Эльга поставила кофе на стол. Лузгин вернулся скоро.
— Чем ты меня облила?
— Нечаянно, остатки пепси…
Кофе он выпил, как всегда, скорым глотком. И, как всегда, не преминул понасмешничать:
— Ждешь?
— Чего?
— Счастья.
— Виталий Витальевич, я жду удачи.
— И наверняка считаешь, что удача должна прислониться к тебе своим теплым замшевым бочком, а?
— Почему бы не прислониться?
— Хочешь секрет?
Она хотела, даже привстала на цыпочки, словно Лузгин пообещал ее поцеловать.
— Эльга, между обстоятельствами жизни и состоянием счастья нет прямой зависимости.
— Лишь бы дождаться удачи…
— Мало дождаться. Удача приходит ко многим, а толку? Над удачей, Эльга, надо работать.
Лузгин сел за стол, и секретарша уже видела, как его сознание затмевается бумагами, графиками и таблицами; видела, как его сознание отодвигает и пустую чашку, и ее, и все мысли о счастье и удаче. Эльга села так, чтобы он видел ее ноги. Ноги без чулок — летние. Сарафан вздернулся ровно на столько, на сколько требовалось приоткрыть колени, вернее, ямочку на бедре, нежную, как у ребенка.
— Виталий Витальевич, мне нужно с вами поговорить.
— Об Америке?
— Да.
— Тут предмета разговора нет.
— Виталий Витальевич, вчера был гонец.
— Откуда?
— Оттуда.
— Слушаю…
— Здесь? — Эльга показала на пустой проем и сновавших сотрудников.
Скорым шагом Лузгин поднялся на второй этаж. Эльга поспешила. В прохладной библиотеке почти никого не было: с переходом на рыночные отношения, похоже, люди перестали читать не только художественную литературу, но и специальную. Они сели в самом непосещаемом углу с полками старинных энциклопедий.
— Слушаю, — повторил Лузгин.
— Появился молодой человек, будто сошел с американского экрана. Бывший одноклассник приехал из США вербовать невест. От имени брачной фирмы.
— Своих не хватает?
— Американки предпочитают работать, заниматься спортом и замуж не спешат. Невесты из Азии не котируются. Желательны славянки.
— Небось, в купальниках?
— Нет, не в дом терпимости.
— Записалась? — усмехнулся Лузгин.
— Виталий Витальевич, я хотела услышать дельные слова.
— Ах, дельные? До перестройки бежали за рубеж от политической системы. А при демократии от кого бегут? От народа?
— От тяжелой жизни.
— Порядочные люди, наоборот, возвращаются, чтобы в тяжелую минуту быть со своим народом.
Эльга слушала вполуха — она любовалась ученым. Прямая высокая фигура раскинула, как перед полетом, прямые плечи, плечи бывшего волейболиста. Голова вскинута с достоинством. Серые глаза спокойны. Костюм в серую елочку сидит с небрежным превосходством. Говорит негромко, но с такой весомостью, будто его слова прилипают к собеседнику.
— Человек имеет право на свободу, — надо было и ей что-то возразить.
— Имеет, но они ведь Россию обирают.
— Как?
— Артистами, хоккеистами, балерунами, учеными они стали в России, а потом отправились торговать талантами за рубеж.
Лузгин сел в большое кожаное кресло. Эльга заметила, что он разволновался, отчего лицо слегка посерело. Она погладила его руку, готовая припасть к ней губами. Лузгин этот порыв приметил и улыбнулся чуть ли не поощрительно.
— Виталий Витальевич, я же имею в виду брак с иностранцем.
— Проституцию?
— Замуж, за одного.
— За иностранца?
— За иностранца.
— Латентная проституция.
— Что значит «латентная»?
— Скрытая, так сказать, одноразовая.
— Но почему «проституция»?
— Девица продает свое тело за рубеж.
— Она же выходит замуж!
— По любви? Через агента? Ради сытого житья?
Разговор оборвался. Лузгин видел в ее лице заметное разочарование. И не понимал: на днях вроде бы клялась в любви ему, а теперь вот иностранец… И это разочарование в ней как бы набухало: глаза заблестели — нет, не сердитой зеленью — блеском влажным.
— Эльга, не пойму, чем ты больна, если отключаются логика, критический взгляд на себя…
— Виталий Витальевич, эта болезнь зовется любовью.
— К иностранцу?
— К вам. С вами хочу уехать за рубеж, с вами!
Эльга вдруг опустилась на колени и поцеловала его в губы долго и сильно. Лузгин покраснел. Высвободившись, он спросил:
— Какой гадостью ты меня облила?
Дача — лишь громкий звук. Шесть соток торфянистой земли и летний домик, оседавший в коричневую податливую почву. Строил ее Виктор, первый муж, погибший в автомобильной катастрофе. Виталий же бывал здесь раза два за лето.
Ирина Владимировна окопала куст, вымыла два окна, пересадила нарциссы. Главное, нарвала ревеня — первый и самый ранний урожай. И к вечеру уехала в город.
К одиннадцати вечера разболелась голова. Ирина Владимировна давно заметила — с мужем покойным делилась, — что вопреки законам о кислороде и дыхании у нее на даче начинал болеть затылок. Постепенно боль растекалась по всей голове. Соседи объясняли это обилием озона в воздухе. Виктор же нашел причину земную: торф выделял какие-то органические миазмы. В соседнем садоводстве искали на участке воду, пробурили пятиметровую скважину — и пошел газ, способный даже гореть.
Виталий в командировке, приедет только завтра вечером. Ирина Владимировна включила телевизор: иногда он не то чтобы снимал боль, но голову как-то освежал. Девять программ. Она ткнула одну.
Фильм про любовь. Вскинутые чуть ли не к потолку голые женские ноги и голые прыгающие мужские ягодицы… Кому интересно смотреть физиологию? Подросткам? Неполноценным мужчинам? Политикам? И она ткнула другую кнопку.
Ей показалось, что телевизор не переключился. Фильм про любовь. Женские голые ноги вскинуты… Нет, переключился: мужские ягодицы вроде бы другие, почернее…
Ирина Владимировна сменила программу.
Реклама. Мужчина с таким кривым лицом, каких в жизни не бывает, ел шоколадку с нерусским названием. Какое там ел — сожрал вместе с целлофановой оберткой!..
На следующем канале давали интервью с известной артисткой, которая рассказывала, как она впервые разделась на киносъемке; другая артистка, с комплексами, раздеться постеснялась, а она вот догола. Ирине Владимировне это было неинтересно, и она вновь переключилась.
На экране стреляли. Один падал, второй, третий… А тот, кто стрелял, не падал. Дым, огонь, кровь… Еще неинтереснее обнаженной актрисы. Ирина Владимировна нажала кнопку рядом.
Опять реклама. Пива. Наливают, наполняют, насыщают… Пивной фестиваль. Королева пива. С бутылкой пива вход бесплатный. Начни день с бутылочки пива… А потом удивляются, почему каждый третий призывник токсикоман либо алкоголик.
Следующий канал показывал… Ничего не показывал — тьма. В ней — череп с горящими глазницами. Мистика.
— И это смотреть на ночь? — громко удивилась Ирина Владимировна, выключив телевизор.
Тот обычно гас не мгновенно, а с добрую минуту в центре белело аккуратное светлое пятно. Сегодня его аккуратность размылась, приняв форму серого уплывающего облака. Кинескоп, что ли, садится?
Ей показалось, что с него, с серого облака, как бы потек холод, и оно, серое облако, стало принимать иную форму… Лица? Нет, без глаз и без ушей — очертания головы. До сердечного колочения… Покойный Виктор — его лоб… Господи!
Ирина Владимировна перекрестилась и рывком накрыла телевизор салфеткой, словно огонь тушила. Надо же такому привидеться. Нечего было мистику включать.
Приняв душ, она легла спать.
Проснулась Ирина Владимировна, не поняв от чего. Сперва подумала, что на кухне лопнула одна из банок с компотом. Но тут же сообразила, что звонит телефон. Ровно три ночи. Звонки необычные, негромкие, вроде велосипедных. Неужели дочка из Хабаровска? Или Виталий из Москвы?
Не надев тапок, Ирина Владимировна прошлепала к столику у окна и схватила трубку:
— Да!
— Лузгина? — спросил женский голос, не имеющий ни выражения, ни тона.
— Да.
— Ирина Владимировна?
— Да-да!
— С вами будут говорить…
Голос пропал. Не оставалось сомнений, что Хабаровск. Ирина Владимировна ждала. Тишина на линию легла глубокая, словно телефон отключили.
Но он ожил. Голос, уже мужской, словно вздохнул в трубку:
— Иринушка!..
Ее ноги ослабели так, что тело качнулось. Ирина Владимировна бессильно опустилась на пол, на колени.
— Виктор!..
— Я, Иринушка.
— Где ты? — вырвалось у нее неожиданно, отчего тело похолодело и ей показалось, что кожа покрылась инеем.
— Иринушка, ты знаешь, где я…
— Виктор, я ж тебя похоронила, — ей показалось, что крикнула во весь голос, но вышел лишь шепот.
— Да, похоронила…
— Откуда же ты звонишь?
— Иринушка, мне тяжело, — ответил уходящий голос.
— Виктор, дорогой…
— Иринушка, я к тебе приду…
Тишина ночи — не той, не городской, что стояла за окном, а тишина ночи космоса — заложила ей уши. Телефон тренькнул вполсилы. И опять тишина. Уже обычная, квартирная. Ирина Владимировна легла в кровать и до утра смотрела на телефонный аппарат, тускло отражавший белую июньскую ночь…
Белая июньская ночь перешла в белый июньский день. Ирина Владимировна встала и автоматически выполнила утренний ритуал: прибрала постель, умылась, оделась, полила цветы, заварила чай. Но он не пился. Она смотрела на попавшую чаинку, которая от жара металась в чашке до тех пор, пока вода не начала остывать. Теплый чай разве чай? Говорят, в жарких странах его пьют со льдом…
Мысли Ирины Владимировны, нет, не мысли, а нервные клетки всего организма, да и все другие клетки были заняты одним — что же случилось ночью? То, что произошло, происходить не могло. Допустим, показалось?
Но ведь не мышиный шорох и не скрип паркетинки. Звонок телефона, междугородный, голос Виктора… Он звал ее Иринушкой…
У нее мелькнуло желание позвонить дочери в Хабаровск. И что? Спросить, не звонила ли она ночью отцовским голосом? Дочка решит, что мать тронулась рассудком.