Объяснений этому явлению у меня не было. В те месяцы я прочитал много работ, причем практически все они были не из той области физики, какую действительно следовало изучать. Мне и в голову не приходило, что исчезновения-появления имеют сугубо квантово-механическую природу.
Исходные гипотезы, как ни странно — но вполне естественно, — с самого начала были у меня перед глазами, но не привлекали внимания, поскольку не ассоциировались в моем сознании с исчезновением и появлением предметов. С полтергейстом и домовыми ассоциировались, эти «объяснения» были широко растиражированы, принимались большей частью моих знакомых как аксиома, и хотя для меня были совершенно неприемлемы, но именно они подсознательно влияли на выводы, которые я делал, а правильнее сказать, — на выводы, которые тогда мне в голову не приходили.
И еще один момент, несомненно, играющий роль в научных исследованиях, хотя и относящийся, казалось бы, к чистой психологии. Власть терминов. Господа, эта власть недооценена до сих пор, хотя, как мне удалось выяснить, о ней писал еще в середине прошлого века известный в те годы советский изобретатель Генрих Альтшуллер. В книге «Алгоритм изобретения» он приводил пример психологической инерции, связанной с неправильно употребленным термином. Изобретателям была задана задача: перебросить через пропасть нитку трубопровода. Проблема в том, что пропасть слишком глубока и широка, переброшенная конструкция рвется, ломается — в реальной ситуации от попытки перебросить трубу через пропасть инженеры отказались и повели нитку в обход, потратив немало денег налогоплательщиков. Инженеры, изучавшие теорию изобретательства у Альтшуллера, тоже не смогли решить задачу, и тогда он сказал, что правильное решение мешает получить психологическая инерция: при слове «трубопровод» все без исключения представляют себе трубу с круглым сечением, от этого отталкиваются, к этому пытаются привязать любую идею, и ничего не получается, потому что труба с круглым сечением имеет малую прочность на разрыв. «Не думайте о трубе, — потребовал Альтшуллер. — Назовите эту штуку иначе. Пусть это будет просто некая „штука“, которая должна висеть над пропастью и не разорваться».
Решение было найдено в течение минуты: сделать сечение «штуки» не круглым, как у трубопровода, а в виде двутавровой балки — всем известного рельса. Рельс обладает огромной прочностью на разрыв, и каждый инженер это знает. Почему же никто — ни в классе, ни в реальной ситуации! — не подумал о рельсе? Психологическая инерция! Труба — это круглая штука. Вы сразу ее представляете, услышав знакомое слово.
Та же ситуация сложилась в квантовой физике, когда Хью Эверетт в середине прошлого века предложил свою многомировую интерпретацию квантовой механики. В обиход физиков вошел термин «параллельные миры», возникающие всякий раз, когда в природе происходит акт квантового взаимодействия. Термин пришел из фантастической литературы, где возник гораздо раньше и был вполне легитимен. Трудно сказать, почему физики не придумали свой, правильный термин для явления квантового ветвления, но «параллельные миры» оказали на развитие квантовой физики отрицательное воздействие. Разумеется, сугубо психологическое. Если миры параллельны, то они никак не могут взаимодействовать друг с другом, они друг с другом не соприкасаются ни в какой точке. Мы в принципе ничего не можем знать о параллельных мирах и даже о том, существуют ли они на самом деле, а не являются исключительно математической абстракцией. Невозможно придумать и провести эксперимент, который доказывал бы, что параллельные миры существуют реально. «Следовательно, — говорили противники многомировой интерпретации квантовой механики, — теория Эверетта не может ничего предсказать и ничего доказать. Вывод — эта так называемая теория противоречит главному принципу науковедения по Проппу: ее невозможно ни подтвердить (принцип фальсифицируемости), ни опровергнуть (принцип верифицируемости). А теория, которую ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно, не является научной. Точка».
Сейчас прекрасно известны десятки методов доказательства существования эвереттовских миров. В одной из многочисленных реальностей мы и живем. Термин «параллельные миры» из физики изгнан.
1б. 2022. Вадим Бердышев. Санкт-Петербург.
В своей комнате Вадим не спал уже полтора года, прилетел вечером, самолет из Амстердама опоздал на час, отец встречал в «Пулково», сумбурно обнялись, произнесли положенные слова, но ничего, кроме усталости, Вадим не чувствовал. С отцом он и раньше не был близок, а после переезда и вовсе предпочитал разговаривать с матерью, посылая отцу приветы и даже не зная, передавала ли ему мама хоть слово.
«Как работа?» — «Нормально». — «За полтора года две статьи — немного».
Отец, видимо, покопался в академической поисковой системе. Две статьи — немного, да, но одна в Nature, вторая в Physical Review Letters, и множество ссылок, потому что уравнения, которые они с шефом решали — и решили, хотя и в достаточно простом приближении, — означали некоторый прорыв в исследованиях многомировых возможностей квантовых компьютеров. По дороге в Питер (почему-то не выговаривалось даже мысленно «домой» — в Питер, к родным, к себе-прошлому) он набросал в наладоннике схему нового решения уравнения склеек; точнее, одного из уравнений, откуда предполагал «вытащить» распределение частот склеек в гильбертовом пространстве. В машине, механически отвечая на вопросы отца, думал об уравнениях, о матери, о погоде, об Иосифе, которому надо позвонить утром или даже прямо сейчас — договориться о встрече, давно не виделись, да и разговаривали в последнее время редко. Дружба не то чтобы отошла на второй план, но стала не очень необходимой — другие времена, другие надежды, «другая жизнь и берег дальний…»
Дома — заждавшаяся мама, постаревшая за полтора года лет на десять, будто он успел слетать к Альфе Центавра и вернуться, а она оставалась на Земле и ждала. На экране, даже трехмерном, это не было заметно, а сейчас Вадим понял, как мама сдала. Когда он уехал в Амстердам делать докторат у Квоттера, она ушла на пенсию. Как-то это совпало, мама говорила — случайно, подошел возраст, но Вадим почему-то думал, что она специально подгадала время, чтобы с отъездом сына коренным образом изменить и собственную жизнь.
С мамой долго сидели на кухне, разговаривали, он не помнил сейчас — о чем, потому что смотрел в мамины глаза и читал в них ее рассказ о жизни без сына. Это не жизнь, прозябание, особенно на пенсии, когда вроде бы множество дел по дому, да и отца обслужить надо, но все равно безделье, безвременье и бестолковщина. Иосиф иногда заглядывал по старой памяти, школьная, мол, дружба не ржавеет, но она видела, что делал он это не по зову души, а по инерции, и о здоровье расспрашивал без усердия.
Отец налил им чаю, нарезал тортик, в разговор не вмешивался, только один раз спросил: «Диссертацию к сроку успеешь?» Вадим пожал плечами: он впервые за полтора года подумал о сроках. Может, и успеет. Зависит от задачи, которую надо решить, а задача каждую неделю становилась чуть другой, отцу этого не объяснишь, он хоть и технарь, но не стоит даже пытаться рассказывать ему о типологии склеек, теореме Харрисона о перепутанности волновых функций в пространствах Калаби-Яу и тем более о догадке, пришедшей в голову уже в самолете, причем в тот момент, когда объявили посадку и пришлось выключить наладонник. Он не успел записать мысль и всю дорогу домой вертел ее в памяти. Разговаривая с мамой, перестал о ней думать, сейчас вспомнил, но совсем не был уверен, что вспомнил именно так, как запоминал.
Чего-то в формуле не хватало, а может, что-то стало лишним — формула, он чувствовал это, всю ночь жила в его подсознании своей жизнью, как и положено живой математической системе. Снилось что-то неприятное, темное, скребущееся, а пробуждение было таким, будто Вадима вытащили из сна за волосы и в качестве компенсации сказали: «Не обращай внимания, все на самом деле хорошо».
Вадим поискал под кроватью тапочки — перед тем как лечь, он всегда машинально заталкивал их поглубже, не понимая, зачем это делает, была у него с детства такая привычка, а с привычками лучше не спорить. Привычки часто не зависят от характера — в Амстердаме он никогда не заталкивал тапочки под кровать и никогда об этой странности не задумывался, а тут…
Всунув ноги в тапочки, встал и подошел к окну. Подошел и выглянул, раздвинув шторы. Выглянул и оцепенел: вечером, когда ехали из аэропорта, шел мокрый снег и дул обычный питерский ветер с залива, промозглый настолько, что не ощущался, как движение воздуха, это была некая мокрая, липкая, в какой-то мере даже вязкая среда, которую нужно было расталкивать плечами, чтобы пройти от машины к подъезду.
Сейчас у него не нашлось собственных мыслей, собственных слов, чтобы самому себе выразить собственные ощущения. «Мороз и солнце, день чудесный». Иосиф нашел бы другие слова, и рифма, и ритм у него были бы другие, но Вадим предпочитал «наше все» — не потому, что любил, а исключительно из нежелания тратить время на чтение других поэтов. Иосиф не в счет, друга Вадим, кстати, не столько читал, сколько слушал и подсознательно понимал, что стихи гениальны, как подсознательно чувствовал красоту формул. Стихи были такими же формулами живой речи, как формулы — стихами живой науки. Но только на уровне ощущений. «Вместе им не сойтись».
Иосиф, по своему обыкновению, звонить не стал — он терпеть не мог гаджеты, они, как он уверял, убивают творческую мысль, потому что названы словами не русского языка. Неродное, неприятное на слух не может существовать в его жизни как реальное. Мобильник у него, впрочем, был — как в наши дни без него? — но пользовался им Иосиф редко и всякий раз предупреждал собеседника, что разговаривать долго не собирается, говорить нужно с глазу на глаз, с теты на тету, давай, мол, договариваться, и побыстрее.
Звонок в дверь раздался, когда Вадим доедал овсяную кашу, которую мама почему-то решила приготовить с утра: напичкать сына калория