Очередь двигалась медленно. Сварливые тетеньки и дяденьки, пришедшие раньше них, подолгу выясняли отношения с вредными тетеньками и дяденьками, предусмотрительно прятавшимися за стеклом. Для себя Тед быстро уяснил, что банк — это место, куда люди приходят поделиться своим отвратительным расположением духа. Поэтому, решил он, ноги его больше в банке не будет. Во всяком случае — пока тут не установят запрет на вход людям, зашедшим не столько по делу, сколько с целью испортить кому-нибудь настроение.
И вот тут-то это и случилось. Их было трое. Двое мужчин с таинственно прикрывавшими нижнюю половину лица платками и еще один — своего лица ничуть не стеснявшийся. Его лицо и вправду было приятным взгляду: широкие скулы, округлый подбородок с ежиком темной щетины. Но главными были глаза. Это были глаза человека, с которым можно иметь дело, не опасаясь обмана, но которому и не следует лгать.
Его сообщники сразу же пролезли к окошкам, минуя настороженно притихшую очередь. Человек без тряпки на лице остался в центре зала.
— Спокойно! Это ограбление! — объявил он.
Он сказал это достаточно громким, но при этом мягким голосом, чтобы присутствующим и в самом деле было спокойно и нисколько не страшно. У него это получилось. Паниковать никто не стал. Все неспешно устроились на полу, словно на ночлег, подстелив для мягкости пальто и сумки, и стали ожидать продолжения.
— Дяденька, вы забыли маску надеть, — сказал вдруг Тед, уже лежавший в обнимку с отцом.
— Спасибо, сынок. — Главный налетчик неспешно приблизился к ним, широко расставляя ноги, и улыбнулся. — Смышленый малыш. Вырастет незаурядной личностью.
— Ну, это мы еще посмотрим, — ответил отец с некоторым вызовом: судя по всему, он знал о своем отпрыске нечто такое, чего человек посторонний, будучи даже столь неординарной натурой, как грабитель банков, знать не мог.
Несмотря на подобный скептицизм отца в отношении собственного чада, Тед считал, что с отцом ему повезло. Не только потому, что он у него был свой, родной, — и это в эпоху, когда отчимы в семье встречались гораздо чаще, чем второй ребенок, — но прежде всего потому, что тот стремился быть настоящим отцом. И даже больше — быть папой, человеком, с которым можно не только доверительно поговорить, но к которому можно прижаться в поисках тепла и нежности.
— А можно потрогать ваш пистолет? — ободренный вниманием взрослого дяди, Тед поднялся на ноги и бесстрашно шагнул вперед.
Он ткнул указательным пальцем в другой указательный палец, которым ему представлялся ствол револьвера. Корпус пистолета был сжатым кулаком, а выступающий ствол — перстом, грозящим неприятностями тому, в чью сторону он указывал. Ствол поблескивал холодными отражениями, и ничто не выдавало в нем и малейшего интереса к персоне маленького мальчика.
Теду хотелось, чтобы этот стальной палец больше не был таким отстраненным и равнодушным. Теду очень хотелось, чтобы тот обязательно подружился с ним. Он не просто ткнул в него своим тоненьким, хрупким пальчиком, а ткнул твердо, с намерением заставить безучастный предмет уважать себя.
От подобной фамильярности револьвер вспылил. Он вырвался из руки и глухо и подчеркнуто злобно ударился рылом в гранитный пол. Что-то оглушающее громыхнуло. Один из сообщников человека с открытым и приятным лицом осел и, как плохой пловец, неуклюже заскреб руками в расползающейся луже крови.
Так Тед познакомился и со смертью.
Знакомство с компьютером произошло у него в еще более юном возрасте. На седьмой день рождения Теда любвеобильный дядя Майкл заявился с двумя коробками. В одной скрывались обшарпанный системный блок и дощечка клавиатуры, вся в потеках сальных выделений чьих-то чужих пальцев. Зато из другой задорно выглядывал новенький монитор. Самоуверенности и залихватости ему придавала именно безупречность вида. Он нисколько не сомневался в своей неотразимости и в том, что центральная фигура праздника — именно он.
Тед визжал от восторга. Дядя Майкл заливисто хохотал. А вот отец подарок невзлюбил. Он сразу почувствовал, что тот отнимет у него сына. Только вот ни дядя Майкл, ни сам сын этого не понимали.
— Я один из самых известных бойцов игры «Спусковой крючок», — хвалился вскоре своими подвигами Тед. — Я знаменит!
— Знаменит? — только и хмыкал отец. — Тебя и на улицах, небось, узнают?
Знакомым же отец грустно жаловался:
— Воспитанием сына занимаюсь уже не я, а компьютерные игры.
И это все больше и больше соответствовало действительности.
Как показали дальнейшие события, сердце у отца кровоточило не только за судьбу отпрыска, но и судьбу всего рода человеческого. Пришествие компьютера, которое отец нарек нашествием цифровой чумы, многое изменило. В самом отце оно изменило его мнение о Теде в частности и о человечестве и его участи — в целом.
— Мы все чаще заглядываем в будущее и все реже — в душу человека, — пояснил отец во время одной из доверительных бесед, которые не прекратились, хотя и утратили былое влияние на взрослеющего и потому набирающегося не столько ума, сколько самоуверенности сына. — Технологически совершенное будущее — это интересно. Это красивая картинка. Но найдется ли в нем место для души? Найдется ли в нем место для самого человека? Технологическое будущее — это путь в никуда. Это бегство от человека. Это наше бегство от самих себя.
— А это плохо? — Теда эти объяснения не столько просветили, сколько озадачили.
— Все зависит от того, что понимать под словом «человек» — биологическую единицу или духовный мир, неведомый другим созданиям.
— Я хочу, чтобы это был мир. Целый мир.
— Я тоже, — с нажимом в голосе заметил отец. — Но что нужно сделать, чтобы сохранить его?
Тед пожал плечами. Он знал ответ. Но предпочел не озвучивать его.
Миллер-старший все понял без слов.
— Никто не может спасти и приумножить, не приложив усилий, не преодолев прежде всего себя. — Глаза отца были черными от бессильной ярости и отчаяния, которые чувствовал он один. — Признайся, ты ведь считаешь, что ничего страшного не происходит?
— Да, считаю. А разве происходит? Хорошо, пап, я маленький, глупый мальчик. Но взрослые-то видят. Раз никто из них, кроме тебя, не тревожится, значит, возможно, что-то не так с тобой, а не с нами?
— Вот! Когда заблуждается один человек, ничего страшного. Когда миллионы — меняется история. В страшную сторону.
— Может быть, но все-таки — почему никто не прислушивается к твоим словам?
— Так слова другого для нас — как собачья какашка на зимней тропе: ее никто не подберет, и она будет мозолить глаза до весны. Мнение другого для нас — собачья какашка и есть. Зачем нам чужое мнение? Мы в собственном никакого дефицита не испытываем. Ты считаешь, что отец у тебя несовременный. Пусть несовременный, зато своевременный. Ты вот проанализируй, насколько ты современный и что значит быть современным в твоем понимании. Ты и уроки забросил, и книжку в руках не держал уже несколько месяцев. Дети отчего-то принимают то, что способно их развлечь, за добро, а то, что требует от них усилий, — за зло. Ладно бы они на этом и останавливались… Но нет: они этот принцип проецируют и на все остальное! На весь мир. Тебе вот кажется, что все это совершенно безобидно. Табак тоже поначалу считался безобидным, даже полезным. Лекарством считался! Его боготворили. Лишь спустя столетия поняли его опасность.
— Ну, пап, чего привязался? Отстань! Вот… опять из-за тебя этап проиграл!
— Ты не понимаешь: все это превращает вас в рабов и дураков. Хотя о чем это я? Иное рабство слаще свободы…
— Ну и что? Я согласен быть рабом и дураком. Лишь бы можно было играть сколько хочешь. Тебя убивает, что я провожу за компьютером больше времени, чем с тобой?
— Конечно, это меня убивает, сынок! А ты думал, это делает меня сильнее? В могилу ты меня сведешь, а не сделаешь сильнее — вот что! Ты не просто отдаешь компьютеру свое время. Ты отдаешь ему жизнь. Пока ты проживаешь жизнь компьютерного героя на экране, твоя жизнь останавливается. Она укорачивается ровно на столько, на сколько ты даришь ее какой-то рисованной фигурке, которой до тебя нет никакого дела. Ей все равно, кто будет управлять ею и будет ли кто вообще.
— Так это моя жизнь. Ты-то чего переживаешь? Ей-богу, иногда мне кажется, что родители родили меня не для того, чтобы я радовался жизни, а для каких-то других, своих целей.
Теду показалось, что при этих словах отец не просто посерел лицом, а постарел. Наконец Миллеру-старшему удалось справиться с собой, и он ответствовал уже спокойным голосом почти смирившегося человека:
— Мы в ответе за тех, кого мы родили… Понимаешь, я могу заглянуть в твое будущее, а ты — нет. Момент массового ввода в наш мир компьютеров стал началом массового вывода из него людей. Первоначально хорошая задумка превратилась в вещь, которая примитивно заменила собой весь мир. Только попадись мне тот, кто это все заварил! Я его… — отец сделал движение, каким сворачивают курице голову. — Кто это все задумал? Билл Гейтс?
— Пап, это было еще до Билла Гейтса. Ты же совсем не знаешь историю вопроса.
— Это не тот вопрос, историю которого следовало бы знать! Ты поверь: это вредно. А поймешь потом.
— Так, пап, как говорится, и жить вредно, — хихикнул Тед. — От этого умереть можно.
— Тонкость юмора — еще не гарантия его качества. — Было заметно, что отец едва сдерживается, чтобы не отвесить своему непутевому отпрыску смачный подзатыльник — верный знак того, что дискуссия переходит в спор, а тот в свою очередь вот-вот перерастет в рукоприкладство. — Жить не вредно. Жить приятно. А умирают оттого, что организм имеет ограниченный ресурс действия, или оттого, что этим ресурсом не пользуются. Ты хочешь об этом поговорить поподробнее?
— Уже нет.
— Ты когда-нибудь слышал об Обломове?
— Обломов, Обломов… Что-то знакомое… Это русский хоккеист?
— Персонаж. Он перестал быть человеком на физиологическом уровне и превратился в предмет мебели.