Он довольно ухмыльнулся, и женщина заметила, что при улыбке у него не только раздвигаются губы, а и слегка расширяются полувывернутые ноздри.
— Товар взят.
— Клево, — обрадовался Ноздря.
— Но есть проблема.
— Со сбытом?
— Нет, клиент товар не отдает.
— Почему?
— Задумал сам разжиреть.
Ноздря присвистнул. Его лицо переменилось, но в нем было не желание действовать, не раздумье и не обида — жестокость застыла, как серая грязь от мороза. Он задышал тяжело, приоткрыв рот. Женщина увидела щели меж его зубов и только теперь приметила бородавку, как раз на подбородке.
— Дай его адрес.
Она протянула заготовленную бумажку.
— Только, думаю, товар он дома не держит.
— Я из него душу вытрясу, — заверил Ноздря.
Они постояли молча. Ноздря ухмыльнулся.
— А плата?
— Потом.
— Аванс получу сейчас…
Он сунул руку под ее пиджак и от нащупанного чмокнул губами.
— Ноздря, люди зайдут…
— Сюда живые люди не ходят.
Одним скорым движением он скинул халат и набросил на топчан. Вторым движением сдернул ее брюки, обнажив женские бедра, которые оказались белее кафеля.
— Не рви трусики, — шепнула она, уже поднятая и распластанная на лежаке.
Через топчан лежал труп дамы с откусанным соском; ее голова, повернутая к ним, смотрела на пульсирующую пару с потусторонним интересом.
История с трупом Лузгиной ошарашила: такого в практике следователя еще не случалось. И мучил не сам факт, а две версии, обе невероятные и поэтому неприемлемые: жену выбросил муж либо труп выкрали из морга? Но зачем? После беседы с Лузгиным Рябинин нащупал версию третью: работала частная фирма. То ли у них транспорт сломался, то ли богатый клиент подвернулся… Оставленные фирмой документы были безлики: ни телефонов, ни адресов. Майор обещал их найти и всех перестрелять…
Лузгин сидел перед следователем скованно, вернее, безучастно. Рябинин спросил:
— Похоронили?
— Да.
— Чувство утраты, — забормотал Рябинин, не зная, как выразить соболезнование.
— Хуже.
— Что «хуже»?
— Кроме чувства утраты — тяжелейший гнет вины.
— Вас же не было в городе…
— Знаете выражение «ушел в науку»? От кого ушел? От детей, от жены, от близких? Я ушел в науку, а теперь она ушла от меня.
Дело ли допрашивать человека в горе? А надо подойти к причине смерти не испугав и не заронив подозрений.
— Виталий Витальевич, у вашей жены были враги?
— А при чем здесь враги? Ее же не застрелили.
— Обычный дежурный вопрос, — выкрутился следователь.
— У домохозяек врагов не бывает.
Рано с ним говорить об убийстве, да еще не совсем ясном. Эти вопросы на потом. На прокуратуре висит не глухое убийство Лузгиной, а глухое хищение осмия.
— Виталий Витальевич, в краже кого-нибудь подозреваете?
— Нет.
— Например, завлаба…
— Знаете, какая у него кличка?
— Какая?
— Барин. Для серьезной кражи он слишком ленив.
— Секретарь Эльга Вольпе…
— Она в этот день открывала сейф всего один раз.
— Могла взять.
— Как вы себе это представляете? В одной руке синяя папка, в другой десять металлических капсул? И куда их? С зарубежьем изредка контактируют только завлаб да я.
Рябинину хотелось обозначить прекрасный вариант, если включить в него любовь: капсулы секретарша передает ему, Лузгину, как человеку, в которого влюблена и который изредка контачит с зарубежьем. Но и для этого вопроса время еще не приспело.
— Виталий Витальевич, а Игоря Аржанникова подозреваете?
Лузгин молчал, видимо, подбирая слова. Он даже поискал дело для рук: задумчиво пошевелил пальцами прическу.
— Подозреваете, — обрадовался Рябинин совпадению своего вывода с мыслями ученого.
— Нет.
— Почему же замялись?
— Игорь — неординарный человек.
— Говорят, что инертен, неумеха…
— Сергей Георгиевич, иногда мне кажется, что неумехи — это гении. Не стал бы Господь или Природа создавать человека, ничем не наделив! Должна же энергия появиться. Он не может делать то, что делают все, но, возможно, он умеет делать то, что не умеет никто?
— Ваше руководство о нем иного мнения.
— Я говорю о нем не как о работнике, а как о хорошем человеке.
— Хороший… Значит, какой?
Рябинин спохватился: ему следовало унять свою прыть. Он знал за собой слабость: вместо поиска улик — изучать человека и жизнь. Что хорошо для ученого, то не годится для следователя.
— При совместной выпивке хороший человек стремится заплатить первым, плохой — вообще не платить, — улыбнулся Лузгин.
— Принято, а еще?
— Чтобы подзаработать, Игорь устроился охранником в музей. В выходные дни музей не работал, а люди приехали, даже с других городов. Аржанников отключил сигнализацию, запустил народ, и два дня музей работал бесплатно. В понедельник его уволили.
— Да, это поступок.
— Когда проматывал отцовы деньги… Однажды стоял в очереди, чтобы купить копченых колбас, балыков, икры… А впереди старушки брали по двести-триста граммов докторской. Подошла очередь — он взял триста граммов докторской. Его дама решила, что Игорь спятил. А он постеснялся кичиться своей сытостью.
Когда человек характеризует другого человека, то он прежде всего характеризует себя. Но Лузгин не только характеризовал. Взгляд ученого не был ни пронзительным, ни упорным. Рябинин поправил очки: взгляд Лузгина неприятный… Но чем, почему? Спокойные серые глаза. Подтянут и корректен, как образцовый офицер. Гордыня: нет, не у Лузгина, а у него, у следователя — изучать человека он считал своей прерогативой. Но серые глаза изучали его, Рябинина.
— Виталий Витальевич, вы рассказали об Аржанникове как о человеке. А что он за работник?
— Нет плохих работников.
— Да ну? — удивился Рябинин, не ожидая такой глупости от ученого.
— Нет плохих работников — есть люди, которым неинтересно жить, — уточнил Лузгин.
Рябинин еще раз удивился, теперь глубине сказанного. И смотрел на ученого, требуя продолжения мысли. Оно последовало:
— Человек, которому интересно жить, всегда самодостаточен. Он находит мир интересным. С ним и людям интересно.
— Виталий Витальевич, а интерес к жизни от чего зависит?
— От ума.
— Дураки несчастны?
— Разумеется, потому что их интерес дальше денег, секса и водки не простирается.
— Выходит, все ученые счастливы?
— С чего вы решили?
— Ученые, умные…
— У многих ученых вместо ума так называемый интеллектуальный потенциал.
— Для России он и нужен…
— В России нужны прежде всего два учреждения, или два центра, или два министерства — антихамское и антидурацкое.
Рябинин понял, что сейчас он сорвется и ринется в беседу, как жаждущий воды к отысканному источнику. Ему надоели разговоры о статьях Уголовного кодекса и уликах, о мафии и криминальных авторитетах, об отпечатках пальцев и следах спермы… Еще сильнее, прямо-таки набили оскомину люди, презиравшие все то, что не имело конкретики и не приносило пользы. А тут — об уме, о котором у следователя было вопросов больше, чем страниц в деле о хищения осмия.
Звонил телефон. Правильно звонил, потому что зарплату Рябинин получал не за разговоры об уме, а за расследование кражи осмия. Скорее всего, звонил капитан Оладько, который по поручению следователя делал обыск у Аржанникова.
Но звонил майор. Рябинин его предупредил:
— Боря, если у тебя хохма насчет трупа, то звони прокурору и скажи, что Рябинин ехать не может из-за приступа старческого маразма.
— Сергей Георгиевич, нет у меня трупа.
— Боря, если надо ехать на место происшествия, то скажи прокурору, что Рябинин заболел.
— Нет для вас места происшествия.
— Тогда чего звонишь?
— Сообщить, что вы первоклассный следователь.
— Нашли осмий?
— Нет.
— В чем же моя первоклассность?
— Аржанников сбежал.
Обменять полусотенную долларовую купюру Ацетон попросил незнакомую девицу: их бы с Колей Большим могли заподозрить в нехорошем. Да и заказчик у этой дамочки, дерьма ей в мякоть, был в виду фокуса.
Они с Коляном сидели на краю свежевырытой могилы, которая использовалась ими вместо холодильника: там, на дне, лежала сетка с водкой и закуской, поднимаемая при помощи веревки. Пить пока не хотелось.
— Привидение привиделось, — сообщил Ацетон.
— Во сне? — усомнился Колян, потому что ночь они провели вместе, оттягиваясь неторопливо.
— Зачем во сне. Шагало с плиты на крест, с креста на плиту.
— И какое оно?
— Чучелоподобное.
— Небось от страха присел?
— Прогнал.
— Как? — не поверил Колян.
— Обозвал привидение козлом. Оно обиделось и ускакало.
Утро разгоралось. На кустах просохла роса. Ацетон не мог сообразить, чего ему хочется. Не водки — ночью пили, не колбасы — ночью жевали. Чего-то легкого, освежающего, но с алкоголем. И он вспомнил мудрую телевизионную рекламу, которая советовала молодежи начинать день с бутылочки пива. Он уже хотел поделиться мыслью с другом, когда увидел…
— Колян, вот оно!
— Кто?
— Чучелоподобное.
Оно смотрело на них из-за куста. Скорее, гномоподобное. Приземистая полноватая фигура в стеганой куртке, русских сапогах, с рюкзаком в руке и вязаной шапочке с кисточкой. Крупный гном не уходил, разглядывая их круглыми испуганными глазами. Колян не утерпел:
— Чего вылупился?
Гном хлопнул глазами и подошел к ним, став молча и как-то вопросительно. Ацетон догадался: мужик собирает бутылки, в которых они сами теперь не нуждались. Он показал ему на пустые посудины, опорожненные ими за ночь.
— Бери.
— Мне не нужны, — тихо отказался гном.
— А чего тебе нужно?
— К вам.
— Выпить, что ли, хочешь?
— Нет.
— Тогда какого хрена?
— К вам.
Бомжи переглянулись. Мужик сбежал из психушки. Впрочем, сильно они не удивились: на кладбище какого только народу не бывает. Прошлым летом жил парень, сбежавший от алиментов; баба одна пряталась от мужа пару недель; бизнесмен от кредиторов хоронился; какой-то депутат ночевал в ацетоновском склепе, хоронясь от киллеров… Колян спросил гнома по существу: