— Нет, сама добудешь.
Помолчав, Эльга выдавила идиотский вопрос:
— Где же я возьму… покойника?
— Поезжай в морг Ипатьевской больницы.
— А дадут?
— Купи у санитара, он там один.
— Сколько воды нужно?
— Немного, баночку.
Прием окончился. Но Эльга ждала чего-то еще. Предложенный способ колдовства показался ей примитивным, слишком экзотичным. Спросила с надеждой:
— И поможет?
— Давай аванс, — грубо потребовала колдунья.
После суточной беготни без сна, отдыха и еды — пара бутербродов с пепси не в счет — Леденцов знал, что его глаза порыжели, как и шевелюра. Можно идти отсыпаться, но он сел за стол: была такая работа, на которую тратить оперативное время и свежую голову просто-таки жалко. Разборка накопившихся бумаг. Поедет домой на часик позже…
Он взял папку. Такое впечатление, что сует туда листок всяк входящий. Да нет, не всяк входящий — на каждой бумажке имелась пометка начальника уголовного розыска, либо начальника РУВД, либо его замов.
«Муж бьет меня почти ежедневно, то есть систематически, но на первый раз я ему прощаю, и мое заявление прошу не считать».
Майор знал, чем кончаются эти прощания: сперва она заберет свою жалобу, а потом «скорая помощь» заберет ее с пробитой головой.
«Сцапали меня якобы за странное поведение. В какой век мы живем? Во времена инквизиции могли арестовать, если человек мешал суп против движения солнца…»
Из приложенного рапорта милиционера следовало, что жалобщик не суп мешал против движения солнца, а в столовой тарелку супа вылил на голову собутыльника.
«Находясь в изоляторе временного содержания как подозреваемый по статье 161 часть 3, прошу, пока не отправили в СИЗО, отпустить меня на сутки домой, поскольку хочу дать совет детям, как жить честно и по совести».
Хорошее, но запоздалое желание: статья 161 — это грабеж, по которой он судим уже трижды, включая все ее отягчающие пункты.
«Господа милиция! Как понимать беспрерывные амнистии? Тогда уж лучше не сажать вовсе. Наши правители ведут себя как Иван Грозный: когда выбрал себе в жены боярышню Анастасию Захарьину, то выпустил всех заключенных».
Под этим письмом майор подписался бы двумя руками: лучше совсем не сажать, чем посадить да выпустить. Профанация борьбы с преступностью.
«В нашем городе орудуют бандитские группировки — тамбовская, солнцевская, уральская, казанская, ростовская… Что, сколько городов в России, столько в городе и бандитских шаек?»
Именно!
«Хочу подать сигнал, что стоящие у ворот Троицкого кладбища нищие, не нищие, а лженищие…»
Не все же там лженищие. Тогда это не сигнал, а лже-сигнал.
«Почему милиция не обращает внимания на открытые сборища мафиозных бандитов? Шестого мая церквушку, что на Троицком кладбище, вдруг окружили импортные автомобили, здоровенные парни в кожаных куртках и девицы панельного вида. Православный народ отпрянул, крестясь…»
Все правильно: мафия крестила ребенка своего авторитета. Не запретишь. Правда, непонятно, зачем бандитам церковь и Бог? С ними же Сатана.
«Сообщаю уголовному розыску про случай на похоронах старушки Авдониной. Ведь страшно говорить. Люди осеняли себя крестным знамением. Могила разверзлась! Хоронить на Троицком кладбище своих близких народ остерегается…»
Леденцов позвонил по местному капитану Оладько:
— Виктор, Троицкое кладбище опекаешь?
— Да.
— Что там случилось?
— А что там случилось? — удивился Оладько.
— Могила разверзлась?
— Ну, разверзлась, — признался капитан с неохотой.
— В каком смысле?
— Работяги халтурят.
— Обвалилась, что ли?
— Наоборот.
Леденцов помолчал, накапливая злость:
— Виктор, ты мне за ухом не щекочи. Скажи прямо, что хочешь криминал скрыть от учета.
— Отнюдь, товарищ майор. Гроб с бабушкой зарыли, цветы положили, постояли и уже хотели расходиться. А могильный холмик вдруг возьми и зашевелись. Ну, народ и струхнул.
— Почему же холмик зашевелился?
— Она лезла оттуда, задыхаясь…
— Бабушка? — перебил Леденцов.
— Ее собака, товарищ майор. Небольшая, мельче таксы. И тоже желтенькая, под цвет земли. За хозяйкой полезла. Не пойму, как работяги ее не заметили. Ацетон распоряжался…
— Молодец.
— Ацетон?
— Собака. Как же не задохнулась?
— Ацетон, лодырь, могилу вырыл неглубокую.
Они знали, что говорят не о главном: собирался, буквально копился материал на директора кладбища, берущего взятки за могильные места, за право на подхоронку к родственникам, за землю песчаную или глинистую, за оградки и гробы… Кладбищенская мафия. На горе делались большие деньги. Не зря бандиты крестили ребенка в кладбищенской церкви — друзья директора.
— Распустил ты их, — вздохнул Леденцов.
— Кого?
— Усопших.
И как довесок к собаке, вылезшей из могилы, майор прочел выдержки из рапортов и донесений. Оладько хмыкнул:
— Обычная кладбищенская кутерьма.
— Неужели обычная?
— Товарищ майор, в еженедельнике напечатана история покруче. В Перу мумия изнасиловала женщину.
— Нетрезвая?
— Кто, мумия?
— Нет, женщина.
— Статья называется «Разбуженная страсть вождя инков». Женщина, археолог, открыла гробницу… Мумия сзади и прыгнула. Археолог упала, на нее навалились кости, запах тлена, содрали одежду. Чувствует, что насилуют. И потеряла сознание. Очнулась седой.
— И что? — заинтересовался Леденцов.
— Женщину обследовал психиатр — норма. Обследовал гинеколог: не только факт полового контакта, но и беременность.
— Ну, тогда Троицкое кладбище — райское местечко, — заключил Леденцов.
Приемная начальника отдела специсследований никого не принимала — ученые не шли. Главным образом, из-за отсутствия ассигнований. Впрочем, одного принимала постоянно — младшего научного сотрудника Игоря Аржанни-кова. Он вошел своей походкой вразвалочку: казалось, вот-вот повалится то на один бок, то на другой, да вовремя подставлял ноги. Эльга поморщилась:
— Игорь, ты родился в деревне.
— Я родился в нашем городе.
— В деревне ты бы прижился.
— Это почему же?
— У тебя походка кулацкая.
— Эльга, я демократ.
— С какого же боку?
— Меня еще на первом курсе исключили из комсомола.
— Рисуешься? Ты делал товарищам курсовки за деньги, тебя сперва излупили, а потом исключили из комсомола.
— Я внедрял рыночные отношения, — упрямо повторил Аржанников и насыпал перед ней холмик шоколадных конфет.
— Придется сделать кофе, — вздохнула Эльга.
Они перешли в часть комнаты с плетеной мебелью. Игорь одернул свитер цвета преющего салата — радушие секретарши его удивило. Кофе именно для него? Не из-за конфет же.
— Эльга, когда я разбогатею, подарю тебе букет гладиолусов с кофейным запахом.
— Разве такие есть?
— Вывели в Молдавии.
— И когда ты разбогатеешь?
— Мне кажется, что в этом году.
— Почему именно в этом?
— Год выглядит, как денежная сумма — 2000.
Эльга знала, что Игорю не разбогатеть, как, скажем, ее записной книжке не стать компьютером. С такими-то круглыми и глупыми глазами, в таком свитере, выуженном из болота… Ему в прошлом году выпала редкая удача поехать на стажировку в Париж — молодежь разбежалась, и послать было некого. Игорь отказался, занявшись продажей какой-то бронзовой чеканки. Воробей в руке для него оказался дороже синицы в небе.
— Игорь, дело не только в деньгах.
— А в прошлый раз ты держала речь о дорогих ресторанах, иномарках и загрантурах.
— Разве я влюбилась в Лузгина за деньги?
— За сексапильность? — усмехнулся Игорь.
— Понимаешь… Он выделяется из стада.
— Внешностью.
— Нет, перспективой.
— Ему сорок. Открытия делаются в молодом возрасте. В Германии профессора после пятидесяти гонят на пенсию.
— Лауреаты Нобелевских премий — мальчики?
— Лузгину до Нобелевской далеко.
— Игорь, мужчина не бывает молодой или старый, хороший или плохой. Мужчина или сильный, или слабый.
Эльга распахнула окно, впустив в приемную весну, точнее, уже лето — первое июня. Аржанников смотрел на девушку, на ловкость рук, заваривавших кофе; на светлые волосы, пушившиеся по-летнему согласно первому июня; на зеленые глаза, спокойные, без электрической искры… Но больше смотрел на разрез юбки, в который нет-нет да и выглянет нога выше колена. Тогда по телу Игоря тоже пробегали электрические искры. Какие там искры — киловатты шарахали в голову.
— Игорь, как твоя мама?
— Слабеет.
— А Ираида?
— Без колдуньи давно бы умерла.
Эльга придвинулась и посмотрела, как ему показалось, жалостливо. И спросила почти томно, от чего он еле удержался от движения бросить руку на приоткрывшееся колено:
— Игорь, ты мне друг?
— Больше чем.
— Тогда выполни просьбу.
— Любую!
— Достань одну жидкость.
— Реактив?
— Нет.
— Скажи формулу.
— Аш два О.
— Вода?
— Да, приворотная вода.
Аржанникову показалось, что он не расслышал. Или ее любимый Лузгин затеял серию каких-нибудь выпендрежных опытов с какой-то особой водой? Все-таки он переспросил:
— «Тяжелую» воду?
— Нет, приворотную.
— И что она к чему приворачивает?
— Человека к человеку.
— Побывала у Ираиды? — догадался он.
Эльга кивнула. Игорь понял, кого к кому хочет она приворотить. Отвечать отказом не хотелось:
— Эльга, эта вода продается в церкви?
— Нет.
— Где же ее берут?
— Приворотная вода — это вода, которой обмыли покойника.
— Да она еще жива! — возмутился Аржанников.
— Кто? — удивилась Эльга.
— Моя мама…
— Дурак, разве я прошу воду из-под твоей мамы?
— А из-под кого же?
— Из-под любого покойника.
— У меня нет знакомого покойника.
Концентрические бороздки вокруг его глаз разбежались, отчего глаза заметно вылупились. Он залпом выпил кофе, протестуя против такого разговора.