Но зашевелился судья, его помощник стал названивать, и Федину уже в коридоре полетело вслед:
— Завтра будут…
Федин понял: пенсионер и фундаментщик, и что отъезд откладывается.
Бежал за билетом на следующий день и на ходу звонил, а ему жена:
— Госпитализация в пятницу…
— Сегодня среда. Хорошо, я буду в пятницу…
Впереди был четверг, а там ночь в поезде и к полудню в Воронеже. Понимая, что завтра возможны прения, пополз в горку, в обитель готовиться к суду, разве что между остовов домов поглядывая на серую полоску моря.
Ныло: неужели подходит к концу сочинское дело, так и не обратив его к прелестям курорта, скрыв за томами уголовного дела. Другой бы излазал все набережные, обошел все дендрарии и парки, посетил все пляжи, а Федин как окунулся в тяжбу, так ничего другого воспринимать не мог, а, освободившись, рвался домой.
Он послал эсэмэску жене:
«Привет из Сочи».
За написанием речи провел половину ночи.
Четверг начался в суде с допроса пенсионера. Федин смотрел на старика, на его вздернутый нос, с которого вот-вот могли упасть очки, и отмечал: топит словами «Кирилл взял деньги… дом не построил»; делает реверанс в сторону Кирилла: «Он приносил проекты, но я с ними не соглашался». Бычился судья: «Так проекты годные были?» — на что старик взмахивал костлявыми руками: «Нет-нет! Я не такой дом хотел».
За пенсионером появился тот, кто строил фундамент. Он топил старика: «Я строил фундамент. Но пришлось его удваивать, иначе бы смыло дом. А он не соглашался».
— Вот почему дом не построен, с фундаментом проблемы! А не то что Кирилл не хотел строить, — подскакивал Федин.
Фундаментщик топил Кирилла: «Он мне денег за фундамент не заплатил».
То есть кинул не только пенсионера, но и строителя фундамента.
Федин дергался, вскакивал с репликами, на что судья покачивался в кресле и махал рукой:
— Уймись…
Федин все равно дергался.
Прокурор поднялся:
— Мы отказываемся от обвинения в мошенничестве, совершенном в особо крупном размере… Считаем, что совершил мошенничество в крупном размере…
«Ура! И это сбили! Ушли от тяжкой статьи». Бумаги Федина в суд давали результат.
Но все равно прокурор попросил:
— Прошу признать виновным в мошенничестве… Назначить наказание три года лишения свободы…
«Хоть не червонец!» — отлегло у адвоката.
В своей речи он не метал громов и молний, а тихо, порой вкрадчиво как бы просил простить подзащитного, а если не простить полностью, то учесть, что за него просят большие люди. И протянул письма от Валентина Распутина и от председателя Союза писателей, которые прислала поэтесса. Они просили смилостивиться.
Федин надеялся, что это произведет впечатление на судью. Но тот драгоценную, по мысли адвоката, бумажку взял как обыкновенную и объявил перерыв до понедельника.
«Хорошо, — подумал Федин. — Я уеду сегодня к жене».
Взбежал по серпантину лестницы в нише-колодце вокзала на перрон, впрыгнул в уже трогавшийся вагон и с прощальным чувством прилип к окну. Какая-то подмыленная вода сужалась полосой к темноте горизонта, который расширялся и наползал чернотой, словно говоря, что от светлого придет темное, сменит ясное, что даже радость, которую ощутил в конце труда, поглотится мрачным.
Вспоминал, как в декабре ехал в Сочи в неизвестность, как теперь в марте движется назад от ставшего ясным, но все равно в темноту будущего. Хотелось оторваться от окна, вырваться из сумрака на свет, но его затягивало в неизвестность, и разве что морская полоска бирюзы у Туапсе отразилась улыбкой на усталом лице адвоката:
— Вот такая она, жизнь…
Окунувшись в сумрак купе, слал эсэмэски матери Кирилла, что отбили одну статью, сбили другую, слал дочери председателя Союза писателей, надеясь облегчить и ее болезнь, ей предстояло лечение в Германии, слал и жене — порадовать своим успехом.
Закрывая глаза, представлял вытянувшиеся танкеры на акватории Туапсе, вереницы барж на притоке Дона, вспоминал аномальную погоду в Сочи со снегом, льдом, одновременно дождем и градом, и ослепительное солнце. Подумал: «Аномальная погода. Аномальные сочинские судьи. Аномальные прокуроры, следаки».
Утром состав втащило в бескрайние белые поля.
Сойдя с поезда, ехал по городу на маршрутке и нервничал: как там моя дорогая? Ее должны были перевезти в областную больницу.
Терзало: где она, в больнице, кладут — не кладут?
Нашел ее в холле, с ней прошли в спальный отсек.
Фраза медсестры:
— Вот ваш топчан…
Показали на проход у стенки в больничном коридоре, от чего все сжалось внутри: его жене лучшего места не нашли.
Но каким-то жестким взглядом, обрывая все сомнения, он поставил топчан удобнее. Застелил принесенным бельем. Понимая, что это единственное свободное место в переполненном отделении.
Жена опустилась на топчан. И видел, как она берет себя в руки. Ей еще никогда не приходилось лежать в холле.
Мял подушку и сквозь сон слышал ее слова: «Папчик!» Мол, что ж ты не смог решить такую пустяковую проблему.
Ни свет ни заря вскочил и снова поехал в больницу, поднялся на ее этаж и, приближаясь к холлу, боялся даже посмотреть в угол… А увидев пустой топчан, ощутил страх: неужели что-то случилось? Голову сдавило, как, видимо, сдавило Кириллу, который слушал обвинительное.
Взгляд потерянно побежал по холлу.
Увидел жену на койке у окна.
И она даже как-то победно:
— Утром бабулька ушла… А я сюда переселилась…
На душе отлегло. С более спокойным сердцем мог вернуться в Сочи.
Опять из обеленного степного края собирался на юг. По пути невзначай разговорился с патлатым парнем, который тоже спешил на вокзал.
— Там кормят бомжей… — сказал парень.
— Кто кормит?
— Да в полдень приезжает «пазик» от храма… И всем по плошке борща, по плошке каши и стакан компоту…
— Ого!
— Скольких людей спасли…
Федин не побрезговал подойти к «пазику»: теперь часто, оказавшись дома один, оставался голоден и сейчас жадно ел из пластмассовой плошки рисовый суп: «А, горячий! Хорошо…»
Уминал рисовую кашу с прожилками мяса: «А, хорошо…»
И запивал компотом.
Разглядывал разношерстную братию, которая кружилась рядом, а мальчишка в черном подряснике нагадывал и наливал им.
«Да, Россия не погибнет», — подумалось Федину.
С бабами и мужиками, с синяками и без, в рваных одеждах, галощах и ботинках, шамкающими, чавкающими, ел не последний в стране адвокат и невольно искал взглядом шизика, которого когда-то ссадили на станции, но не увидел.
«Пазик» как незаметно появился, так незаметно и пропал, оставив братию на голом заснеженном островке привокзальной площади.
Федин заметил свой ультрамариновый поезд «Гомель — Адлер», вытер рукавом рот, бросил плошки в мешок для мусора, который кто-то предусмотрительно здесь положил, махнул парню и поспешил по переходу.
Когда растянулся в вагоне на полке, подумал:
«Мог ли ты подумать, что будешь есть с бомжами?»
Не многие бы из его коллег позволили себе такое. А он не отгонял горькие стороны жизни, воспринимая их как неизбежные проявления, как в делах, помогая не только «чистюлям», но и тем, кого уже истрепала и опустила жизнь.
Сойдя с поезда в Сочи, удивился:
— Хорошо, нет дождя…
Ведь снова забыл зонт.
Думал: что делать? Ведь приехал на день раньше, так как позже начинали ремонтировать путь в тоннеле и он бы в суд не попал. Вопрос: чему посвятить воскресенье, морю или… Он решил: «или». И вот на маршрутке понесся на Красную поляну, туда, к чему было приковано внимание всей страны: там готовились к Олимпийским играм.
Ехал, поглядывая на серое море, вспоминал ручьи, лед, снег, град, что уже успел повидать в Сочи, и боялся столкнуться с подобным высоко в горах.
Его поразило отсутствие пробок. «Сегодня ж воскресенье», — вспомнил он.
Слева увидел белокаменный, без купола, остов с вывеской на заборе «Храм-часовня… Федора Ушакова».
Вспомнил, что когда-то проезжал мимо. Теперь решил на обратном пути остановиться и заснять, послать дочери председателя Союза писателей.
Дальше дорога летела по ровной полосе, которая срезала склоны, парила на мостах над ущельями, безбрежностью моря напоминала полотна Айвазовского, и вот залезла в уже знакомые проемы Адлера, с его ямами, перегородками, автомобильными развязками, с множеством тракторов, грузовиков, фур, свернула и потянулась вдоль аэропорта в туманную облачность, скрывшую склоны.
Вдали увидел зачищенную гору в штришках стволов, а за ней еще и еще, в травяной пойме между которыми бурлила среди камней река. Вот впереди вырисовался серпантин не то дороги, не то лыжной трассы, но при приближении понял: просеки с линиями электропередач, и уже ощетинилась впереди стена и в низине вытянулись линеечные мосты железной дороги.
«Ого! Сюда будут ходить поезда!»
Проехали череду прудов форелевого хозяйства, где увидел даже навесы для рыбаков.
«Надо ж! Здесь и порыбачить можно».
С зигзага вошли в тоннель, который показался каким-то столичным проездом — так все освещено и ухожено, и вылетели в каньон: слева стена, справа обрыв, в нем бурлит вода и… рядом с протокой железнодорожные фермы.
«Сюда придет поезд!»
Стена подперла шоссе к руслу, обрыв скрыл внизу дорогу для поездов.
Гора впереди обелилась на треть, заложило уши. «Значит, изменилась высота».
Маршрутка гудела, ползя вверх, а Федин разглядывал покатые склоны, и обрывы, и внизу, на линии железной дороги, домики-муравейники для строителей.
Скрывались в тоннелях — и сразу чувствовалась духота от выхлопных газов прошедших машин: Федин замирал: вдруг это не скоро кончится, еще не хватало задохнуться, и невольно думалось: скалы над тобой уже не поднять. Придавят — и баста. Это тебе не суды, где ты еще что-то можешь удержать и даже отбросить, а здесь адвокатов всей земли не хватит, чтобы такую массу удержать.