ный портретист рано или поздно удостаивается не только насмешек, но и много чего другого. Например, влиятельных друзей. А там — и поклонников, и наград, и заказчиков, и — как вариант! — этого вот черного кресла, которое Валентиныч энергично раскручивал, пока отчитывал телефон.
— Не надо мне здесь сказок! Я знаю, что там у вас и как. И что они сделали, и что вы сделали. В общем, все теперь от вас зависит. И я прослежу! Всего хорошего!
Он шваркнул трубкой и стал хмуро оглядывать комнату, словно бы никого не видя. И вдруг морщины на его лбу разгладились.
— Теодор! — воскликнул он ободренно, и челядь с удивлением повернула головы в мою сторону.
— Знакомым вот помогаю, — пояснил Колька, указывая на телефон. — У них там с ТСЖ проблемы, а я на правах тяжелой — хе-хе — артиллерии…
Он вышел из-за стола и приобнял меня за плечи:
— Пойдем-ка в буфет! Ты мне до смерти нужен!
И мы пошли — только не в тот крохотный буфетик, что был на этаже, а в нижний — просторный, шумный, с неиссякаемой очередью и «без лишней акустики». Даже если он заскакивал на разговор, то все равно набирал жратвы, как на бригаду строителей небоскреба. «Пару свиных котлеток! Нет, пусть будет три!» — «Без гарнира, Николай Валентинович?» — «Н-да, вы правы, без гарнира негоже. Бросьте сюда еще плова…» И он уминал все это с какой-то неандертальской, первобытной яростью. Я всегда потрясался ей: столь стремительному пережёвыванию человек учит только армейская жизнь, а Валентиныч утверждал, что никогда не служил. В меня, отмаршировавшего еще до поступления в «мед», казарменные привычки вросли намертво. И пятнадцать лет спустя после «дембеля», приходя к кому-то в гости, я профессиональным взглядом подмечал малейшую грязь на плинтусах и порогах. В скорости же поглощения пищи мне не было равных ни на работе, ни среди родных. Только Валентиныч мешал стать чемпионом Москвы. И сейчас этот рекордсмен чревоугодия сидел напротив и вдумчиво давил ложечкой… пакетик зеленого чая. Не иначе как признак очередного опасного недуга.
— Федь, мне нужно… Скажи, как лечат лунатиков?
— Кого?
— Ну, лунатиков! Тех, которые по ночам…
— A-а, сомнамбулизм? Это — к невропатологу.
— Да погоди ты! «К невропатологу»! Лишь бы отмахнуться! Что ты об этой болячке знаешь? От чего она?
— Ну, как тебе сказать… Если совсем упрощенно, то во время сна не все участки мозга тормозятся. Прежде всего запаздывают те, что отвечают за движения.
— А это лечится?
— В принципе, лечится. Но ты-то тут при чем?
Его взгляд то беспокойно метался по залу, то застывал мутным осенним льдом, полностью утрачивая направление.
— Я хочу, чтобы ты меня обследовал!
— Те-бя?!
— Да! Ме-ня!
Я, конечно же, был готов к новой вспышке ипохондрии и даже прикидывал про себя различные ее варианты. Язва, сепсис, рак — все это он уже у себя выявлял. И я давно составил список пространных ответов, которые полностью изничтожали страшнейшие опасения без лишних поездок в клинику. Но сомнамбулизм… Профессор, простите, этот билет я не выучил!
— Коль, я терапевт. Не совсем мой профиль…
— Профиль, профиль! Что ты все время о профиле! Шикарный у тебя профиль — это я тебе как художник говорю! Желудок тоже вроде бы не совсем твоя епархия, а вон как ты в тот раз меня выручил!..
— Но сон же — тонкая материя! Там и оборудование нужно, и знания…
— Тихо! Не ори тут! Думаешь, для меня знания — главное? Мне нужен человек, которому я могу доверять.
— За доверие, конечно, спасибо, но… Какие симптомы? Ты просыпался не в постели? Кто-то из домашних заметил, как ты ночью ходишь или разговариваешь?
— Нет, ничего такого. Здесь сложнее… Слушай, а лунатики только ходят и говорят или могут что-то еще делать?
— Ну, разные бывали случаи. Иногда по телефону умудряются звонить. Есть предположения, что они даже способны водить машину, но это скорее домыслы. Нужна быстрая реакция, а ее-то как раз и нет. Но ты, ты что за собой заметил?
— Помнишь про наш уговор?
— Хватит уже про это! Сомневаешься в том, что я твой друг, — так верь хотя бы, что я врач!
— Ну ладно, ладно, не вскипай! Сам понимаешь… На слайде микроскопа сидим.
— Да говори!
— Мне… мне кажется, что я пишу во сне.
— Чё?.:
— Пишу. Рисую то есть…
И мы замерли, каждый в своем молчании. Он — в выжидательном, я — в отупелом. Не скажу, что я выдающийся эскулап. И на кандидатскую-то времени не хватило. Но и у меня были успехи, дающие, по крайней мере, право на репутацию компетентного парня. А тут я впервые не знал, что ответить. С одной стороны, все, что связано со сном, еще мало изучено. И те, кто сегодня вопит: «Невозможно!» — уже завтра могут оказаться вчистую посрамленными. Но ведь передо мной был великий «диагност» Николай Валентинович Северцев! Каждую вторую его жалобу я воспринимал бы как шутку, если бы не знал, что он никогда не шутит о своем здоровье. Смущал и другой факт, известный далеко не только мне: за последние годы Валентиныч почти забыл, как держать ки…
…сть катится по полу, гонимая потоком воздуха из распахнувшейся двери. Она суха и больше не оставляет черных отметин на паркете. Нелепо и странно видеть ее в таком виде здесь, в этом святилище порядка, где каждый тюбик и карандаш имеют свое извечное место. Но кисть — лишь провозвестница бедлама, охватившего мастерскую. Уже из прихожей заметно: мольберт опрокинут, полки, разгромленные, еле держатся на стенах, картины, прежде, по-видимому, стоявшие вдоль этил стен, разбросаны по полу. Некоторые порваны… И надо всем витает тошнотворный, въедливый запах испуга. С четырех сторон затравленно смотрят изувеченные вещи — будто бы опасаясь, что я продолжу начатое побоище, и робко спрашивая: «Ты чего?» Да нет, я ничего, у меня, друзья, теперь просто есть ключи от этой мастерской. Так давно мечтал побывать здесь, столько размышлял об этом месте, но поспел уже к пепелищу.
Первый ли я гляжу на руины? Поднимаю валяющиеся на полу склянки с разбавителями, обыскиваю одежду в прихожей, включаю свет в ванной, перетряхиваю пепельницы в поисках еще теплых окурков — жду хоть малейшего знака, намека на то, что здесь уже были, что это кто-то из них прибежал сюда — грязный, запыхавшийся, одуревший, с кровью на лице… Надеюсь, что воздух еще полон густым отзвуком его беспорядочных шагов. Но комнатный сумрак холоден. А битва с вещами случилась не позже, чем Крымская война.
Сбросив с дивана мусор, сажусь и пытаюсь хоть немного успокоиться. Руки все равно трясутся, точно живут своей, отдельной от остального тела жизнью. Зажимаю их между бедрами и закрываю глаза. Под веками еще какое-то время подрагивает квадрат окна, ущербный и неправдоподобный — с оранжевой рамой и черной ночью внутри. Ящеричный хвост реальности, вырванный из нее последним взглядом. Так, в неестественной позе, я сижу в этом странном помещении, некогда бывшем обычной московской квартирой. А тьма, что зародилась за моими опущенными веками, час за часом погружает во мрак челове…
…чество всегда карало исключительно шарлатанов-лекарей, а шарлатанов-больных почему-то никто и пальцем не трогал. Хотя крови, поверьте, они выпивают не меньше. Я не сомневался, что с Валентинычем все вновь закончится здраво. Вот только на разгадку на этот раз требовалось куда больше времени, чем обычно. И о том, чтобы отказать ему, речи не шло: во-первых, Валентиныч все равно не отвязался бы, а во-вторых, он предлагал хорошие деньги. В общем, я оказался бессилен, как клоп перед пылесосом. Взял короткий отпуск, несколько смен белья, любимый кофе — и съехал на дачу, где Колька жил с тех пор, как стал народным помазанником. И поскольку я терял как минимум неделю жизни, то решил до дна испить ту чашу возможностей, что дарует загородный быт бледнокожим сынам мегаполисов. С утра — рыбалка, днем — прогулка по лесу, вечером — чтение на открытой террасе… Мечта, из высокого царства которой меня мигом сбросили в пресную действительность.
Дневная жара раскалила и ночи: они стали душны до барабанной дроби в висках. Я не находил себе места. То, объятый жаждой воздуха, выскакивал на балкон, то возвращался в кресло и снова брал книгу, то тащился на кухню за стаканом воды. Валентиныч тоже ворочался и кряхтел, не в силах договориться с Морфеем. Вяло сопеть он начинал лишь перед самым рассветом, уткнувшись в спинку дивана. У меня же не получалось ни поспать утром, ни прикорнуть после обеда. В итоге обострились мои проклятущие боли, и я стал все чаще припадать к коробочке с таблетками. С нею мы неразлучно сожительствовали уже давненько — с самых первых послеординаторских годов.
Я поймал ее на рыбалке со старинным корешем — аккурат в Новый год. Хмурым, бессолнечным утром, исполненным какого-то сырого мороза, от которого хочется кашлять, даже если ты совсем здоров, мы затосковали по любимому промыслу. И, наскоро собравшись, вылетели на озерный лед прямо на «Ниве». Нет, не провалились. Напротив, нашли хорошее место, провертели лунки и даже по разу что-то из них вытянули. Но накануне мы пережили бурное застолье, а холод стал железобетонным оправданием для опохмела. И на обратном пути, уже в темноте, мой друг чересчур лихо разогнался и чересчур поздно заметил, что машина подлетает к берегу. Резко затормозив, он раскрутил «Ниву» и завалил ее на бок. Дверная стойка оказалась слишком жесткой. Почти сутки я не приходил в сознание, а в память об отдыхе получил косой шрам у виска. И эту самую коробчонку.
Чем пустее становилась она, тем раздраженнее — я. И оттого, что не видел у Валентиныча никаких признаков сомнамбулизма, и оттого, что заранее знал: их не будет. Ближние Кольки — а их круг после его развода ограничивался полуслепой и практически глухой стряпухой Надеждой Ивановной — не припоминал никакого снохождения. И тем паче «сноживописания». Да и живописать здесь было особо негде: ни тебе мастерской, ни даже угла с мольбертом или этюдником, на котором бы Валентиныч как он раньше любил говорить, «лессировку лессировал». Вездесущие флакончики, тюбики