Аида еще больше напряглась. Кто-то ей уже говорил про фейерверк в День Морского флота. Вернее, про его отсутствие.
Она бы и дальше перечисляла недостатки и преступления питерских градоначальников, если бы не появился Майринг в полосатом махровом халате.
— Соня завела любимую пластинку! — подмигнул он Аиде.
— Вот сволочь! — возмутилась Софья. — Пойди лучше на кухню спроси все ли готов к нашему чаепитию.
— Он меня постоянно прикалывает! — пожаловалась она, как только Марк вышел за дверь. — Как жена с ним столько лет прожила, не понимаю! Я бы и года не вынесла! Конечно, он человек с юмором, но всему есть границы! Он может меня опозорить перед людьми!
Аида упорно молчала, она уже пожалела, что пришла сюда. Надо было позвонить и вежливо отказаться. Нет ничего хуже, когда при тебе ссорятся супруги, и тем более любовники.
На балконе установили специальный стол и водрузили на него огромный самовар. Кухарка бросала на бывшую пленницу уничтожающие взгляды.
Все суетились вокруг предстоящего чаепития, а она, будто пригвожденная к креслу, оставалась сидеть в гостиной. Ее уже не смущали ни убийственные взгляды кухарки, ни сарказм поднадоевших друг другу любовников. Аида почувствовала опасность. Это всегда приходило внезапно, как запах серы от нечистого. Она бы обязательно обратилась к врачу, если бы хоть раз ошиблась.
— Ты так и будешь здесь сидеть? — обратился к ней Май-ринг. — Наверху уже все накрыто.
Кроме них в гостиной никого не было, и она бы могла признаться Марку в своих опасениях, но побоялась выглядеть смешной. Сомнамбулой поднялась из кресла и последовала за ним.
— Я нахожу затею довольно опасной, — высказалась она уже на балконе.
— Чего ты больше боишься: сквозняка или папарации? — пытался острить Майринг, но она видела, что ему тоже немного не по себе.
Аида наотрез отказалась сесть лицом к Невскому, как предложила ей хозяйка, и устроилась за самоваром, лицом к реке.
Они приступили к трапезе, обменявшись собственными прогнозами погоды в Петербурге на конец сентября.
— А где вы будете справлять Миллениум? — с умным видом поинтересовалась Софья.
— До него надо дожить, — со всей присущей ей серьезностью ответила Аида. — До наступления нового тысячелетия еще целых пятнадцать месяцев.
— О! Вы относитесь к разряду скептиков! Мы с Марком отметим Миллениум через три месяца. Правда, Марк? А вы ждите еще пятнадцать…
— Она права, — принял он сторону Аиды. — И все эти рекламные фишки рассчитаны на дураков и невеж.
— Вы слышали, Инга? Он назвал меня дурой и невежей! — Соня презрительно улыбнулась.
— Прекратите ругаться при мне, а то я сейчас уйду! — Больше всего ей хотелось сделать именно это. — Как два старых еврея, право.
— Откуда ты знаешь про старых евреев? — невесело засмеялся Марк.
— Я как-то целый год прожила в еврейской семье.
— Ты никогда не рассказывала. А мне это очень интересно!
— Да что рассказывать, — неожиданно смутилась Аида. — Это было в Оренбурге, семь лет назад. Меня подобрала на улице пожилая еврейская чета.
— Как подобрала? — удивилась Соня.
— Мне нечего было есть и некуда было пойти погреться, а мороз стоял около тридцати градусов. И я решила замерзнуть. Просто взять и замерзнуть. Села в сугроб и закрыла глаза. И все. Очнулась в комнате, натопленной так, что сказала себе: «Вот я и в аду!». Дом у старичков был деревянный, с русской печью. Я лежала под ватным одеялом, абсолютно голая, а по телу растекался жар. У меня поднялась температура. Зато по иронии судьбы я ничего себе не отморозила.
Старичков звали Самуил Яковлевич и Дина Яковлевна, будто брат и сестра, они и внешне были очень похожи, и фамилии носили почти одинаковые Ростоцкий и Стоцкая. Они родились в маленьком местечке на Украине, и в детстве их даже путали, потому что Дину родители часто стригли наголо, боялись тифа. Поженили их совсем молодыми, в шестнадцать лет. По местечковым понятиям это уже считался поздний брак.
Во время войны они чудом спаслись и успели эвакуироваться на Урал с грудным младенцем. А после войны решили жить в Оренбурге, потому что возвращаться было некуда. Из родственников тоже никого не осталось.
Я полюбила этих милых старичков и, наверно, поэтому так долго у них прожила. Между собой они общались на идише и были поражены, когда я через три дня заговорила на их родном языке. Для меня это было делом пустячным, я ведь уже владела немецким. Трех дней вполне хватило, чтобы уловить некоторые отличия и жаргонизмы. Они приняли меня за еврейку и не желали слышать никаких возражений. Тогда-то я и поняла, что могу спокойно выдавать себя за представительницу другой национальности, и люди верят всему, что подано со знанием дела.
Я им наплела с три короба про моих родителей, получилась слезомойная история в духе латиноамериканских сериалов, и они не заявили обо мне в милицию, а соседям сказали, что правнучка приехала погостить. Сын у них рано умер, а внук эмигрировал в Израиль со своей семьей. Звал стариков, но они не трогались с места, потому что пуще всего боялись помереть в дороге. Им на самом деле оставалось немного. И мне даже, кажется, что я чуть-чуть продлила отведенное им Богом время. Потому что в заботах обо мне они были по-настоящему счастливы. Никогда в своей жизни я не получала столько любви и тепла. Никто из моих родных, ни отец, ни мать, ни Патимат, ни даже бабушка понятия не имели, что значит любить ребенка. Мне стукнуло четырнадцать лет, а им было под семьдесят, но я с ними была на равных.
До сих пор не могу поверить, что это был не сон, ни какая-то детская сказка, придуманная Родькой на ходу. Самуил Яковлевич учил меня ивриту, и по субботам мы с ним читали главы из Торы и Талмуда. Он сетовал на то, что я не мальчик, потому что с такими способностями могла бы стать раввином.
Но я сама разрушила сказку, в один прекрасный день исчезла, оставив письмо на древнееврейском, в котором опять наплела массу небылиц. Представляю, как старички охали и качали головами, разбирая мои каракули. И, наверно, немного поревели…
— А зачем понадобилось исчезать? — спросил Марк.
— Старая Аида мне никогда бы не простила этого. А еще, к тому времени за мной уже водилось несколько темных делишек, в том числе и в Оренбурге, и я очень боялась, что мои старички рано или поздно узнают о них. Я вернулась в Оренбург через полтора года. Самуил Яковлевич уже покоился на кладбище, а Дина Яковлевна умерла у меня на руках. Она завещала мне дом со всем барахлом. И я время от времени жила там. Он служил мне хорошим убежищем. Я до сих пор его не продала.
Во время своего рассказа Аида успевала следить за рекой. Мимо проплывали катера с туристами, кое-кто даже махал рукой «святой троице», устроившей на балконе за самоваром. Один раз ей показалось, что она видела мобильный катерок Саши, с единственным пассажиром на борту. Впрочем, таких катерков было множество.
Они просидели больше часа. Начало смеркаться. Движение на Фонтанке постепенно утихло. Любовники перестали ссориться. Хотя Соня время от времени нервно ерзала на стуле, словно ей мешал гвоздь. Злобная кухарка ушла домой. Марк пребывал в расслабленном состоянии, почти дремотном. Аида даже позавидовала ему.
— Я схожу за свечами, — предложила хозяйка. — Уже можно зажечь.
— Без свечей не будет настоящего кайфа от чаепития над Фонтанкой, — поддержал Майринг. — Это я точно знаю.
«Свечи — сигнал для кого-то на реке! Свечи осветят наши лица! Соня окажется у меня за спиной!»
— Может, посидим при свечах в комнате? — закапризничала Аида.
— Ну, что вы, Инга, лишать себя такого удовольствия! — С этими словами Софья покинула балкон, а девушка на всякий случай щелкнула замком сумочки.
И в этот миг что-то стукнуло в самовар. Будто камушек. Но камушек не пробил бы его медной брони. Кипяток полился на скатерть. Пятно разрасталось, дышало паром и в сумерках казалось черным.
«Враждебный мир» опять воспользовался ее слабостью. Она ослабила контроль, и вот уже напротив дома дрейфует, неизвестно откуда взявшийся, катерок того парня, что любит фрейерверки. Его единственный пассажир держит в руках ружье с оптическим прицелом и, по всей видимости, с глушителем, ведь никто не слышал выстрела. Он стрелял ей в голову, но набежавшая волна помешала выполнить задуманное. — Ложись! — приказала Марку Аида и бросилась на пол. Ее рука по привычке выудила из сумки пистолет. Ее смущало расстояние. Она понятия не имела о дальнобойности «Макарова», а до катера было метров тридцать. Зато имелись два явных преимущества: ей не мешали волны и она находилась сверху.
За этими мыслями, промелькнувшими в ее голове в долю секунды, она совсем выпустила из виду Майринга. Вместо того чтобы последовать примеру девушки, он, наоборот встал во весь рост, перегнулся через перила балкона и закричал:
— Не стреляйте! Не смейте…
Фразы Марк не закончил. Пуля ударила ему в грудь, и он отлетел к стене.
Больше медлить было нельзя, если она хотела победить в этой дуэли. Аида вскочила на ноги, крепко сжав обеими руками пистолет и произвела два выстрела.
Человек на катере пошатнулся, выпустил ружье и повалился за борт. В тот же миг катер рванул с места.
Как-то сразу стемнело. Она втащила Марка в комнату, прихватив его за подмышки.
В спальне горели свечи. Много свечей. Соня сидела на корточках, вжавшись в угол.
— Я не хотела этого! — начала оправдываться она. — Меня заставили! Они сказали, что убьют мою маму! Это люди Борзого. Они шутить не любят…
Белая рубаха Марка намокла на груди.
— Оставь меня, — прошептал он запекшимися губами.
Аида подложила подушку ему под голову.
— Ты жива, сестренка… — из последних сил улыбнулся ей Майринг.
Она погладила его по щеке и не удержалась от слез.
— Не плачь… Наверно, так надо… Ведь мы…
— Что? — не расслышала Аида и наклонилась к нему.
Но Марк уже умолк навсегда.
— Они сказали, что убьют маму, — пропищала Софья.