— В лес, что ли, собрался?
— Нет.
— На Крайний Север?
— Нет.
— Куда же?
— К вам.
Бомжи вновь переглянулись. Ацетон стал закипать:
— Ты, мать твою в досочку, или говори, или отваливай.
— Бомжевать хочу, — признался гном.
Его слова вызвали задумчивое молчание. В бомжи не вступают — это не школа, не курсы и даже не институт. Бомжом добровольно не становятся, бомжом делают обстоятельства.
— Почему к нам? — спросил Ацетон.
— А куда еще?
— Допустим, на свалку.
— Там отбросы калорийные, — поддержал Колян.
— Что отбросы, — не согласился Ацетон. — Туда однажды свалили целую фуру паленой водки.
— Лучше к вам, — печально подтвердил гном.
Опять вышло задумчивое молчание. После ночной выпивки бомжи пришли в себя, а на трезвую голову разговор у них не получался. Колян ткнул носком рюкзак гнома:
— Что в нем?
— Одежда… И пиво.
— С пива бы и начинал, — укорил Ацетон.
Гостя усадили рядом, на край могилы. Шесть бутылок, на каждого по две, холодное, видимо, только что купленное. Гном сдернул шапочку и гномистый вид потерял, открыл белесую щетку волос. Круглые глаза поглядывали на дно могилы с опаской. Запив тоску души первой бутылкой, Ацетон заговорил о главном:
— Ну, за какое место жизнь тебя укусила?
— Бомбу я взорвал, — не очень уверенно признался гость.
— Где?
— Под столом своего начальника.
— И что за контора?
— Всякая химия.
— Убил?
— Не знаю, я сбежал.
— Алхимик, куртку-то сними, печет, — посоветовал Ацетон.
Гость послушался, оказавшись в потертом светло-зеленом свитере. Выпили по второй бутылке пива.
— Где же ты бомбу взял? — усомнился Коля Большой.
— Сам сделал.
— Не гони пургу. Сам…
— Не настоящую. Взял банку из-под кофе, насыпал в нее пороху из охотничьих патронов, наскреб туда спичечных головок, запаковал и поджег фитиль, пропитанный бензином. Пыхнуло на всю контору.
— Ну, а начальник?
— Заорал, а я смылся.
— Начальник-то чем тебе насолил?
Резким жестом, а потом и словами этот вопрос Ацетон отвел как глупый. Все начальники делают подчиненным гадости, все начальники достойны своей бомбы. Пиво промыло мозги, и наконец-то Ацетон начал мыслить здраво: потянул за веревку. Сетка с бутылками показалась из могилы, как трал с рыбой. Колян разлил водку, и, когда выпили, Ацетон разрешил:
— Алхимик, можешь с нами кантоваться.
Тонкие морщинки-бороздки вокруг глаз алхимика задрожали довольной рябью. Первую бутылку выпили быстро, вторую бутылку выпили весело, а после третьей бутылки Коля Большой свалился в могилу, но до дна не долетел, потому что большой — застрял поперек. Из-за этого происшествия четвертую бутылку решили не начинать, а послали Алхимика, как молодого и вновь прибывшего, за пивом. Когда он скрылся на кладбищенских дорожках, Ацетон спросил:
— Колян, а не подосланный ли это мент?
— С чего ты взял?
— Водку халявную жрет и не поперхнется.
В кладбищенской бухгалтерии по заданию милиции работала бригада из контрольно-ревизионного управления. Леденцов решал с ними кое-какие вопросы, и уж коли здесь оказался, то грех было не пройтись по кладбищу, которое досаждало РУВД. Они с Оладько двинулись по самому печальному для людей месту.
— Обыск у Аржанникова ничего не дал? — спросил Леденцов.
— Пусто.
— Родственники у него есть?
— Никого.
— Куда же он побежит?
— Думаю, товарищ майор, с таким товаром, как осмий, двинет ближе к границе.
Они шли по старой территории, где могилы чуть ли не касались друг друга. Леденцов удивлялся, как это кладбищенское начальство разрешает подзахоранивать? Как… За взятки. Тут, кроме директора, есть и начальники участков, и бригадир землекопов, и смотрители… Да и правила резиновые: чтобы подзахоронить, нужна двадцатилетняя давность покойного и санитарная норма не менее двух метров.
— Товарищ майор, расчлените л я-то мы взяли здесь…
— Я думал, что в пивной.
— Нет, пришел на похороны убитой жены.
— Надо же. Раскаяние, любовь, совесть?
— Ни то, ни другое. Знаете теперешнюю моду: поминать во время похорон? Он и пришел выпить.
Леденцов сейчас не понимал, чем кладбище пугает людей. Тишина такая, что и города не слышно. Деревья, кусты и цветы как в хорошем парке. Запах цветов, нет, запах сирени, придающий воздуху некоторую парфюмерность. И главное — покой, который охватывает тело, стоит сюда ступить. Наверное, зря люди боятся смерти; смерть — это всего лишь покой.
— Виктор, директор кладбища мне взятку предлагал, — усмехнулся Леденцов.
— Сколько?
— Четыре.
— Тысячи долларов?
— Четыре метра земли.
— Зачем? — не смог догадаться Оладько.
— Для моей могилы. В красивом сухом месте.
Видимо, привлекательны только старые и старинные кладбища. Леденцов вспомнил новое, что в семи километрах от города. Главное впечатление — пустота. Кладбище голое: ни памятников, ни деревьев, да и крестов мало — все бетонные кубики с фамилиями. Земля глинистая, каменная. Могилы роют и закапывают экскаватором.
— А это что? — Леденцов остановился не то у лаза, не то у провала, прикрытого каменной плитой.
— Графский склеп, товарищ майор. Здесь бомж Ацетон живет. Тот, который нашел трупик младенца.
Леденцов заглянул, увидел лишь край гроба. Всмотреться не дал дух, шарахнувший в лицо, как пары серы из вулкана. Пахло гниющим тряпьем, луком и водочным перегаром, хотя в склепе никого не было.
— Капитан, разрешаешь жить в могиле?
— Ацетон безобиден.
— А статья двести сорок четыре Уголовного кодекса? Осквернение мест захоронения…
— Ацетон не ломал, а вселился в уже, так сказать, оскверненную.
— На кладбище не один Ацетон.
— Все у меня на учете.
— А на что они живут?
— Бутылки пустые сдают… Ребята спокойные.
Насчет безобидности бомжей Леденцов сомневался. Пьяницы не могут быть безобидными — долго или скоро они совершают преступление. Своим образом жизни влияют на слабые натуры и вовлекают молодежь. А сколько причиняют горя? Вчера Рябинин выезжал на самоубийство. Женщина повесилась от безысходности: муж бросил ее с тремя детьми и ушел бомжевать. Трудно кормить семью, и он нашел выход в свободе от семьи; она выхода не нашла, и тем более не оказалось выхода у детей.
Капитан остановился, чем и придержал Леденцова:
— Вот могила Лузгиной, товарищ майор.
— Простой холмик?
— Муж заказал барельеф.
У могилы стояла женщина с букетом цветов. Ее одиночество и скорбность мешали им подойти к могиле. Они переминались в стороне, разглядывая женщину. Светловолоса, молода или моложава, одежда скрыта под плащом-накидкой салатного цвета.
— Кто она? — спросил Леденцов.
— Людмила Слепцова, подруга Лузгиной.
— Тогда подойдем, — решил майор.
Они обогнули ряд свежих захоронений и приблизились к могиле. Глянув на милиционеров, женщина положила цветы на еще не высохший холмик и пошла к воротам кладбища.
— Даже не кивнула, а ведь меня знает, — обиделся капитан.
— Где-то я видел ее, — задумался Леденцов.
— Наверное, допрашивали.
— Допрашивал Рябинин.
— Значит, видели на похоронах.
— Я не был на похоронах.
— Тогда где же?
— Вот и думаю: где же?
Когда они возвращались к кладбищенской конторе, Оладько догадался:
— В бизнес-центре, товарищ майор, куда мы ходим обедать.
— Она там тоже обедает?
— Работает референтом.
— Значит, там, — согласился майор.
Они зашли выпить по чашке кофе: считалось, что здесь оно как в Турции. Для желающих предлагали и по-гречески — крохотную чашечку крепчайшего кофе в один глоток следовало запить холодной водой. Официант, с внешностью музыканта филармонии и манерами полового из трактира, объяснил, что глупо приходить в кафе и занимать столик ради пары чашек кофе.
— Виталий Витальевич, я впервые с вами, так сказать, в питейном заведении, — сказала Эльга.
Ее глаза сияли зеленой радостью. Лузгин вспомнил выражение «тоска зеленая». Пожалуйста, вот радость зеленая. Редкие посетители кафе на Эльгу поглядывали. Еще бы: глаза не просто зеленые, а большие, как ожившие изумруды. Лузгин вдруг нашел в ней сходство с березой из-за сочетания зеленого с белым и светло-пепельных волос с зеленью глаз.
— Виталий Витальевич, теперь вы свободны, — фальшивым голосом объявила Эльга.
— Не прошло и сорока дней, — укорил он.
— Я так, вообще…
— И свободен для чего?
— Хотя бы для Америки.
— Эльга, я не способен бросить Россию.
— Россия — это страна дураков, — выпалила она.
— Ага, а мозгов из нее утекает столько, что всему капитализму хватает.
— Вы же сами поносили теперешних политиков…
— За дело. Чтобы завоевать симпатии граждан, горе-демократы обратились к человеческим инстинктам: религии, национальному достоинству, алкоголю и сексу. Дорогая, но демократы — это еще не Россия.
Им принесли крабовый салат в вазочках, украшенный веточками петрушки. Свиной лангет был постным и белым, как куриное мясо. Апельсиновый сок в узких бокалах оказался почему-то тоже белым, под цвет лангета.
Лузгин натянуто улыбнулся и приглушил голос:
— Эльга, осмий не у тебя ли?
— С чего вы так решили? — вспыхнула она, вернее, зелень глаз просекла мгновенная металлическая искра.
— В Америку же надо с чем-то приехать…
— У меня есть с чем приехать и без осмия.
— С теми же?
— С вами.
Лузгин вздохнул. К его крепкому волевому лицу вздохи не шли. Но на маленькой эстраде квартет заиграл Гайдна… Эльга вдруг увидела, как звуки музыки окончательно смяли его лицо, сделав почти неузнаваемым. И она поняла другое: любил он жену или не любил, но горе у него истинное.
— Виталий Витальевич, вы не должны сильно переживать.
— Почему?
— Всем известно, что отношения с женой были прохладными.