— Вы сейчас, уважаемый, заговорили совсем как Владлен Иванович. Есть, мол, такие люди, которые дальше водочной стопки ничего не видят. Не так-с! Молодой человек! Вы жаждете поступка? Он будет!
Афанасий с молчаливой благодарностью пожал сморщенный стручок ладони лаборанта и с каким-то особым расположением заглянул в голубовато чистые глаза.
Уже на пороге Иван Карлович рассмеялся:
— А что, это правда, что в революцию Феликс Эдмундович своим чекистам паек воблой давал? Весьма недурно.
…На углу аптеки, прикрыв микрофонную плашку носовым платком, Комлев звонил из телефона-автомата:
— Вытрезвитель? Здесь на улице Беговой у шестнадцатого дома пьяный лежит. Забрать бы надо. А-то ведь мороз вон какой. Еще замерзнет. Кто звонит? Да пенсионер. Горякин. Подъезжайте. Я буду ждать.
Звякнул трубкой о крючок, спрятал платок. Зашел в аптеку, занимавшую половину первого этажа. У окна стоял Осушкин и смотрел сквозь витрину на улицу.
Комлев тоже увидел, как к лежавшему на скамейке Ивану Карловичу подошла бабуля и, судя по всему, стала его распекать.
— Откуда она взялась? — сказал Афанасий.
— Так даже натуральнее, — произнес Владимир Ильич.
Показалась вытрезвительская машина и остановилась напротив аптеки. Осушкин оглянулся к женщинам-фармацевтам:
— Пора. Как и договорились. Будете свидетелями. Подходите ближе.
Тем временем из кабины машины вылез Кисунев, из будки Балыков и оба тяжело и неспешно направились к скамейке. Подойдя к «бороденке», огляделись вокруг.
— Аккуратней, сынки! Аккуратней! Шапочку не забудьте! — старуха подняла со снега меховую шапку.
— Че толкешься здесь? Не кино! — Кисунев выхватил у нее головной убор и скомандовал Балыкову. — Не чешись. Помогай!
Милиционеры поволокли лаборанта.
Кисунев захлопнул дверцу будки, вскочил в кабину. Машина тронулась.
— Давай-ка запиши адрес пожилой женщины! Я подожду в переулке, — толкнул Осушкин Афанасия.
Вскоре их «Волга» догнала машину из вытрезвителя. Та виляла по узким заснеженным улочкам. Остановилась около привокзального пивбара. Сержанты скрылись в павильоне и через пару минут вывели оттуда мужчину лет пятидесяти в черной шинели железнодорожника. Тот размахивал двумя зажатыми в руках таранками. Задержанного впихнули в будку. Кисунев с рыбьими хвостами и холщовой сумкой сел в кабину.
Последняя остановка была уже у здания вытрезвителя.
Осушкин и Комлев видели, как Ивана Карловича и железнодорожника провели за дверь с решетчатым окошечком.
— Как там твой философ, ничего не отчебучит? — спросил Владимир Ильич.
— Он человек непредсказуемый, но я просил его, чтобы держался.
Минут через десять на ступеньках вытрезвителя вновь появились сержанты. Закурили.
— С прохладцей работают, — сказал Осушкин, слегка приподнимаясь.
Их «Волга» стояла за длинным частым заборчиком. По двору сновали люди.
— Эй, Бяка! — окликнул одного из них Кисунев. — Че за рванина у тебя на башке?
— Треушок, — замялся на месте сутуловатый мужичок.
— Хошь обнову за бутыль брыкаловки? Под пыжик. Вот те крест. Не брешу. Да иди сюда. Сам увидишь.
Осушкин и Комлев переглянулись.
Кисунев подвел парня к кабине, достал из-под сиденья шапку, похожую на ту, что была у лаборанта.
Бяка примерил, повернулся к Балыкову:
— Ну, как?
— Такому молодцу все к лицу! — ответил тот.
Бяка уже в новой шапке и со старой в руке припустил дальше.
— Чтобы через час уже здесь был. И мойвочкя прихвати, — долетело ему вслед.
— Вперед! — скомандовал Осуякин, и «Волга», объезжая вытрезвительский двор, устремилась за Бякой.
Бяка не раз уже попадал в разные житейские переплеты. Совсем недавно, когда ему пришлось выгораживать Дубняша, заставившего подписать ложные показания на Клеща, он это сделал без особых угрызений почти улетучившейся давно совести. А вот выгораживать ли ему Кису, не мог с твердой определенностью решить для себя. Такой пустяк. Сержант предложил ему почти полысевшую шапку. И он оплатил ее из своих кровных. Потому после незначительных колебаний он изложил Комлеву все как было. Уже после изъятия шапки и такой неожиданной встречи с замполитом, чувствуя что-то неладное, кинулся в вытрезвитель.
Комлев был удовлетворен: теперь Кисунев с крючка не сорвется, а от него уже ниточки потянутся и к другим.
Прощаясь в райотделе с дежурным, предупредил его, чтобы утром из вытрезвителя доставили задержанных, подчеркнул, кого именно.
Зимняя ночь накатывала волны промороженного воздуха на дома и парки, на погрузившийся в темноту и спячку город. Даже собак не было слышно.
Машина спецмедслужбы, попетляв по дальнем переулкам, выбралась на окраину и, съехав с шоссе, остановилась у дамбы водохранилища. Фуфаев велел водителю Бусоргину привести к нему в кабину Бороденку, а самому посоветовал не мешаться рядом. К удивлению начальника вытрезвителя его постоянный клиент на этот раз был почти абсолютно трезв. Сквозь тусклый свет фонаря в кабинете он отчетливо видел его растаращенные глаза и говорил:
— Что у тебя пропало-то, шапка?
— Да, да. Такая пушистая, — отвечал тот.
— Так вот. Она находится в милиции. Тебя там будут спрашивать: твоя ли? Можешь, конечно, признать и написать заявление. Но тогда пострадает мой сотрудник, у которого большая семья. А я предлагаю другой вариант: не было никакой шапки. Понял? Но ее же можно купить. Вот тебе деньги. Тут на два настоящих пыжика. Можешь не считать. А теперь выбирай: или навсегда вон в ту прорубь, — показал пальцем на поблескивающую серебром воду, — либо немедленно сматываешься из города. И ни-ни о себе.
Смертельно напуганный лаборант только согласно кивал головой.
— Ну, вот и хорошо. Я вижу, что ты человек благоразумный. Жить-то ведь каждому хочется. А теперь пошли, на попутку посажу.
Одна из редких проезжавших мимо легковушек остановилась.
— Подвезите гражданина в город! — попросил водителя капитан в милицейской форме.
Помахал все еще трясущемуся от страха Ивану Карловичу рукой на прощание.
На обратном пути Фуфаев, несмотря на ночь, решил переговорить с Можаровым. Совет его был крайне нужен.
Дверь открыла заспанная Софа в наброшенном на плечи длинном китайском халате с крючковатыми дракончиками на грудях.
— Никодим, — недовольно протянула она. — Ты что это в такую пору?
— Извини, конечно. Но тут все так приперло, что без твоего мужа никак нам не обойтись.
— Коля! Это Фуфаев! — кинула за занавеску спальни.
Скользя неверными шагами по полу, появился Можаров.
— Принесло же тебя. Ну что там? — спросил Николай Филиппович, тяжело осев в гостиной на диван.
— Осушкин и до моих добрался, — заговорил Фуфаев, присаживаясь рядом. — Вчера Кисунева застукал. Я с пострадавшим договорился. Он пока молчать будет.
— Значит, дело затормозится?
— Думаю, что да. Но Осушкин на этом не остановится. Надо бы как-то перехватить инициативу.
Можаров встал и заходил по комнате:
— Сложный ты подкинул вопросец. Осушкин, это тебе не Дахов. И тут основательно надо мозгами пораскинуть… У меня в милицейской колоде есть джокеришка один… Да ты рот не разевай, — ухмыльнулся Можаров. — Сразу видно, что в покер никогда не играл. Там зачастую не карта главное. Собачья выдержка нужна. А джокер, ну как тебе объяснить? Это человек такой, из которого мы с тобой что угодно слепим. С его помощью любую раздачу выиграем.
— Я вам верю, Николай Филипыч. Вот и тогда с Кисуневым… — услужливо забормотал Фуфаев.
— Кисунев что? Кость. Вот мы и подбросим косточку эту Жимину. По новой… — многознаителыю произнес Можаров.
— Он нас уберет! — позеленел Фуфаев.
— Так все надо делать с умом. А пока иди. Дай хоть утром со свежей головой подняться.
Однако рассвета дожидаться не стал. Тут же позвонил Жимину.
Когда услышал помятый и скользкий голос полковника, совсем неожиданно для того спросил:
— Ты природу любишь, Порфирий Петрович?
— Что там у тебя произошло?
— Да хочу вот прямо зимой с тобой в лодочке покататься.
— Не темни. Раз уж разбудил — говори толком.
— Толк у нас только тогда будет, когда Осушкина уберешь, — без обиняков начал Можаров. — И не перебивай. Ты со мной легко распрощался. Я, как видишь, зла не помню. Ушел из райотдела спокойненько. Без лишних эмоций.
— Но там же Штапин…
— Я тебе что сказал: не перебивай. Вы с Саранчиным кисуневское дело махом прикрыли. А оно в архиве целехонькое лежит. И прелюбопытные фактики в нем. Люди скажут: зачем же это полковнику понадобилось? Такая тишь и гладь. Совсем, как в эатончике том речном… Вот-вот… Не только Фуфаев про это знает. Ловко тогда вы с Саранчиным в тень ушли. Но молчим ведь. Понимаем: зачем хорошему человеку кровь портить и жизнь ломать. Помоги и ты нам. Век не забудем. Утром буду у тебя.
Поднялся и зашаркал старыми домашними шлепанцами в сторону спальни.
Эх, жизнь-житуха!.. Ученые говорят, спорят, чертыхаются о том, как сложно и вместе с тем до гениальности совершенно устроен мир. А он нет-нет, да и деранет будто наждачной бумагой по твоим же бокам. И норовит пожестче задеть, побольнее…
Оглянешься по сторонам: а ты ведь в принципе беззащитен перед любыми малыми самыми неприятностями. Еще вчера казалось, что уверенно паришь над житейскими весями, над другими людишками, с которыми связан какими-то странными нитями.
А судьбе угодно будет то подбросить тебя над другими в самый зенит, а то, как козявку малую, припечатать к земной бренной тверди. Да еще и прихлопнуть при этом. Получил свое?!
Собственно, перед законом постоянного неравновесия все равны. Остановится на уровне твоей груди перст свыше — и не спасут уже ни положение, ни чин, ни друзья… А если увильнешься сегодня, то уж назавтра обязательно придет твой черед…
Ну а пока, коли уж сыплется на тебя манна небесная, живи в самодовольной радости, пользуйся… И самое крамольное приходит в голову: может, в этом и заключен особый смысл жизни?