?
— Особым женщинам.
— Тебе, значит.
— Мне, — подтвердила она.
— Эльга, я принадлежу науке.
Он скосил глаза на ее платье «первоцвет». Материи букле, видимо, не хватило, поэтому бедра сбоку прикрывали тонкие кружева; белая плоть сквозь них казалась теплой и сияющей, словно отлитая из теплого жемчуга. Он поднял взгляд на ее лицо: большие зеленоватые глаза смотрели требовательно.
За стеной высокий мужской голос был готов сорваться на крик. Эльга поинтересовалась:
— Завлаб и вас так распекает?
— Не решается.
— Виталий Витальевич, вы должны быть на его месте.
Видимо, последние слова секретарши его задели:
— Эльга, пришла мода на молодых руководителей. Смотришь, придет время и на умных.
— И на талантливых, — добавила она.
— Знаешь, какой руководитель опасен? Который не знает, что делать, но знает, что надо что-то делать.
— Не уловила…
— Который знает, что ему надо управлять, а не знает как.
Эльга сделала неопределенное движение. Будь в кабинете четвертая стена и не просматривайся он как в музее, движение секретарши стало бы определенным, таким, каким было написано на ее лице, вернее, нарисовано яркими чувственными красками, — она прижалась бы к губам Лузгина, к живописно седеющей голове, к груди, в которой билось его неугомонное сердце…
— Виталий Витальевич, сегодня ночью я писала стихи. Про вас. Прочесть?
— Надеюсь, не поэма?
— Обывателю претит влюбляться.
И поэтому страдать.
Он не хочет волноваться — Обыватель жаждет обывать.
— Это я-то обыватель? — засмеялся Лузгин.
— Вы боитесь переменить свою жизнь.
— На что переменить?
Похоже, Эльга только и ждала этого вопроса. Соскочив с пенопласта, она бросилась к Лузгину с такой энергией, что он защитился поднятой рукой, опасаясь ее прыжка ему на колени. Заговорила она с жаром, от которого кожа блондинки порозовела:
— Вам предлагает себя самая красивая женщина нашего учреждения! А вы?!
— Эльга, ну возьму я эту самую красивую женщину нашего учреждения… А что дальше?
— Уедем.
— Куда?
— В США или в Канаду.
— Это зачем же?
— Вас тут не ценят и пути не дают.
Лузгин улыбнулся через силу, словно его губы потяжелели каменно. В словах девушки оказалось слишком много правды: она была самой красивой женщиной их НИИ и его, Лузгина, тут не ценили. Он молчал. Секретарша ждала, как будто на ее слова можно дать скорый ответ.
— Эльга, а зачем ехать в Америку?
— Там хорошо.
— Ну и что? У моего соседа по дому тоже хорошо, но я же к нему не переселяюсь.
— Шутите?
— Эльга, кто меня ждет в Америке?
— Талантливых людей там всегда ждут.
— А как же Россия?
— Виталий Витальевич, вы случаем не вступили в коммунистическую партию?
В зеленоватых глазах секретарши блеснули светлые прожилки, похожие на крохотный электрический разряд. Такое экзотическое выражение злости обескуражило Лузгина. Он хотел сказать…
На пороге, то есть на том месте, где должна быть четвертая стена, появился рабочий из отдела механика.
— Витальич, спиртяшки не найдется?
— Я им не пользуюсь.
— Пойду в бухгалтерию.
— Там-то откуда спирт?
— Если наука, то спирт должен быть у всех…
Эльга взяла пустую чашку и пошла с той же гордостью и осторожностью, словно кофе осталось налитым до краев.
Ирина Владимировна вернулась из магазина, вернее, из магазинов. Она не работала. Разве ходить по магазинам и вести домашнее хозяйство не работа? Женщин уравняли с мужчинами. Правильно. Но это совсем не значит, что женщина должна делать мужскую работу: руководить фирмами, водить самолеты, служить в милиции и заседать в Думе.
Прежде чем сесть в лифт, она глянула в почтовый ящик. Какое-то извещение. Наверно, счет за междугородный разговор — Виталий умудрялся вести телефонные беседы из дома, из автомобиля.
Поднявшись в квартиру и освободившись от покупок, Ирина Владимировна глянула в извещение — на какую кругленькую сумму? Никакой суммы не значилось. Вместо нее стояли три крупные буквы — КВД. Почтальонша ошиблась ящиками и бросила им чужую бумажку.
Но адрес правильный. Не только адрес — бумага адресована личной ей, Ирине Владимировне Лузгиной. Уведомление. Из КВД. В скобочках давалась расшифровка: кожно-венерологический диспансер.
Чувство тревоги… Нет, еще не тревоги, а предтревоги, что ли, коснулось ее висков. Подобные состояния с ней бывали не в опасных ситуациях, а просто в дискомфортных: на приеме у врача, в кабинете чиновника, при ссорах. Она прочла текст, набитый черными, словно вымазанными сажей, буквами.
«Вам надлежит явиться в районный КВД для излечивания сифилиса, которым вы заразились от супруга. В случае неявки будете подвергнуты принудительному приводу с милицией».
Ирина Владимировна даже не испугалась: пугает то, что укладывается в сознание. Она смотрела на повестку, как смотрела бы на космического пришельца. Какой сифилис, какой супруг? Виталий? Дурь.
Но черные, сажистые буквы, вдавленные в бумагу, вдавились и в сознание. Этому помогало время: чем дольше смотрела в текст, тем он больше обретал смысл. Что?.. Виталий болен венерической болезнью? Заразил ее? И теперь приглашают лечиться? Почему же Виталий ничего не сказал? Впрочем, такое разве говорят.
От кого же заразился? Брифинги, симпозиумы…
Ирина Владимировна принялась ходить по квартире с какой-то маниакальной тщательностью, словно высчитывала квадратную площадь. Из большой комнаты в маленькую, из маленькой в переднюю, из передней на кухню — и опять в большую. Любая семейная женщина втайне готова к ударам судьбы: к болезням, к измене мужа, к потерям близких, к смертям… Не избежать. Но с одним условием — не теперь, не сейчас, потом, когда-нибудь.
Что же делать? Звонить мужу? Зачем? Спросить, не болен ли сифилисом? Нет, позвонить подруге…
Она набрала номер ее нового рабочего телефона:
— Людмила, что не заходишь?
— Как? — даже охрипла подруга. — Вчера же у тебя чай пили…
— Ах, да. Мы Виталия ждали, а он задерживался. Странно, не правда ли?
— Что странно?
— Поздно возвращается.
— Ирина, у него работа ответственная.
— Задерживается не из-за работы, а из-за этих… современных коллективных закусок. Как они?..
— Шведский стол?
— Нет, иностранное выражение…
Ирина Владимировна позабыла не только иностранные, но и русские выражения. Людмила подсказала:
— Ланч?
— Нет, когда друг против друга…
— Брудершафт?
— Когда едят стоя. Слово вроде торшера…
— А-ля фуршет?
— Да-да. В его фирме эти а-ля фуршеты с утра до вечера.
— Почему они тебя беспокоят?
— Вредно для здоровья.
Подруга ждала продолжения разговора, пробуя молчаливо понять цель звонка. Не по поводу же здоровья мужа? Ирина Владимировна выдавила странный вопрос:
— Люда, секретные сведения открыто посылают?
— Какие секретные сведения?
— Ну, не секретные, а не для общего пользования.
— Куда посылают?
— Без конверта. Ой, извини, позже позвоню…
Ирина Владимировна положила трубку. Как же сразу не обратила внимания? Текст напечатан не на бланке, а на листочке чистой бумаги. Ни одной типографской буквы. Ни марки, ни печати учреждения, ни штампа почты. Чье-то злое хулиганство.
Существование недоброй силы Ирина Владимировна почувствовала давно. Эта сила ни в чем не выражалась и никак не проявлялась. Только ощущение, что она таится по темным углам вроде паутины. Или она таилась в ее душе? И вот выползла. Впрочем, Ирина Владимировна была убеждена лишь в одном: этот витающий страх каким-то образом связан с мужем.
— Подлость недоброжелателя, — громко сказала она, скомкала бумажку и швырнула в мусорное ведро.
Виталий об этой гадости никогда не узнает.
Заместитель начальника отдела уголовного розыска РУВД майор Леденцов удивился толщине пачки рапортов по Троицкому кладбищу. Листки сжались плотно, словно их и не шевелили. Глянув на кофейник и удержавшись от втыкания его в розетку, майор принялся за чтение.
Негласный агент Ива сообщает. «На Троицком кладбище в графском склепе (фамилия графа стерта временем) постоянно живет бомж по кличке Ацетон. Промышляет сбором пустых бутылок, намогильными остатками пищи и оказанием мелких услуг живым гражданам. Похитил гроб, который не продал, а держит порожним по месту своего жительства, то есть в графском склепе. Видимо, использует в качестве кровати».
Леденцов восхитился бомжом, потому что вспомнил о проклятии фараонов. Когда вскрыли усыпальницу Тутанхамона, то, говорят, все участники экспедиции, двадцать один человек, скончались при невыясненных обстоятельствах и от невыясненных болезней. Ацетон спит в краденом гробу — уж не в использованном ли? — в графской усыпальнице и здоровехонек.