— Не болтай ерунды! Ты заговорена от смерти. Заговорена своей бабкой!
— Дурак ты!
— Как поживает бабуля?
— Прабабушка умерла, но это не значит, что у меня развязаны руки.
— О, ты найдешь массу причин, чтобы не поехать со мной во Львов! Ну, давай рассказывай. Надо поставить на ноги переростка-братца, так?
— Неужели ты думаешь, Иван, что я живу в этом городе просто так, из своей прихоти?
— Опять на кого-то работаешь?! Ну, что с тобой делать? Я ведь тебя всем обеспечу. Слышишь, всем! И ты мне не будешь обязана. Все мое процветание началось с твоих денег.
— Прекрати, Ваня!..
— А чего нам скрывать? Или ты Шандора боишься? Так он почти не понимает по-русски. Я не стыжусь пролитой крови и никогда не стыдился. Все в этом мире зиждется на крови. Государственный строй, капитал, любовь, творчество, даже рождение ребенка! Так не будем ханжами! Не будем воротить нос от лужицы крови!
— Мило, — вяло похлопала она в ладоши. — Прямо гимн злодейству.
— Я знаю, что это противоречит твоей натуре, но ты не можешь остановиться. Ты убивала за деньги и просто так. А все потому что, когда-то все началось. И это сидит в тебе. И это придает тебе уверенности. Ты способна убить и готова убивать.
— Что за вздор ты несешь, ей-Богу! У меня разболелась голова от твоей трескотни…
Он проводил ее до самой двери и на прощание, поцеловав в щеку, сказал:
— Завтра надо будет обсудить очень важный вопрос.
— Отвянь!
И тогда он спел первую строчку любимой песни: «Са-ай сарро позор бибарледи ингоше»[3]…
Родион едва держался на ногах. Время уже было за полночь, когда он вернулся домой. От него разило водкой.
— Где ты ходишь? — Патимат уже несколько часов не находила себе места, бегала от окна к окну, роняла слезы.
Аида тоже вышла встречать брата и стояла, скрестив руки на груди. Он посмотрел на сестру виновато, как бы моля о пощаде, но ее взгляд-приговор был суров.
Родион отстранил рукой мать и, ни слова не говоря, шатаясь, прошел к себе в комнату.
— О, горе мне! — запричитала Патимат. — Новая напасть!
Она сказала еще много слов, но они потонули в звуках «гранжа». Курт Кобейн, как всегда, пел о том, что жизнь — дерьмо и требуется некое усилие, чтобы раз и навсегда покончить с этим дерьмом.
Аида обняла за плечи Патимат, и мачеха разрыдалась у нее на груди.
— Ах, утка с яблоками! Утка с яблоками! — голосила она. — Зачем я послушалась тебя? Зачем не осталась дома?
— Пойдем на кухню, — ласково приказала падчерица. — Ты сваришь мне калмыцкий чай.
Женщины сидели и мирно пили чай, когда Родя ворвался на кухню и, перекрикивая Кобейна, завопил:
— Она лежала там! На деревянной полке! Совершенно голая! С пулей в затылке! Абсолютно, абсолютно голая! С простреленным затылком! И никто ей не смог помочь! Слышите, никто! И мне уже никто не поможет! И самое страшное! Самое чудовищное в том, что я знаю, кто это сделал!..
Он не договорил, потому что в раковине набиралась кастрюля с водой, и Аида окатила его с ног до головы ледяной волной. Брат стоял с открытым ртом, весь дрожа то ли от шока, то ли от холода.
— Ты сам во всем виноват, — сказала она спокойно, без волнения, будто ничего не произошло, — когда-нибудь надо отвечать за свои поступки, за свое головотяпство. Или ты собираешься всю жизнь оставаться ребенком? Я говорила не брать ее с собой в Екатеринбург, просила быть предельно осторожным, советовала обратиться в агентство по продаже недвижимости. Мои слова для тебя пустой звук? Ты выдал незнакомым людям наш адрес, они ждали этого целый год. Целый год шла охота на меня и мою семью. Теперь за каждым из нас следят. Алена пала первой жертвой. Вчера я угодила в переделку и чудом выкарабкалась. Патимат тебе расскажет, в каком состоянии я приехала домой. Так что, милый братец, наберись мужества и не хнычь. Ты — мужчина. Не забывай об этом.
— За что же тебя так возненавидели? — осмелился спросить мужчина.
— За доблесть и отвагу, — усмехнулась она, — проявленную в борьбе за теплое место под солнцем.
— И много трупов на твоей совести?
— Трупов всегда больше, чем живых, — изрекла Аида, — и на моей совести достаточно, но это моя совесть. А ты позаботься о своей.
— Хорошо.
Он так и стоял босиком в луже, никак не пытаясь исправить положение, и, когда сестра ушла, пожелав всем «спокойной ночи», так и рухнул на колени перед матерью. Патимат во время их разговора не прекращала плакать.
Он уткнулся лицом в материнские колени и прошептал: «Мама, спаси меня от нее!»
На следующее утро Мадьяр лишил ее традиционного капуччино в «Коко Банго». Он ворвался к ней ни свет ни заря.
— Под дверью, что ли, ночевал?
— Мы переехали с Шандором в гостиницу поближе. Тебе нельзя больше показываться там, в этом кафе, — настаивал Иван. — Нам надо выработать план действий.
— А не пошел бы ты! У меня со вчерашнего в ухе звенит!
— Не дури! Борзой так просто не отстанет. Ты не знаешь этого человека.
— Ты-то откуда все знаешь?
— Сама удружила год назад. Это Борзой выбил мне зубы в аэропорту, когда я ждал тебя и предавался сладким мечтам о предстоящей женитьбе. Он мне за все ответит.
— Ваня, ты — больной. Я это поняла еще вчера, когда ты пел гимн крови и злодейству.
— Я — не больной. — Он многозначительно улыбнулся и сделал признание: — Просто я вступил в партию анархистов.
— Поздравляю. Только для анархиста ты слишком мелко гребешь. Какой-то Борзой! Ты бы взялся за этих говнюков в Государственной Думе!
— До всего руки не доходят, — подыграл Иван. — Но шутки в сторону. Нельзя упускать момент. Это ты знаешь лучше, чем я. Борзой улетит в Екатеринбург, и оттуда мы его уже никогда не выцарапаем, а он будет строить новые козни против тебя.
— А нельзя с ним как-нибудь договориться?
— Что ты имеешь в виду?
— Например, я заманиваю для него в ловушку своего нового хозяина, а он мне платит за это в твердой валюте и отпускает на все четыре стороны.
— А на хрена ему твой новый босс?
— Бамперу был нужен, думаю, и он не откажется. Мой босс оттяпал у них жирный кусок.
— Видишь, оказывается, и я не все знаю. — Иван задумался, прикидывая в уме предложенный вариант, а потом покачал головой. — Борзой — человек принципа. Он уничтожит и твоего босса и тебя.
— Ненавижу принципиальных!
— Но в качестве приманки можно выработать и такую версию.
— Да мне бабки нужны, понимаешь?! — прямо заявила она. — Я почти на мели!
— Что, совсем худо!
— Ну, не совсем… — уклончиво начала она, но решив, что от Мадьяра ей нечего скрывать, призналась: — Сорок тысяч баксов, и взять больше неоткуда.
— Ну, старуха, ты даешь! — засмеялся Иван. — Если сорок тысяч для тебя не деньги, тогда я действительно ошибся в тебе! Раньше мы были рады и горбушке хлеба на ужин!
— Те времена прошли, и я не желаю их повторения!
— Так нет ничего проще! — Иван от волнения заходил по комнате. — Вложи половину в мое предприятие! Прибыль гарантирую!
Аида сидела на кушетке, обняв колени и подперев ими подбородок.
— Я в этом ничего не понимаю, — сказала она, наивно хлопая глазами. Ему даже показалось, что она над ним издевается.
Мадьяр приземлился рядом с ней на кушетку, взял ее руки и тихо произнес:
— Какая же ты на самом деле глупенькая! Позвонила бы мне во Львов, и я решил бы все твои финансовые проблемы. Я недавно приобрел небольшой заводик по переработке вин. Ввожу из Европы дешевые венгерские и трансильванские вина, переливаю в свою тару и продаю всему бывшему Союзу. Дешевое, качественное вино пользуется успехом. Это беспроигрышный бизнес. А со временем выкупишь у меня завод, и больше никогда никаких финансовых проблем.
— Так не бывает, — возразила Аида, — конкуренты, рэкетиры, налоги. Проблем будет уйма. Оставишь меня с голым задом и придется идти под венец.
Она сама приблизила к нему губы. Целый год воздержания от мужчин дал о себе знать. Аида едва не лишилась чувств, когда ощутила между ног настоящую, мужскую плоть…
Потом он, как обычно размечтался. Описывал ей свой двухэтажный особняк, который она никогда не видела. Заявил, что они могут даже не расписываться, просто жить в одном доме. А если она захочет, он выстроит ей отдельный дом. У них будет свободный от всяких предрассудков, анархический брак.
Аида сама удивилась, как что-то внутри, считавшееся навсегда примерзшим, вдруг сдвинулось с мертвой точки, и даже появилось незнакомое ощущение возможности счастья. Так бывает в детстве, когда солнечным, воскресным утром ветер колышет занавеску, и не надо идти в школу. И главное, мысли были на этот раз свободны от коварных замыслов, и нет смысла использовать Мадьяра в какой-то новой, нечистой игре. Он ей нужен просто как человек. Как мужчина.
Но Иван сам все испортил.
— Зря мы разлеглись! — опомнился он. — Уже полдень, а еще ничего не решено с Борзым! Это легкомысленно! Непростительное для нас легкомыслие!
— Да пусть катится ко всем чертям! Ты же собрался меня везти во Львов. Туда он не сунется.
— Ну, уж нет! Так я это дело не оставлю. Ты должна ему позвонить.
— Куда?
— На дачу.
— А ты выяснил, чья это дача?
— Какая разница? Ты позвонишь и назначишь ему встречу. Ты должна его чем-то заинтриговать. Своим боссом, например. Это неплохо придумано. Главное, не дать ему сейчас уехать из Питера. Короче, звони!
— Ты не слишком торопишься? — сомневалась Аида.
— Все будет о’кей! — подбадривал Иван. — Да, я совсем забыл! Ты должна представиться «Шаровой молнией».
— Он меня не примет за идиотку?
— Они тебя называют только так и не иначе. И еще, ни в коем случае не упоминай обо мне. А с его молодцами ты сама разделалась.
— Думаешь, поверит?
— После убийства Бампера он поверит даже в то, что ты ловишь зубами пули! Борзой человек суеверный, и приписывает тебе мистическую, сверхъестественную силу.