От неожиданности он вздрогнул, когда через пять минут скрипнула и приоткрылась дверь бани.
Елизавета мягко и неожиданно робко попросила помочь ей. Дело в том, что она очень перенервничала и даже мочалка в руках не держится.
Лобачев тем более не стал стесняться. Он вошел в предбанник, шустро сбросил форму майора полиции и взял у Лизы мочалку.
И было это всего десять часов назад.
Лобачев мельком взглянул на Панина. Тот был в приподнятом настроении и напевал какую-то бравурную, торжественную мелодию.
«Классика! Кажется, это называется «Ода к радости», — подумал Лобачев. — Какая уж тут мужику радость? Он, конечно, тюфяк, но с гонором и самомнением. Такие, как он, никогда не догадываются, что происходит с его женой. Он и представить себе не может, что его супруга способна ему изменить.
Панин — лопух! Он до сих пор считает себя в нашей группе главным. Ну и пусть считает. Я один тоже ничего не смог бы сделать. Но теперь ясно, что в ближайшее время наши отношения осложнятся, запутаются и обострятся. Это совершенно ни к чему в момент дележки крупных денег.
Но какова Елизавета! Она была просто великолепна. И в начале игры, и в могиле, и в бане. Просто не ожидал от нее такого…»
В Шереметьеве, в последний момент перед уходом в зону спец-контроля, Елизавета расцеловала обоих мужчин и вдруг потребовала от Лобачева вернуть ей негатив той пленки, что снимал вчера Караваев:
— Я стесняюсь, Федор. Твой сержант очень долго снимал, когда я лежала. Я почувствовала, что он делал крупные планы. А я была в таком оригинальном виде. Ну, ты, Федя, помнишь. Так что пусть негативы отдаст обязательно. А то мне неловко.
Елизавета улетела.
На обратном пути они долго молчали, завидуя и строя свои планы на будущее. Им очень хотелось так же вот улететь, но осталось несколько важных дел. Их можно завершить за два, ну, три дня. И тогда в путь.
Как там у Лермонтова?
«Прощай, немытая Россия.
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ».
— Сейчас едем к тебе, — начал Лобачев сухим, деловым тоном. — Ты заверши все в квартире и забрось чемоданы в офис. Завтра Караваев первых покупателей привезет.
— Пусть подороже продает.
— Конечно, Володя. Мы сейчас у него возьмем все протоколы, фотографии, нож с отпечатками пальцев прокурора. И с этим товаром поедем к Елагиной. Она сегодня же должна деньги на наш счет перевести.
— Но она точно это сделает?
— А куда она, Володя, денется! Я ей пригрожу, что мы можем перед этим Борисом Петровичем открыться. И тогда она получит вместо покорного слуги крепкого злого врага.
— Да уж, Федя. Ты ее крепко припугни. Пусть как можно больше денег пересылает.
— Понял тебя, Панин. Как говорят, «Любезная дама, спасибо за подсказку», — весело, с лучезарной улыбкой откликнулся Лобачев.
В этот же момент Федор с неожиданной злостью подумал: «Индюк ты, Вова. Неужели серьезно думаешь, что лучше меня знаешь, как разговаривать с Елагиной. Или я не понимаю, что иметь больше денег — это лучше, чем иметь их меньше. Впрочем, сегодня это тебе прощается. Сегодня у тебя в головке должен быть полный сумбур. Рога пробиваются и думать мешают».
— Ты, конечно, прав, Володя. Я очень серьезно продумаю разговор с Елагиной, — примиренчески, как бы извиняясь за свою неуместную шутку, произнес Лобачев. — Елагина — тертый калач. С ней очень осторожно надо. Но ведь все козыри у нас в руках.
— Приятно, когда мы сильнее самой Елагиной.
— Да, приятно. А после Елагиной я поеду на твою дачу. Здесь надо действовать быстро. Надо наверняка с этой Галаевой решить. Пусть выбирает: или деньги и молчание, или несчастный случай.
— Да, Федор. С ней надо жестко. Но не совсем.
— Хорошо. А после этого надо будет Слесаря отпустить с миром. Он много для нас сделал.
— Да. Он хотел на родину поехать. Это где-то под Одессой.
Лобачев ожидал, что разговор с Елагиной будет сложным, но он ошибся. Удивительная женщина! Миллионный вопрос она решила за пять минут.
Быстро просмотрев фотографии и документы, написанные Корноуховым, она только уточнила «место захоронения» и сразу отдала необходимые распоряжения главному бухгалтеру. После этого неожиданно заботливо обратилась к Лобачеву:
— Все в порядке, Николай Николаевич. Можете не беспокоиться. Завтра в одиннадцать звоните в Будапешт. Деньги уже будут на вашем счету.
Елагина хитровато улыбнулась и продолжила:
— Есть у меня уверенность, Николай, что вы не Николай. И еще, есть такое чувство, что наш новый общий друг может понадобиться вам несколько раньше, чем мне.
— Я так не думаю.
— Но если что, то обращайтесь. Мы с Корноуховым всегда готовы вам услужить. Не пропадайте, Коля. У меня, кстати, есть еще пара главных героев для ваших спектаклей. Только уж теперь не у меня на даче. Вы мне весь участок так перепашете.
— Мы придумаем что-то другое.
— Вы ко мне через две недельки появитесь, и о дальнейших планах поговорим. Всего вам доброго, Николай!
Лобачев не мог не радоваться ходу событий. И только где-то в глубине затаилась холодная, жестокая и ехидная мысль. Примерно так: если подряд несколько дел проведено очень успешно, то значит, впереди ждет очень крупная неприятность.
Лобачев твердо знал это правило. В народе оно называлось «закон подлости».
Но из любых правил есть исключение. А он любил работать не по правилам, а лихо проскакивать, используя исключения из правил.
Осталось только с Галаевой вопрос решить, и можно хвататься за чемоданы.
С этой дамочкой тактика разговора проста. Или — или!
Лобачев осторожно свернул с основного шоссе и начал медленно пробираться по улочкам Валентиновки.
По тем самым улочкам, по которым час назад проехала светлая «Волга» Савенкова.
Борис Петрович вернулся домой около часа ночи. Он предстал перед женой в жалком и одновременно очень комичном виде: взъерошенный, в чужом спортивном костюме и с дорогим черным кейсом в руках.
Он быстро рассказал жене довольно правдоподобную историю о том, как он присутствовал на очень важном следственном эксперименте в подмосковном лесу. О том, как, пытаясь задержать подследственного, соскользнул в болото.
Этот рассказ объяснял все — и его нервозность, и усталость, и испачканные в земле руки.
Корноухов отказался от ужина и бросился спать, подсознательно надеясь, что завтра утром все встанет на свои места. В шкафу его будет ждать вчерашний костюм и любимый галстук, а тот сон со зверским убийством на даче забудется. Как это и положено кошмарному сну.
Видно, эта мысль не оставляла его всю ночь, потому что утром он быстро бросился к шкафу, но сразу остановился, увидев на стуле смятый спортивный костюм, который вчера дал ему майор.
Значит, его вещи со следами крови остались там, на даче, или перекочевали в другое, более надежное, место. И они будут долго лежать там как возможные вещественные доказательства.
Именно так!
Борис Петрович вдруг вспомнил, как майор, повертев в руках его маленькую записную книжку, обмакнул ее в лужицу крови и запихнул в карман его брюк. Теперь понятно зачем. Все должно быть скреплено: брюки, ее кровь, его блокнот и все остальное.
Да при чем здесь, в конце концов, брюки! Он вчера собственноручно такие признания написал, что ни один адвокат не поможет. Легче утопиться!
А бумажник в могиле, а фотографии, а отпечатки, а водитель, который его привез, а таксист, который домой отвозил. Не зря майор вчера номер машины записал.
Да, доказательств на десять убийств хватит. А тут еще эта гнусная фраза: «с особой жестокостью и цинизмом».
Крепко они его заарканили!
А может быть, Елагина просто спасает его, помня старую любовь и дружбу? Она могла этим ментам такую сумму предложить, что никто не устоит. Вот они и расстарались.
Молодец, Елагина! Корноухов неожиданно понял, что она единственная, кого он наверняка знает во всей этой истории.
Елизавета была ее подругой, но он даже фамилию ее не спросил. А полицейские откуда? Кто они, местные, областные или их направил МУР?
Странно, но он даже удостоверения у них не спросил. Непростительная оплошность для его должности.
Но что теперь после убийства кулаками махать. Надо ехать к Елагиной и каяться. Ее-то он знает близко, и даже очень близко. После всего, что между ними было, она не может его предать.
Они договорились встретиться в три часа дня в ресторане на Лубянке, примерно напротив центрального клуба ФСБ.
Очень удачное место. Оно настраивало на серьезный разговор.
Елагина говорила шепотом, вкрадчивым, гипнотизирующим голосом:
— Да, дорогой, влипла я с тобой. Ой как влипла. Я теперь все детали убийства знаю. Ты хоть понимаешь, что под «вышку» попал?
— Я, Женя, не помню ничего. Провал какой-то в голове.
— Ты, Боря, юрист?
— Юрист.
— Ты себе можешь представить, как ты на суде будешь объяснять факты? Как в твоей руке нож появился? Скажешь: помню, как он у нее в руке был, а как я ножом в дамочку тыкал — не помню. Ты бы сам такому поверил? Ты, кстати, и другим местом в псе тыкал. Там следы остались.
— Все понимаю, Евгения. — Корноухов даже не пытался вывернуться. — Все против меня. Спасибо тебе, Женя.
— Спасибо! — с сарказмом передразнила его Елагина. — Ты так говоришь, как будто я тебе галстук подарила. Я жизнь тебе подарила. А весь риск на себя взяла. Труп-то на моей даче зарыт. И кровь на моих вещах. Ее как ни вытирай, но твои ребята где-нибудь в щелях найдут. Найдут?
— Найдут.
— Хорошо хоть то, что эта Елизавета не москвичка. Случайно ко мне заехала. У меня ее искать не будут.
— Отлично.
— Рано радуешься. Вот тебе копии твоих признаний, и вот тебе фотки. Нет, ты смотри, смотри. Такая яркая женщина была, и что ты с ней сделал. Копии даю насовсем, но лучше уничтожь, от греха. А подлинники у меня будут.