енно Клещ похитил дипломат у приезжего. Но ведь такой документ без соответствующей подписи — ничто. Надо было найти кого-нибудь, кто бы мог подписать липу.
Долго искать не пришлось. Проходя мимо пивнушки, Дубняш заметил знакомую сутуловатую спину и окрикнул:
— Привет, Бяка!
Позвал пальцем.
Тот отодвинул кружку и нехотя приблизился к Дубняшу.
— Слухаю, гражданин начальник, — просипел своим лишенным всякого тембра голосом.
— Клеща знал?
— Еще бы!
— Тогда подпиши.
Бяка прочитал и, испуганно жуя губу, промямлил:
— Вы что, начальник! Этого не знаю.
— Да Клещ уже в гробу. Ему один черт… А за тобой, помнится, еще грешок один водится…
— А-а. Ну, царствие ему небесное!
Бяка взял ручку и коряво подписал.
— Значит, так и было? — спрого спросил опер.
— Заметано, — ответил сгорбленный.
Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела Дубняш принес к Саранчину. Тот пробежал глазами материал и понимающе спросил:
— На мертвеца списал?
— Как можно, Петр Владимирович! Свидетель же есть.
— Ты мне баки своим Бякой не забивай. Таких свидетелей у каждой забегаловки, как собак нерезаных.
После небрежного росчерка пера поставил жирную точку.
Как-то Саранчин, просматривая очередную итоговую сводку, небрежно бросил Дахову:
— Ты мне под фокусника Акопяна не работай. Наше дело — это не картишки из рукава вытаскивать. Оно намного серьезнее.
— А что такое, Петр Владимирович?
— К тому говорю, чтобы с цифрами были поосторожнее. А-то до того дошло, что Дубняш твой на мертвеца свалил привокзальный грабеж. Прямо по Гоголю получается.
Дахов и сам хорошо знал, что Дубняш его в любом деле может пойти на мошенничество, на явную подтасовку фактов и даже на шантаж и вымогательство. Пока все безнаказанно сходило ему с рук. Но так долго продолжаться не могло.
Присутствие Дубняша в отделении Дахов давно уже расценивал как своеобразную мину замедленного действия. И любой неожиданный разрыв ее грозил ударить уничтожающим рикошетом по его даховскому авторитету. Отделаться от неугодного работника в милиции не так-то уж просто. И потому начальник угрозыска пошел на вынужденное, но сомнительное действие. Впервые в жизни решил написать анонимку. Текст ее давался трудно. Многое приходилось по ходу додумывать, переделывать. Наконец, черновой вариант, прочитанный Дахрвым вслух, удовлетворил его. Вроде бы ничего важного не было упущено.
Пододвинул к себе пишущую машинку, отстучал заявление в прокуратуру, в котором подробно расписал случай на привокзальной площади и суть проступка оперативного работника. Вложил листок в конверт, языком послюнявил острые краешки его уголка и запечатал. Неожиданно со скрипом распахнулась дверь.
Дахов вздрогнул. На пороге стоял запыхавшийся Дубняш:
— Шеф! Машинка свободна?
— Печатай здесь, но недолго, — смешавшись, сказал Дахов и с конвертом в руках выскочил из кабинета. Он поспешил опустить письмо в почтовый ящик.
Опер сел за машинку, потянул к себе лист бумаги, лежавший с краю, и с удивленной растерянностью прочитал на его обороте текст даховского черновика. Поспешно спрятал его в карман.
Об этой бумаге Дубняш и вспомнил в кабинете Можарова.
Ее величество — Анонимка (Тревожный сигнал. Глас народа!) была героиней времени. Едва ли не главным законополагающим документом страны.
Стоило какой-либо самой завалящей бумажонке оказаться на руководящем столе, как хозяин его становился почти рабом и невольным соучастником ее разрушающего, смывающего все на пути сокрушительного действия.
Она щедро сеяла повсюду колючие семена розни и сомнения. Подло подтачивала доверие людей. Комкала человеческие судьбы. Делала друзей самыми заклятыми врагами. Низвергала высочайшие авторитеты. Умело собирала многочисленные въедливые комиссии. Торжествующе вершила свой спешный и чаще всего — неправый суд.
Анонимок боялись все. И удивительное дело: к их авторам (тихо и неспешно скребущим ржавыми писчими перышками в укромных от посторонних глаз уголках) относились с несомненной брезгливостью, переходящей в явное отвращение.
А вот сама бумага — плод их кропотливого труда — была сильна!
Опер всей своей подлой, но достаточно тонкой натурой понимал, что владеет сильным козырем против Дахова. Нет. Не удержаться более тому. Кто же потерпит рядом анонимщика, который не смог, не захотел решать вопрос в открытую, а выбрал к правде такую окольную дорожку?
За себя Дубняш боялся меньше. Шансы еще оставались. Он может удержаться на плаву. Ведь последовавшая за анонимкой проверка прокуратуры ничего не обнаружила. Сказалась давняя дружба Саранчина с прокурором. А теперь опытный Можаров сумеет поддержать столь прыткого в делах подчиненного.
Опер был точнее в своих предположениях и действиях. После нехитрых манипуляций со злосчастной бумагой события стали разворачиваться молниеносно.
Дахов был вызван в политотдел к Вертанову. Тот был темнее тучи. На его столе лежали подлинник анонимки, любезно предоставленный прокуратурой, и даховские почеркушки.
Сердце майора опустилось куда-то вниз. Он не мог понять, как его черновик мог оказаться в управлении.
— Объясняться с тобой не буду, — начал полковник. — Это же срам на всю милицию. Такую кляузу настрогал. Пиши рапорт!
— Да я же для пользы дела. Там же все правда! Это проку…
— А мне на твою правду, — оборвал его Вертанов, — тьфу!
Полковник и в самом деле смачно плюнул в стоящую обочь плетеную корзину:
— Своих дегтем мажешь! А мы, что тут, слепые? На, — толкнул чистый лист Дахову.
Случившееся бумерангом ударило и по Комлеву. Он навытяжку стоял в кабинете Жимина, который вовсю отчитывал куратора:
— Ты кого подсунул?! Я же просил достойного человека! Я думал, разбираешься в людях, а ты… Предупреждал же, что мне глаза нужны, а не бельмо коровье…
Ошарашенный известием о снятии своего заместителя, Осушкин тоже долго не мог прийти в себя. Подписывая Дахову обходной листок, спросил сочувственно:
— Как ты умудрился обмишулиться? Дернул тебя черт! Единственно не могу понять, кто подставил тебя. Ты что, свой черновик сам им принес, что ли?
— Владимир Ильич! У меня сейчас полное затмение в голове. Конечно, я не прав. Но при Саранчине никакая правда-матка дорогу бы не нашла. Вот и толкнула меня нелегкая взяться за перо. Думал, что смогу глаза приоткрыть начальству на беспорядки наши… А без Дубняша тут уж не обошлось, это точно. И без Можарова…
Осушкин позвонил Комлеву:
— Ты прав был, Афанасий Герасимович! Узелок вокруг Дахова Дубняш с Можаровым затянули. Замполит воду мутит. Страшный человек. Пока он тут, добра не жди никакого. Потому и личный состав подобрался. Гнилушки одни. А сама работа? Мне уже стыдно на улице простым людям в глава глядеть.
«Как бы он там со своей принципиальностью двор не наломал, — подумал Афанасий. — А из-за этого лесоруба щепки и сюда долететь смогут». Но Осушкину сказал:
— Ты, Владимир Ильич, правильно рассуждаешь. Беда только в том, что голыми руками мы их не возьмем. Стенка-то перед нами ой-ой какая. У меня тут планчик есть один. Сразу не отказывайся. Есть в нем свои нравственные изъяны. Не без этого. Но цель-то у нас, сам понимаешь, какая.
— Что предлагаешь?
— У Можарова жена директриса магазина. И там, уверен, не все чисто… Пошли-ка к ней оперативника из молодых, новоиспеченных ребят. Пусть закрома проверит.
— А чего ж вы раньше этого не сделали?
— А этот вопрос ты Саранчину в Москву адресуй. Я тебе не зря так ответил. Чуешь, куда ниточки тянутся. Дернешь за одну, и Можаров ручки вскинет. Но только это не театр марионеток. Куклы здесь пострашнее будут. Сам ведь сказал.
Осушкину не все нравилось в предложении Комлева. Но он согласился с ним в главном: виновник любого правонарушения должен быть наказан.
— Вызывали, Владимир Ильич? — в кабинет зашел краснощекий симпатяга-лейтенант Бакутин.
— Подсаживайся, — сказал начальник райотдела. — Есть тут для тебя одно щепетильное задание…
Прихватив с собой двух студентов-внештатников, лейтенант подъехал к гастроному. Пройдя по залу вдоль полупустых прилавков, они вышли в длинный узкий коридор, где за металлической дверью находился кабинет заведующей.
Софочка, умело и старательно сохранившая свою привлекательность, встретила их несколько отчужденным взглядом. Она крикливо разговаривала по телефону и что-то записывала на клочках бумаги. Небрежно показав рукой на стулья, продолжала свой разговор. Наконец опустила трубку, позвала:
— Катюша!
В кабинете появилась грудастая баба с высоченной и мудреной прической. Заведующая подала ей бумажный листок:
— Подберите по списочку мне сюда.
— Не первый раз замужем, — тетенька взяла бумажку и, вяло передвигая ногами, вышла.
— Что привело вас сюда, молодые люди! — не без доли жеманства обратилась заведующая.
— Мы к вам с проверкой, — Бакутин показал удостоверение.
— Из нашего отдела? Что же не позвонили. Мы бы все приготовили.
— Вы нас неправильно поняли. Нас интересуют подсобные помещения.
— Ишь, какие любопытные! Ну, а коли так, я сейчас экскурсовода приглашу. Рая!
На ее зычный крик вошла маленькая, щупленькая, остроносенькая женщина неопределенного возраста с чуть лоснящейся кожей лица.
— Тут вот из милиции пришли. Думают, мы что-то утаиваем от них. Проведи по подсобкам.
— Обслужим в лучшем виде, — сказала Раиса, понимающе закивав головой и беря корзину. — Айда за мной, ребяты!
Проводив их мучнистым взглядом, Софа снова подняла телефонную трубку:
— Ну, муженек! Совсем сдурел от ревности. Сосунков каких-то понаслал.
Рая повела Бакутина и студентов в подвал и стала открывать одну за другой решетчатые двери. Распахнула дверцу холодильника и спросила, показывая на ящик с югославским сервелатом:
— Сколько? Две? Три?
Студенты смутились.
«Здесь килограмм пятьдесят, не меньше! — прикинул Бакутин и сказал: