Ирина Владимировна положила трубку. Людмила всегда бежала, всегда спешила и всегда было непонятно, где она работает. Пять часов вечера — какая работа? Ирина Владимировна хотела улыбнуться, но стояла перед зеркалом и вовремя сдержалась: вышла бы не улыбка, а гримаса. Все-таки почему улыбка? Надо засмеяться, посмеяться над собой: давно ли тоже была энергична и беззаботна не хуже Людки. Время все съело. Точнее, болезнь.
Ирина Владимировна заметила, что радостная и положительная информация ее теперь не задевает, проносясь сквозь тело как элементарная частица. Вот мрачное, опасное, худое… Даже глупое — было бы почернее. Людмила предостерегла от какой-то дури, а она, дурь, давно осела в душе, липко, вроде горьковатой кофейной гущи на дне чашки.
В семь часов Ирина Владимировна вспомнила, что Виталий ночевать дома не будет. Не заходя домой, с дипломатом в руке — на вокзал, на московский поезд. Странные командировки: вечером уедет и завтра вечером вернется. И так раза два в месяц.
В груди заныло, потом заболело. Сердечная боль растекалась по ребрам и левой руке. Не сильно, можно обойтись корвалолом. Ирина Владимировна знала исток этой боли: Людмилина информация о ходячем духе соединилась с мыслью о ночном отсутствии мужа. Неосознанный страх, ставший вдруг осознанным. Но если осознала, то страх обязан улетучиться, как дымок под ветром?
Вечер она спланировала так, чтобы загрузить голову, а не руки. Беседовала по телефону с политизированной соседкой, умевшей своим накалом вытеснить у человека любые мысли; посмотрела по телевизору старую комедию, бездумную и добрую; написала письмо дочке, тщательно маскируя свое нездоровье; уже в постели почитала газеты. Приняв полтаблетки снотворного, уснула.
Проснулась ни с того ни с сего — два часа ночи. Половинки таблетки до утра не хватило. Ирина Владимировна включила ночник. От неловкого движения в грудь опять вклинилась остренькая боль, перебившая дыхание. Пришлось подняться и съесть таблетку атенолола.
Днем о смерти не думалось. А ночью…
Она согласна умереть, но почему именно она? Согласна умереть, но как же без нее Виталий? Согласна умереть, поскольку умирают все, но с одним условием — не теперь, не сейчас…
Телефонный звонок раскатился в полутьме комнаты. Ирина Владимировна не испугалась — Виталий. Но, подбежав к аппарату, замерла: два часа ночи, Виталий сейчас в поезде… Рука не подчинилась ее воли и трубку сняла. Охрипшим голосом Ирина Владимировна сказала:
— Да?
— Иринушка…
Полузабытый знакомый голос был слаб и далеко. Она задрожала так, что трубка могла заклацать о зубы полуоткрытого рта. Не хватало воздуха и не держали ноги.
— Иринушка, почему меня боишься?
— Виктор, ты же давно умер…
— Мой дух жив.
— И он бродит по городу?
— Иринушка, я прихожу только к тебе.
— Виктор, дверь больше не открою.
В телефонной вязкой тишине что-то легонько треснуло. Что-то легонько прошуршало. Что-то скрипнуло… Все, разговор окончен. Но из вязкой тишины донеслось:
— Иринушка, открой окно.
— И окно не открою.
— Хотя подойди к стеклу и глянь…
Она бросила трубку. И смотрела на нее: казалось, что трубка, заряженная дрожью руки, продолжала вздрагивать и на аппарате. Ирина Владимировна включила верхний свет. Чего она боится? Квартира на третьем этаже.
Подойдя к окну, она отдернула занавеску и хотела глянуть вниз на цветочный газон и детскую площадку…
За окном, почти прижавшись к стеклу губами, улыбался Виктор: молодой, прежний, не тронутый временем…
Ее ударили под левую лопатку. Не он, не Виктор — сзади. Боль перешла на грудь, словно тело пропитывалось ею. Если дойдет до головы…
Ирина Владимировна легла на подоконник и медленно осела на пол.
В девять часов Рябинин вошел в свой кабинетик и выполнил, как говорится, первое следственное действие: врубил кофеварку.
Потом придвинул телефон. Завлаб вызван на десять часов, но пусть приезжает сейчас, поскольку допрос предстоял длительный. Следователь хотел было набрать номер лаборатории. Телефон опередил, зазвонив со свежей утренней силой. Таким же свежим был и голос Леденцова:
— Сергей Георгиевич, труп в квартире…
— С признаками насильственной смерти?
— Нет.
— Тогда чего звонишь?
— Очень странная поза…
— Следователь прокуратуры выезжает не на позы, а на факт преступления.
— Сергей Георгиевич, есть нюанс…
— Боря, вся наша жизнь соткана из нюансов.
— Труп женщины…
— Все равно не поеду, — перебил Рябинин.
— Труп жены Лузгина.
Рябинин не отозвался. Вода в закипающем кофейнике так шумела, что, наверное, слышал и майор. Следователь выдернул вилку из сети, вздохнул и буркнул:
— Присылай тачку…
В квартире был весь необходимый набор: участковый, оперативник, криминалист, судмедэксперт и две соседки понятые. Тело лежало на диване, ничем не прикрытое — одна ночная сорочка.
— В чем же странность позы? — спросил Рябинин у майора.
— Ирина Владимировна Лузгина договорилась созвониться утром с соседкой. На телефонный звонок не ответила, на дверной звонок не вышла… Заподозрив неладное, соседка сообщила участковому. Тот сломал дверь и вызвал врача. Констатировал смерть.
— Ну, а поза-то?
— Говорят, она стояла на коленях, положив голову на подоконник.
— Никаких телесных повреждений, — добавил судмедэксперт.
— Она болела?
— Да, сердечница.
— А где муж?
— В Москве, в командировке, — объяснил Леденцов.
— Я же запретил уезжать.
— На один день, вечером приедет.
Естественная смерть. Ни милиции, ни прокуратуре здесь делать нечего, если бы женщина не была супругой Лузгина. В сознании Рябинина крутились вопросы: случайна ли эта смерть, почему она произошла именно в отсутствие мужа, имеет ли смерть отношение к хищению осмия?.. Он спросил участкового:
— Занавеску вы отдернули?
— Так и было.
Получалось, что Лузгина глянула в окно и умерла. Что она могла там увидеть, в скверике и на детской площадке? Впрочем, сердечники умирают и без внешнего раздражителя, например, во сне. Он махнул рукой, увлекая опергруппу за собой. Выйдя из парадного, спросил участкового:
— Так где окна?
— Вон те два, на третьем этаже.
Рябинин шагнул в скверик, под окна. Гладкая монолитная стена без выступов, ниш и балконов. По ней не заберешься. Тогда он стал разглядывать малоутоптанную землю с раздавленными цветами.
— Ищете следы лестницы? — догадался криминалист.
— Любые следы.
— Отпечатки обуви один на одном. И детские, и дамские каблучки…
Отпечатки обуви отпадали. Кого, десятиметрового человека? Рябинин осматривал сквер, следуя логике: если была причина испуга, то она вне квартиры, потому что замки невредимы и двери были закрыты. Да и положение трупа…
— А это что?
Рябинин поднял белесый клок, лежавший поверх травки, как будто только что упал. Не бумага, не картон, не тряпка… Тончайшая резиновая пленка.
— Презерватив, — подсказал Леденцов.
— Вот еще, — участковый протянул кусок уже покрупней.
— Великовато для презерватива, — буркнул Рябинин.
— Очень большой презерватив, — усмехнулся майор.
— Да их тут много, — сообщил криминалист, доставая фотоаппарат.
Отщелкав, он принялся собирать кусочки пленки, еще не поняв интереса к ним следователя. Леденцов понял: работа на всякий случай. Бывает, что делать, вроде бы не имеющая отношения к преступлению улика позже становится чуть ли не главной. А на месте происшествия ее не зафиксировали. И все-таки майор пыл следователя решил охладить:
— Сергей Георгиевич, это лопнувший воздушный шар.
— Да? — якобы удивился следователь. — Лопнувший шар рвется на мелкие части, как от заложенной бомбы?
— Дети баловались.
— А что за потеки?
— Грязь.
— Засохший клей. А белые полосы и пятна?
— Мало ли что налипло…
— Верно, налипло. По-моему, шар не рвали, а отдирали то, что налипло.
Собрав все клочки, криминалист спросил следователя:
— Запаковать?
Рябинин отрицательно качнул головой. Дотоптав оставшиеся цветы, группа вернулась в квартиру. Оперативники полагали, что теперь следователь, после скрупулезного-то сбора остатков шарика, начнет осматривать труп и писать протокол. Но Рябинин провел их во вторую комнату, видимо, кабинет Лузгина. Высыпав резиновые лоскуты на стол, следователь предложил:
— Если их собрать?
А сам принялся разглядывать письменный стол хозяина кабинета. Электронные настольные часы, показывающие не только минуты-секунды, но также температуру, давление и еще пять каких-то параметров; лампа, способная передвигаться по столу на колесиках; модель какого-то механизма, скорее всего, робота с одним глазом; стопка чистой бумаги; бокал обожженной красной глины, в котором стояло до полусотни авторучек; рукопись, видимо, в работе, придавленная ромбом темного блестящего металла… Уж не сплав ли с осмием? Если подходить к делу строго, то он обязан у всех подозреваемых сделать обыски… Но каково человеку невиновному, у которого роются в постели и в шкафах?
— Не складывается, — заметил участковый.
— Липнут, — подтвердил криминалист. — Видимо, была наклеена большая фотография. Вот след остался…
И он протянул резиновую пленку, которая скаталась в тонюсенькую трубочку, но только до наклеенного кусочка фотографии, размером с пару марок. На ней что-то просматривалось… Часть тонкого, изогнутого и непонятного…
— Край вазы, — предположил участковый.
— Нет, подсвечник, — заверил криминалист.
Рябинин глянул на Леденцова, с которым что-то происходило: рыжеватые брови взметнулись высоко, чуть ли не до рыжевато-палевого ерша прически. И нахальная улыбка взметнулась.
— Что?
— Смирно! — приказал майор негромко и пошел.
Все двинулись за ним. Он подвел к простенку между окон и показал на фотопортрет, на котором улыбался молодой мужчина. Майор ткнул пальцем в угол фотографии — за спиной мужчины, видимо на телевизоре, стоял подсвечник. Наклеенный клочок, без сомнения, был от идентичной фотографии. Рябинин спросил: