— Я жалел ее.
— Это же не любовь.
— Не уверен, что любовь выше жалости.
Официант принес кофе. От этого ли напитка, от того ли, что волна жалости схлынула, но к лицу ученого возвращалась сила. Даже на лоб легла поперечная волевая морщинка. И Эльга вспомнила, может быть, не к месту:
— Виталий Витальевич, вас в лаборатории считают злым…
— Правильно считают.
— Вы — злой?
— Они не понимают, от чего моя злость.
— А от чего?
— От бессилия: не могу повлиять на ход работы, на завлаба, на жизнь и на мир.
— А если влиять не злобой, а добротой?
— Слишком много глупости, она доброте не поддается.
Лузгин спохватился: разве этих слов ждала от него девушка? Разве он имел за душой те слова, которые она ждала? И вообще, знает ли он эти слова? Смысл своей жизни он свел к работе: любимой, интересной, сжигающей… Но иногда приходило ощущение какой-то потери: не существует ли, кроме работы, еще что-то неуловимое, им упускаемое?
— Мне кажется, он погибнет, — сказала Эльга.
— Кто?
— Игорь.
Лузгин только подивился женской логике, от доброты и глупости перешедшей к Аржанникову. Впрочем, доброта и жалость из одного гнезда.
— Парень он неплохой, но имеет, я бы сказал, дамский недостаток: полно гонора и никакой гордости.
— Все хотел разбогатеть…
— Он и разбогатеть хотел не по-мужски.
— А как это… разбогатеть по-мужски?
— Мой приятель, кандидат наук, окончил курсы шоферов, взял тысячу долларов кредита, купил самосвал, поработал, отдал долг, купил тридцать соток земли, купил лес на корню, сам повалил, перевез и сам построил дом.
— Разве это разбогател?
— Конечно, проще украсть осмий.
— Вы думаете…
Но тут официант принес по второй чашке кофе. Лузгин показал ему на пустые подсвечники:
— Гайдна надо играть при свечах.
— Зажигали, но пожарные пресекли.
Глаза Эльги не то чтобы затуманились, но радостный блеск утратили. Разговор с Лузгиным показался ей тяжеловатым. Эльга понимала: у человека только что умерла жена, но ведь она хотела помочь развеять его настроение. Не удалось. Она давно заметила, что с умными людьми труднее, чем с дураками; с бездельниками веселее, чем с деловитыми.
— Виталий Витальевич, вы знаете, в чем смысл жизни?
— Знаю. — Его серые спокойные глаза не улыбнулись.
— В чем?
— В счастье. Только не спрашивай, в чем счастье.
Она не спросила, потому что знала — счастье в любви. Лузгин, подавляя какое-то тайное желание, погладил ее по щеке, которая покраснела, словно он ее обжег:
— Кому-то ты достанешься…
— Никому.
— А как же?..
— Вам достанусь.
— Эльга, я должен признаться, у меня есть женщина.
— Виталий Витальевич, я вашу жену переждала, я и эту женщину пережду.
— Время уходит…
— Ничего, я молодая.
Доллары, блин, кончились. Тут такой винт: проесть, скажем, миллион не получится, а пропить миллион каждый сумеет. Выковырнув из глины затоптанные две бутылки пива, они выпили их с каким-то облегчением.
Пиво и жара сморили. Работы не предвиделось. Ацетон с Колей Большим спустились в склеп и проспали до вечера. К семи Алхимик обещал где-то раздобыть деньжат.
Выспавшись, они сходили к часовне, где была колонка. Водички попили, рожи помыли и пошли домой, то есть в графский склеп. Если к делу подходить жизненно, то выпивка была: в углу, в ворохе прошлогодних листьев стояла припасенная банка с жидкостью состава неизвестного, но хорошо дурящего. Да не хотелось — избаловались они на долларовой водке.
Ацетону показалось, что Алхимик надел черные очки со шляпкой и ждет их у склепа. Колян шепнул со своей высоты:
— Она, баруха…
— Если что, то погасимся.
Бомжи опасались, что баба пришла отобрать доллары: могилу копаешь, глина, семь потов сойдет, а заработаешь на бутылку. А тут шарик подергал за нитку — и в дамках.
— Привет, ребятишки, — глуховато бросила она.
— Угу, — ответил Колян, как более вежливый.
— В гости не приглашаете, кофе не предлагаете…
— Кофеварка сломалась, — парировал Ацетон.
— Скучаете?
— Зачем… Могилы рыть надо.
— Давайте присядем.
Все трое опустились на упавший обелиск. Поскольку он был короток, то Ацетон, сидевший в середине, оказался рядом с женщиной так плотно, что меж палец не просунуть. Того и гляди ее чернострельчатые ресницы заденут его нос.
— Ребята, что такое капитализм, вы, конечно, знаете?
— Слыхали, — подтвердил Колян.
— Социализм — это когда воруют у государства, а капитализм — друг у друга, — разъяснил Ацетон.
— Значит, рыночные отношения понимаете?
— Бутылки сдаем, — доказал Ацетон.
— Предлагаю стать бизнесменами.
— На бутылках?
— На долларах.
Бомжи переглянулись и вновь уставились на дамочку. Шляпа прикрывала ее голову. Темные суровые брови, темно-синие веки, черные круги под глазами… И еще неизвестно, что под стеклами очков, которые что сажа.
— Шарики, что ли, опять запускать? — догадался Ацетон.
— Нет, натуральный бизнес.
— Дамочка, дерьма вам в мякоть, — не вытерпел Ацетон. — Вы по-русски говорите?
Она усмехнулась черными липкими губами, сделала шаг назад, оглядела Ацетона и спросила:
— Другая одежда есть?
— Найдется.
Он нырнул в склеп и вынес пиджак цвета столетней могильной плиты, проросшей железистым мхом. Надетый пиджак стоял торчком, напоминая кольчугу. Дама кивнула, бросив Коляну уже на ходу:
— Вернется через часик.
Бомжи послушались не потому, что боялись, и не потому, что нравилась эта навороченная тетка, — подчиняются тем, у кого есть доллары.
Оставив Коляна, они вышли к воротам кладбища, где стоял синий автомобиль. Ацетон не разбирался в моделях, но иностранная, буквы на капоте кривые, не наши.
— Садитесь, — велела дама.
Он влез на заднее сиденье. За рулем ждал парень, видимо, здоровенный, потому что голова что глобус. Дама села рядом с ним, и машина поехала. Ацетон понял правила игры: что-то вроде ехали на дело. Поэтому не спрашивал.
Автомобиль бежал по городу. Ацетону, не бывавшему в центре сто лет, хотелось смотреть в окошко, коли представилась такая возможность. Не мешали пугливые сомнения: куда везут, зачем везут? Взять с него нечего, но вспоминалась история, которую вычитал Колян: нутрий кормили человечьим мясом. Не везут ли его на мясо? Вряд ли. Жиру в нем нет, да и мяса немного, пропитанного алкоголем. Нутрии жрать не станут. И уж если на мясо, то выгоднее взять Колю Большого, он в два раза тяжелее.
Машина остановилась. Они вышли. Водила оказался чуть пониже Коли Большого, но вдвое шире. Лицо угрюмое, словно не иномаркой рулил, а трактор пригнал. Ацетона удивил его крупный нос с широко приоткрытыми ноздрями: родился так или нос кто-то хотел вывернуть наизнанку?
— Идите, — приказала дама, оставшись у машины.
Ацетон пошел за ноздреватым к входу, похожему на царские врата. Раззолоченные буквы горели: «Ночи Клеопатры». Ресторан, мать его в досочку.
— А кто такая Клеопатра? — рискнул на вопрос Ацетон.
— Египетская прошмандовка, — буркнул парень.
Охранник уставился на Ацетона, как на бродячую собаку, решившую выпить и закусить в первоклассном ресторане. Ноздреватый ему что-то шепнул, и охранник отвернулся. Ацетону пришла приятная мысль: его хотят угостить за культурным столиком. Почему же не взяли Колю Большого?
Они прошли три полупустых зала…
Дерьма им в мякоть! В первом зале играл фонтанчик с рыбками… Мебель гнутая-изогнутая… Люстры на потолке и как бы люстра на каждом столике в виде хрустальных бокалов… Открытые мраморные печки без заслонок — зовутся каминами… Пальмы вдоль стен, правда, без кокосов… Оркестр играет, человек шесть парней… Запах духов, фруктов и вина… Официантки прозрачные, одетые в марлю…
Ацетон едва поспевал за ноздреватым, поэтому блюда не разглядел. Наверняка все мясное да рыбное. Господи, про рай мечтают… Вот он, рай и зовется «Ночи Клеопатры».
Ноздреватый толкнул неказистую дверь, и они вошли. Ацетон, умей он это делать, перекрестился бы.
Небольшая комната была обита черной блескучей материей. Она мерцала от четырех свечей, стоявших по углам четырехугольной подставы. А на подставе высился гроб, без крышки, пустой, тоже обитый черной блескучей тканью.
Первой Ацетоновой мыслью была неприятная: его сейчас схватят и в этот гроб уложат, так сказать, на съедение нутриям. Вторая мысль посветлее: в этом гробу спит египетская Клеопатра, как он спит в своем гробу в склепе.
— Смотри, — потребовал парень.
— Смотрю.
— Что видишь?
— Чего… Гроб.
— Нет, не гроб.
— А что же?
— Пойдем.
Тем же ходом они вернулись и сели в машину.
— Подкинем его до кладбища, — приказала мадам.
Ехали молча. Ацетон наконец-то сообразил: хотят купить его гроб. Для ресторана. Вполне возможно, что там не одна Клеопатра, а две. Но он слегка обиделся: привести в ресторан и не налить стакан водки… Поэтому он еще подумает насчет продажи своего ложа.
Дама молчание прервала:
— Видел?
— Видел, — согласился Ацетон.
— Что видел?
— Гроб.
— Нет, ты не гроб видел.
— А что я видел?
— Бизнес.
Ацетон молчал, потому что бизнеса не видел. Ноздреватый включил музыку, тихую, как бормотание батюшки в церкви. Да еще приятно покачивало: Ацетон забыл, когда ездил на легковушках. Но от него ждали вопросов:
— Бизнеса я не видал.
— Ацетон, — проникновенно заговорила дама, — о новых русских слыхал?
— Которые зажрались?
— Именно, зажрались и требуют остренького. Бои без правил, стриптиз, бои в грязи, женский бокс, охота на людей… Теперь догадался, зачем гроб в ресторане?
— Не догадался.
— Подумай, у тебя лоб до макушки.
— Туда кладут, чтобы протрезвел?
— Уже горячее.
И хотя лоб до макушки, Ацетон молчал, не в силах довести догадку до конца. Дают в гробу еще выпить? Какой в этом интерес, да и неудобно. Ацетон признался: