— Я не поняла. Разве она не накинулась на вас после того, как мячик, которым вы с ребятней играли в волейбол, упал на посаженные ею цветы? Так ведь было? И причем здесь любовь?
— Это не бред сумасшедшего. — Марков сцепил перед собой пальцы в замок. — Я не собирался никому, кроме матери, об этом рассказывать, но, видно, придется. Одним словом, она мне себя предлагала.
— Прямым текстом?
— Не текстом. Действием. Я довольно грубо ее одернул. По-моему, это более серьезный повод бросить в меня камень, чем помятые цветы. Причина конфликта глубже, чем можно было бы подумать, глядя со стороны.
— И когда это произошло?
— Что?
— Действие.
— …Девятого мая.
— В День Победы? Она что, пьяная была?
— Не была она пьяна! Во всяком случае, мне так не показалось. Что еще хуже.
— Почему?
— Будь она пьяна, ее поступок можно было бы списать на затуманенную голову, а так…
— Вы играете в волейбол с юными девушками — коротенькие юбочки и шортики, обтягивающие грудь маечки, смех… Соглашусь, влюбленная женщина вполне могла взбеситься. Но девочки ведь к вам все-таки ходят, скажут в полиции.
— И мальчики ходят. Педофилы, насколько мне известно, чаще интересуются мальчиками. Но только никаких развратных действий с моей стороны по отношению к детям никогда не было, и быть не могло, не говоря уже о половых актах. В неоднозначных ситуациях люди сейчас почти всегда видят что-то грязное. Да и в однозначных, кстати, тоже. Чужого ребенка стало невозможно по волосам потрепать — тут же припишут домогательство. Разумеется, я понимаю, почему у людей появляются такие мысли. Но ведь чье-то мнение не может быть поводом к обвинению в преступлении?
Марков шумно вздохнул и скрестил на груди руки.
— Да, малышню я к себе приглашал и приглашаю. И писал их к тому же! Много писал. Но только портреты, — сказал он, направив на Рыбакову словно дуло пистолета указательный палец. — Никаких ню! — Он снова сплел на груди руки. — Если господа полицейские желают, могут у меня обыск провести в любой момент. И здесь, и дома. Компьютеры могут проверить. Телефоны. Я даже без ордера позволю это сделать. Чудовищно, — Марков раскинул руки в стороны, — но люди не понимают, что с детьми мне просто интереснее общаться! — Он, словно обессилев, уронил руки на подлокотники кресла и, глядя в пол, немного помолчал. — В отличие от взрослых каждый ребенок самобытен, — продолжил он уже менее горячо. — Знаете, сколько интересных идей для своих картин я у них почерпнул? У детей истинно индивидуальный взгляд на мир. Правда, до определенного возраста. Потом начинает доминировать стадный инстинкт. А лет в четырнадцать-пятнадцать сексуальные позывы выворачивают им наизнанку мозг и они, в подавляющем большинстве своем, окончательно перестают представлять для меня интерес. — Марков снова сделал паузу. — Я не анималист — животных не пишу. Не будь повсеместной пропаганды промискуитета, инстинкты, может быть, и не проявлялись бы в столь грубых формах, но… Не люблю рассуждать на эту тему. Сходите как-нибудь на дискотеку — и сразу поймете, о чем я говорю. Но предупреждаю, зрелище отвратное. Я туда иногда выбираюсь, чтобы получить эмоциональную встряску. Пейзажи после таких вылазок получаются у меня величественными, наполненными космизмом. — Марков ухмыльнулся. — Один московский критик так написал о моих работах. Правда, я потом болею несколько дней… А знаете что, — опершись на подлокотники, Марков рывком встал с кресла, — давайте вы у меня обыск проведете. Прямо сейчас! Если мама вернется, выйдете через сад. Код на калитке я вам скажу. Из дома она вас не увидит, а в мастерскую ей входить запрещено, когда я работаю.
— Не знаю, как-то все…
— Вы должны это сделать! Мне может понадобиться не только плечо адвоката, но и ваши заверения, что я человек порядочный, если уж пошли такие разговоры. Ваше слово в Бирючинске весьма весомо, насколько мне известно. Вперед. Да не тяните время!
— Хорошо! Мысль, в общем, верная. Начнем тогда с холстов, — неожиданно для самой себя согласилась Рыбакова.
Валентина Васильевна осмотрела все натянутые на подрамники холсты и стоявшие под рабочим столом разнокалиберные листы картона. Некоторые живописные работы были выполнены на стекле и жести. Их она тоже осмотрела. Две работы — весенний сад в цвету и лесное озеро — ей очень понравились, но своего восторга она не показала. Марков не любил, когда восхищались его пейзажами. Наверное, не хотел, чтобы люди, даже мысленно, проводили параллели между его полотнами и картинами его знаменитого отца.
— Ничего неблагопристойного я не увидела, — сказала Рыбакова, собираясь присесть в кресло после более чем получаса поисков.
— Принимайтесь за стеллажи. Там вся графика.
— Смеетесь? Там же папок не один десяток! А рисунков тогда сколько?
— Валентина, я вас прошу!
— Хорошо, я посмотрю.
Рыбакова начала с полок, располагавшихся под потолком. Она залезла на стремянку, взяла одну из папок и села на верхнюю ступеньку.
Она переворачивала листы, почти не глядя. В основном это были пейзажи и натюрморты. Техника исполнения и материалы были разными: пастель, сангина, охра. Иногда попадались портреты и фигуры в полный рост, но ни одного изображения обнаженной натуры за два с лишним часа Валентина Васильевна не обнаружила.
— Ярослав, я уже устала. Пожалейте! — жалобно протянула она, закрывая очередную папку.
— Давайте сделаем перерыв, а потом вы продолжите.
— Идет. Я бросила бы все к чертям собачьим, если бы не понимала, насколько это вам нужно.
— Может оказаться даже нужнее, чем мне на данный момент кажется. Вам чаю?
— Лучше кофе. Старушке надо немедленно взбодриться.
Марков включил электрический чайник.
— Слезайте. И нечего на себя наговаривать. Старушка! У меня отец в семьдесят пять лет кроссы бегал и ледяной водой обливался. А вам и шестидесяти нет.
— Мужчинам проще форму поддерживать. На лицо им, например, время можно не тратить. Отрастил щетину — и все, ты в тренде. До этого полвека с подобной целью отпускали бороды.
— Наверное, вы правы. Но я все-таки считаю, что старость приходит к человеку после восьмидесяти.
— Мне кажется, если я сейчас слезу, то потом наверх уже и не заберусь, — медленно спускаясь с лестницы, пожаловалась Валентина Васильевна.
— Смелее, смелее.
Марков достал из стола чашки и банку растворимого кофе.
— Коньяк будете?
— Плесните немного в кофе, — ответила Рыбакова, становясь на пол.
Она села в любимое кресло хозяина и с удовольствием вытянула ноги.
— Вот оно, счастье!
Марков подал ей на блюдце чашку с кофе.
— Горячий, осторожнее. Сахар я положил.
Рыбакова поставила чашку на стеклянный журнальный столик рядом с креслом.
— Как вы думаете, сколько уйдет времени на то, чтобы просмотреть остальное?
— Примерно еще час, если вы не сбавите темп.
— Я уверена, что ничего компрометирующего вас я не найду.
— Скорее всего, не найдете.
— Успели все припрятать? — неловко пошутила Рыбакова.
— Просто с обнаженной натурой я здесь не работаю. В доме у меня довольно много подобной графики. Но и там портрет занимает главенствующее положение.
— Так что же вы молчите! Я как…
— Неумная женщина, — быстро подсказал Марков, предвидя, что она собирается произнести слово «дура». Он терпеть не мог разного рода вульгарностей.
— Неумная женщина… шарю по полкам, а вы…
— Нет, нужно все просмотреть. Вдруг что-нибудь где-нибудь и затесалось. Я же не могу все упомнить.
— Но вы же знаете, что не писали голых девочек!
— Голых мальчиков тоже. Но вы же этого не знаете!
— Ярослав, я сейчас эту чашку запущу вам в голову.
— Погодите немного, мне прежде нужно записать всю малышню, что у меня перебывала.
— Зачем?
— Опросите. Можете сами это сделать, можете полиции список передать.
Марков взял со стеллажа чистый лист бумаги, а с письменного стола карандаш.
— Приступим, — произнес он, усаживаясь на барный стул. — Сначала я запишу тех ребят, которые уже достаточно взрослые. С ними можно будет поговорить без всяких экивоков.
— Хороший кофе.
— Опыт. Когда завариваешь растворимый, есть свои секреты. — Потянувшись к стеллажу, Марков взял из стоявшего там деревянного стакана красный карандаш. — Я помечу тех, кто слышал высказывания Квасовой о моих якобы пристрастиях. Кстати, тогда мне показалось, что малышня расстроилась даже больше, чем я. Чертова клумба! Может вы и правы, и если бы мячик туда не отлетел, никаких обвинений в мой адрес и не последовало бы тогда.
— Уверена, что нашелся бы рано или поздно другой повод. С кофе разобрались, — сказала Рыбакова, ставя пустую чашку на блюдце. — Теперь можно продолжить наши исследования в области искусства. Между прочим, Ярослав, не помните, где вы находились в момент гибели Квасовой?
— В момент гибели? Когда это случилось?
— Скорее всего, в понедельник вечером. Тридцатого мая.
— Точнее можно.
— Около десяти часов вечера.
— Насколько около?
— Вообще, Посохина интересует промежуток между семью часами вечера и одиннадцатью часами вечера.
— С восемнадцати тридцати до двадцати тридцати я работал на пленэре. На самом конце старого пляжа. Там, где Серебрянка в Лигань впадает. Писал вон тот этюд, что висит справа. Домой вернулся примерно без десяти минут девять. В девять мы с мамой обычно пьем чай и смотрим новости. Потом я включаю компьютер и читаю газеты. Или отвечаю на письма заказчиков.
— Так, получается, вы видели в тот вечер Квасову на пляже?! Она же была там в это время.
— Не видел я ее! Я собрал этюдник и по тропинке вдоль Серебрянки пошел домой. По пляжу я не проходил. Я шел через рощу. Если она в это время была на пляже и там купалась или еще что-либо делала, то сквозь деревья я никак не мог ее увидеть. Я в тот вечер видел только Алексея Смазнева. Когда я вышел на дорогу, заметил его впереди метрах в двадцати от меня. Он, наверное, с рыбалки возвращался: в руках у него были удочки, ведро и небольшая хозяйственная сумка. Я не стал его догонять. Подумал, что если он подшофэ, то от него потом не отвяжешься.