Она пожелала брату счастливых сновидений и поцеловала его в лоб.
В своей комнате Родион первым делом поставил кассету с «Нирваной». Сел за круглый, письменный стол из дуба, купленный Аидой на Рождество для любимого брата. Попробовал начеркать на листе бумаги несколько слов по-немецки, но язык, который учил в школе и в институте оказался забыт. Полез в шкаф за русско-немецким словарем.
Когда учился в Алма-Ате не любил писать писем, а посылал каждый месяц родителям открытки, исписанные мелким, неразборчивым почерком, который могла расшифровать лишь маленькая Аида. Открытки получались преглупейшего содержания: сдал такой-то зачет, купил себе кроссовки, записался в такую-то секцию и так далее. Патимат гордилась сыном, а папаша неплохо «доился», посылал студенту деньги, и Родион их обычно проматывал за один день с друзьями в кабаке. Однажды он написал, что у него не ладится с языком, и он никак не может сдать зачет строгому, придирчивому преподавателю. Аида училась в третьем классе обыкновенной школы. В классе у них было двенадцать немцев, и когда у всех заканчивались занятия, они оставались еще на один урок, под названием «Родная речь».
— Я тоже хочу остаться, — заявила она как-то классной руководительнице.
— Тебе не положено.
— Почему?
— Потому что они — немцы, а ты — русская.
— Я останусь, — твердо решила девочка, и та почему-то не посмела ей возразить, только пожала плечами.
Немцы смотрели на нее, как на заблудшую овечку, примкнувшую к стаду благородных антилоп. Учительница немецкого спросила:
— Ты — новенькая?
— Нет, я учусь в этом классе, меня зовут Аида Петрова.
— У тебя мама — немка?
— Нет, я просто хочу послушать.
— Что послушать?
— Вашу родную речь…
Класс взорвался смехом, но учительница подняла руку вверх, и снова установилась тишина.
— В пятом классе у вас будет предмет «Иностранный язык», и ты сможешь выбрать немецкий, — здраво рассудила она.
— Я просто хочу послушать.
Строгие, холодные глаза учительницы встретились с пылающим взглядом девочки, и учительница, славившаяся своей несгибаемостью и бескомпромиссностью, ухмыльнувшись, произнесла:
— Что ж, послушай…
Она «послушала» два урока. Откопала в кладовке старые учебники немецкого, по которым учился Родион. И на третьем уроке подняла руку.
Больше над ней никто не смеялся.
Приехавшему на зимние каникулы Родиону она заявила, что будет с ним общаться исключительно по-немецки, и пусть он только попробует не сдать зачет.
Каждый день девятилетняя Аида усаживала за уроки своего девятнадцатилетнего братца. Они читали вслух книги, которыми с ней делились сверстники из немецкой группы. Обалдевший Родя без конца повторял:
— Во время войны ты была бы разведчицей. Наверно, готовишься в шпионки, а?
Зачет он благополучно сдал и прислал из Алма-Аты ей в подарок «Фауста» на немецком, роскошно изданного в конце прошлого столетия. Книгу купил на папины деньги.
И сейчас, с помощью словаря, он пытался написать Аиде письмо своим мелким, неразборчивым почерком.
«Я жил иллюзиями, а наше время этого не прощает… Я родился в другой стране и в другую эпоху и до сих пор не приспособился к переменам… Я долго учился в институте, а потом долго переучивался, и все это было бесполезно. Как врач, я не многим помог, а последний год работы в наркологической клинике показал всю мою некомпетентность и даже беспомощность. Поэтому моя частная практика, да еще в Москве, — это всего лишь новая иллюзия. Я чувствую себя лишним, ненужным… Иногда мне удавалось скрыться от действительности за чтением книг. Это были самые счастливые, самые полноценные минуты моей жизни. Боже мой, сколько удовольствия мне доставили Гоголь и Достоевский, Диккенс и Пруст, Цао Сюэцинь и Шолом-Алейхем! Но и книги — это тоже иллюзия, но это, наверно, к лучшему. Что я передал бы своим детям? Беспомощность, бесполезность или, может быть, иллюзии?.. Ты всегда презирала слабых людей. Но почему-то много и долго возилась со мной. Однажды я предал тебя и, возможно, способен на новое предательство… Ты правильно сделала, что убила Алену. Таким, как мы, не стоит»…
Родион не дописал фразы.
Внизу: «Извини за плохую немецкую орфографию, я ведь все-таки не вундеркинд. Твой любящий брат».
Еще ниже по-русски: «Мама, если можешь, прости».
Он достал из шкафа цветастый галстук, тоже подаренный сестрой, но так ни разу и не одеванный. Никогда не следил за своим гардеробом. Оболочка — ничто, но кое-что все же пригодилось. Включил старинную люстру. Ее первую покупку в новую квартиру, приобретенную наспех в ближайшем антикварном. Ведь брату нужен был источник света!
Некоторое время стоял в оцепенении, смотрел, как ко-лышатся хрустальные подвески на люстре, отливая всеми цветами радуги, как отбрасывают радужные блики на бархатные обои и книжный шкаф.
На стол, где лежало его последнее письмо, он поставил стул в стиле ампир.
Это случилось в самом конце лета девяносто девятого года. Родиона похоронили рядом с бабушкой. Отец приехал как раз к похоронам. Он поселился в комнате Роди, несмотря на то, что ему предлагали другие комнаты. Он приехал не один, а со своей маленькой дочкой Дуняшей. Девочка впервые оказалась в таком большом городе и впервые видела покойника, поэтому не отходила ни на шаг от отца и всех сторонилась.
В эти дни Аида не оставляла Патимат одну. Та всерьез поговаривала о самосожжении. Когда мачеха, устав от слез и от бессонницы переставала ощущать действительность, Аида трясла ее за плечи и умоляла: «Ты мне нужна! Ты мне необходима! Я тебе не позволю уйти, мама!» И Патимат, очнувшись, успокаивала ее: «Конечно, я тебя на брошу, дочка».
Они несколько раз ходили в мечеть. И там, в специально отведенном для женщин месте, стояли на коленях и молились по-арабски. Аида помогла ей вспомнить давно забытую молитву.
3
В сентябре зарядили дожди. Аида часами просиживала с Марком в какой-нибудь забегаловке — пили много, как никогда. Он совсем забросил работу, передав жене бразды правления. Каждую ночь проводил на квартире Виктора. Иногда с Софьей, а чаще в одиночестве.
С Майрингом ей всегда было уютно, а в эти безрадостные, скорбные дни сентября его присутствие ей казалось необходимым. «Ты совсем не похож на Родиона, — сказала она как-то, — но я хотела бы иметь такого брата». — «Ты его имеешь…»
Теперь их любимым местом стала пивнушка на Первой линии Васильевского острова. Это было не очень удобно, потому что Марк в связи с беспробудным пьянством перестал пользоваться услугами своего автомобиля. До разведения мостов они успевали перебраться через Неву, и он провожал Аиду на Фурштадтскую, а потом топал пешком на Сенную площадь.
Тихими, укромными вечерами в пивнушке они рассказывали друг другу истории своей жизни и пытались все привести к какому-то общему знаменателю, и, конечно, ничего у них не получалось. А на трезвую голову издевались над своими нелепыми, полуфилософскими, полурелигиозными воззрениями. Марку прожитые годы представлялись в виде набора зубочисток. Выковыривание мяса из чужого, гнилого рта, а дальше — забвение, помойка. Аида позволила себе расслабиться и призналась, что в ее молодое красивое тело переселилась душа прабабушки. Старая Аида немного не дотянула до ста лет, а она, кажется, уже дотянула.
В эти дни они на удивление много смеялись. Их смешила всякая глупость. В основном, собственная. Марк тянул ее в Русский музей. «Я люблю Нестерова, Борисова-Мусатова, Врубеля, Кустодиева», — говорил он. Аида качала головой. «Мы пойдем в Эрмитаж. Я люблю Брейгеля, Кранаха, Рембрандта и малых голландцев». В конце концов они никуда не шли, а снова и снова заказывали пиво и водку.
Как-то к ним подсела молоденькая девушка, светлоглазая блондинка с мягкими чертами лица и заговорила с Аидой по-литовски. «Вам привет из Каунаса», — сказала она. «У меня там нет родственников», — возразила Аида. «Зато есть друзья, которые помнят о вас». — «Как вы меня нашли?» — «Я узнала вас по фотографиям». И она протянула ей пачку фотоснимков: Аида с Донатасом, Аида с Борзым, Аида встает из-за стола, Аида ведет Донатаса к машине, Аида у парапета набережной с пистолетом в руке. Странно, ей казалось, что Гедеминас в «Амбассадоре» был в стельку пьян. Но кто-то по его команде фотографировал ее скрытой камерой. «Сколько хотите за эти снимки?» — спросила она девушку. «Ну, что вы! — сыграла смущение та. — Это подарок от Гедеминаса. Он хочет с вами встретиться». — «Где и когда?» — «На днях он приедет в Петербург и остановится в гостинице «Прибалтийская». В какое время вам лучше позвонить?» — «Во втором часу ночи».
Девушка отказалась выпить с ними водки и исчезла так же внезапно, как и появилась. На утро Аида сомневалась, была ли она вообще или приснилась, но Марк утверждал, что помнит литовскую девушку, и что та ей передала какие-то фотографии. Снимки действительно лежали в сумочке.
— Пора нам трезветь, — здраво рассудил Майринг, когда они снова встретились в пивнушке на Васильевском. — Нечаев тебе не звонил?
— Может, и звонил, да только я дома почти не бываю. Отец скоро уедет, а мы с ним толком и не поговорили ни разу. Да и о чем нам говорить?
— Значит, не звонил…
— Он знает про Родиона, но что-то уж больно деликатничает. Мне наперед известны все его разговоры. Папа прежде всего обвинит меня в смерти мамы. У нее было слабое сердце, ей иногда вызывали «неотложку», а я, несмотря на это, взяла и сбежала из дому. А почему у нее было слабое сердце? Кто сделал ее жизнь такой невыносимой? Конечно, проще всего на кого-то свалить!
— Как Патимат с твоим отцом?
— Нормально. Моя мачеха — удивительный человек. До сих пор любит отца и всех его детей считает своими. Сказала на днях, что Дуняша плохо одета, и я могла бы позаботиться о сестренке. Да какая она мне сестренка?! Я и папа-шу-то никогда не считала родным!
— А Родион? Родиона ты любила. Не будешь ведь отрицать? А как он гордился тобой! Нам, студентам, все уши прожужжал, мы над ним даже посмеивались.