Они подошли к парадному крыльцу, где швейцар открыл дверь.
Сашка, поглядев, как Арехин и водитель оставляют калоши под лестницей, смутился — у него калош не водилось. А кругом чисто, на лестнице ковер, прутья медные горят, ни соринки.
— Ничего-ничего, — ободрил Арехин. — Погода сухая, да и мы не столько ходили, сколько ездили.
Вытерев подошвы о специальный щетинистый половичок, Сашка поднялся в третий этаж. Зачем они сюда идут, он не догадывался, но смотрел в оба — знал, что товарищу Оболикшто каждая мелочь пригодится.
Оказалось — пришли они передохнуть и пообедать.
Обед подала прислуга. Сначала Сашка растерялся от лишних вилок да ложек, но потом, глядя на шофера, приноровился. Хотелось спросить, откуда провизия, но постеснялся.
После обеда водитель вернулся к «Паккарду» — ему там удобнее, и вообще — глазок-смотрок. А Сашку тезка А провел в библиотеку. Книг — пять шкафов, каждый пребольшущий. Не-ет, здесь ни книгами, ни шкафами не топят. Пока.
Да и не протопишь, большая комната, потолки высокие, в лепнине. Арехин усадил Сашку в кресло, сунул в руки журнал «Всемирный следопыт», а сам сел напротив.
— Я немножко отдохну, вы уж извините, Александр. Можете тоже подремать, если хотите, диван полностью в вашем распоряжении.
Зачем диван, кресло само было как диван — большое и мягкое. Но дремать Сашке не хотелось, оставалось листать журнал. Если честно, в грамоте Сашка был не силен, по складам кое-как читал, но дела этого не любил. Привычки не выработал. Где ж ее вырабатывать, с восьми лет в людях.
Арехин сел в другое кресло, целиком деревянное, жесткое и неудобное, взял со стола газеты и стал читать. Или картинки разглядывать, больно уж быстро он переворачивал страницы.
Сашка тихонько вздохнул: делом нужно бы заняться, а они барствуют, газетки листают, журнальчики.
Арехин вздох этот услышал, опустил газету и сказал:
— Сыщику необходимо читать газеты. Профессиональная обязанность. Особенно письма граждан и ответы на них. Вот, например, заметочка: в газету пришло письмо, подписанное академиком Павловым с жалобами на то, что в доме сорок два по улице имени товарища Троцкого постоянно отключают свет, тем самым мешая нормальной работе академической мысли. Письмо это редакция направила в Цекубу, где ответили, что академик ни в доме сорок два, ни в каком ином доме по улице имени товарища Троцкого не проживает, и следовательно, письмо это — подделка. Газета делает вывод: есть у нас несознательные граждане, которые, прикрываясь именами ответственных людей или больших ученых, пытаются улучшить свое личное положение.
— А кто такой цекубу? — спросил Сашка более для поддержания беседы, поскольку ему лично все эти жалобы на отсутствие света казались смешными. Люди больше боятся, когда свет включают, — значит, в квартале проводятся обыски и реквизиции.
— Цекубу? Центральная комиссия по улучшению быта ученых. — Арехин отложил газету, взглянул на большие напольные часы: — Приват-доцент Христофор Теодорович Пеев к этому времени обещал вернуться с похорон и ждать нас.
— Пеев? Это который сегодня был на поминках?
— Именно. И вчера в квартире вместе с сестрою убитой тоже. Впрочем, вчера вас, Александр, там не было.
— Да я… С устатку…
— Пять минут на сборы, и едем к приват-доценту. Поговорить по душам. — Объяснения Сашки мало интересовали Арехина.
Поговорить Сашка был не против, только ведь опять говорить будет не он, он будет слушать. Весь день только слушать — утомительно. Когда ж бандитов ловить станем, убийцу этого?
Приват-доцент работал в небольшом госпитале на Каретной и жил тут же, во флигеле, в маленькой, но отдельной комнатке.
Встретил он Арехина с Сашкой без страха, даже с облегчением:
— Я, признаюсь, ждал вас раньше.
— Раньше? — Арехин достал из кармашка часы, золотые, с музычкой. — Но мы договаривались на девятнадцать тридцать, не так ли?
— Да-да, вы совершенно правы. Раньше — я подразумевал неделю назад, или месяц. Тогда бы и Лизавета, быть может, была бы жива.
— Кто ж вам мешал — поговорить?
— Всякие обстоятельства. Боязнь, прежде всего.
— Боязнь чего?
— Разве мало причин?
— Причину всегда найти можно, — согласился Арехин, — но если доцент не идет к МУСу, МУС идет к доценту. Вот и пришел. Сидит. Слушает.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Пеев.
— Я пока собираю факты, — ответил Арехин. — Собираю, взвешиваю, делаю выводы.
— Ая подозреваю, но… Впрочем, сначала я должен показать вам кое-что.
Пеев открыл книжный шкаф. Шкаф был поменьше, чем у Арехина, да и книгам отводилась только казовая, верхняя часть. Нижняя, закрытая, оказалась пустой. Не совсем пустой — там стояла коробка, дешевая картонка.
Пеев достал ее, переложил на стол, открыл. В ней были бумажные завертки, много, с дюжину. Пеев выбрал крайнюю, развернул.
Под бумагой оказался стеклянный сосуд, на шкалик, стекло толстое, крышка широкая, особенная, из-под нее капли не прольется.
А внутри склянки в прозрачной жидкости плавал глаз.
— Человеческий? — спросил Сашка.
— Вполне. — Приват-доцент по очереди освободил и другие склянки. В каждой плавало по одному глазу.
— Все это, — показал рукой на коробку приват-доцент, — я получил не сразу. Поштучно, так сказать.
— Сразу после убийств? — спросил Арехин.
— Нет, спустя неделю, а то и больше.
— Каким путем?
— Приносили посыльные, обычные уличные мальчишки. Ставили на крыльцо, звонили и убегали.
— А вы… — не договорив, Арехин вопросительно посмотрел на Пеева.
— А я прятал их в шкаф. Наверное, мне стоило пойти в полицию.
— Полицию?
— Первую… посылку я получил в декабре 1916 года. Хотел сразу же в полицию, но меня отговорили. Да я и не упорствовал, признаюсь. У меня по-прежнему болгарское подданство. Сейчас это мало кого волнует, а тогда… Все-таки моя страна воевала против России. Еще неизвестно, стали бы искать преступника или схватили бы меня, и поминай, как звали.
Иностранцы любят украшать язык пословицами и поговорками, подумал Арехин.
— Значит, в полицию не пошли, — уточнил он очевидное.
— Не пошел, — подтвердил Пеев.
— А следующая посылка…
— У меня все записано. — И он протянул Арехину листок. Писалось в разное время, по мере прибытия даров, тому свидетельством были и разные чернила, карандашные записи, наконец, незначительные, но все-таки заметные различия почерка: пишущий волновался всегда, но волновался каждый раз по-другому.
Посылок было больше, чем убийств, известных уголовному сыску. Но те, о которых сыск все-таки знал, пожалуй, попали в список Пеева: тот получал страшные посылки от пяти до десяти дней спустя.
— Почему же убийца посылает их именно вам, Христофор Теодорович?
— Полагаю, этим он хочет меня наказать.
— За что?
— Я не знаю.
— Но догадываетесь?
Пеев замялся. Потом сказал:
— История, вообще-то, долгая…
— Ничего, вы рассказывайте. Даже роман Вальтера Скотта, если убрать страницы о красотах природы, можно пересказать довольно быстро.
— Я… Я — единственный ученик профессора Бахметьева. Вы о нем, конечно, слышали?
— Если вы имеете в виду Порфирия Ивановича Бахметьева, то слышал.
— Да, именно Порфирия Ивановича. Он преподавал у нас в Софийском университете. Студенты его боготворили, начальство недолюбливало: слишком уж необычные идеи выдвигал профессор. Среди них — теория анабиоза, состояния, при котором организм не стареет, а, напротив, омолаживается.
— Это как? — не выдержав, перебил тезка О.
— Сродни медведям, впадающим в зимнюю спячку, только спячка та куда глубже. Порфирий Иванович считал, что шестидесятилетний человек может уснуть лет на сто и проснуться, биологически соответствуя сорокалетнему возрасту, если не моложе.
— Вот так прямо взять и уснуть? — не поверил Сашка.
— Сон этот — холодный. При отрицательной температуре. Минус пятьдесят по Реомюру. Разумеется, если человека просто взять да и заморозить, он умрет: вода превратится в лед и безнадежно разрушит структуру любой ткани. Но определенные субстанции, вырабатываемые организмом, переводят воду в переохлажденное состояние. Ее температура отрицательная, а она, вода, все равно жидкая.
Если эту субстанцию ввести в организм человека, то он перенесет минус пятьдесят безо всякого вреда для себя; напротив, те изменения, что накапливаются в тканях с возрастом, могут исправиться. Должен сказать, что насчет омоложения профессор не был решительно уверен, но в достижимости долгой и безвредной спячки не сомневался…
— И ему это удалось?
— Отчасти. Он погрузил в анабиоз при минус десяти градусах летучую мышь и продержал ее в таком состоянии месяц, после чего вернул ее к полноценному существованию.
— Летучие мыши, как известно, и сами впадают в спячку.
— Именно поэтому с нее и начал Порфирий Иванович. Но затем он повторил опыт с кошкой, существом совершенно иной организации. Десять дней при минус десяти градусах — и та ожила, да еще как ожила! Убежала из лаборатории!
— Вы говорите о минус десяти, а вначале упоминали о минус пятидесяти.
— Ведь это только опыты. Для ста лет минус десять градусов мало, а для месяца достаточно. И потом, есть сложности с аппаратурой. И главное, профессора Бахметьева начала преследовать некая секта. Он получал письма с угрозами.
— Откуда вы знаете?
— Я уже сказал — я был его единственным учеником. Порфирий Иванович считал, что и я подвергаюсь опасности.
— Но была ли эта опасность реальна?
— Была, — коротко ответил Пеев.
— Хорошо, допустим. Но полиция…
— Болгарская полиция, вернее, один умный полицейский, хорошо относившийся к профессору, сказал, что реально защитить полиция не может никого, даже царя.
— Что ж, сараевское дело, да и другие показали, что он был прав, ваш полицейский.
— Обстоятельства сложились так, что профессору пришлось покинуть Софию и вернуться на родину, в Россию. Вместе с ним приехал сюда и я. Профессора пригласили в народный университет Шанявского, он возобновил научно-практическую работу, но в декабре 1913 года скоропостижно скончался. Меня не было в Москве, по просьбе профессора я совершал поездку в Румынию, потому утверждать, что смерть профессора вызвана внешними причинами, не могу, хотя сомнения у меня есть: Порфирий Иванович здоровьем обладал отменным, вредных привычек не имел, его образ жизни любой физиолог назвал бы образцовым, да и шел ему всего пятьдесят четвертый год.