КАРПАТСКАЯ САГА
Разведгруппе «Юрий» — младшему лейтенанту, Николаю Александровичу Сухову, сержантам Фильчагину, Малышеву, Гоменко, чеху Янушу Швабу, — действовавшей в горах Северной Моравии осенью 1944 года, посвящаю
В Карпатах в самом разгаре осень. Ночные заморозки хотя и не пробирают до костей, но все равно не дают уснуть, и, ворочаясь под стылым ноябрьским небом, долго выдавливаешь из себя нарастающую усталость и сосущую под ложечкой неуемную тоску. И только-только забудешься в настороженном, зыбком полусне-полудреме, только глаза сомкнешь, а за антрацитово-черными лесными вершинами уже начинает хмуро синеть: солнце встает, подъем, ребята, не дома… Оно, солнце, еще долго прячется там, за вершинами, не решается нарушить этот древний покой, это сонное царство, а вставать все равно пора, пора… Дом… Где он, дом? Остался ли цел? Кто знает… Пушистый иней, нежнейшее создание, быстро исчезает под негреющими лучами и блестит матовой, запотевшей росой. Унылая пора, очей очарованье…
Егеря преследовали группу уже третьи сутки. Прицепились они на той распроклятой развилке дорог, куда должен был выйти на связь человек из Первого словацкого корпуса, но связной так и не появился, зато через час после условленного времени из-за стены плотного кустарника, росшего вдоль дороги, в котором находился дозор группы — сержант Пономаренко, — тихо, кровожадно-сыто урча мощными моторами, выкатились три крытых, выкрашенных в болотный цвет грузовика, из которых шустро посыпали мелкие, такого же болотного цвета фигурки с напряженно прижатыми к бокам локтями. Пригибаясь к земле, они деловито натренированно разворачивались в широкую цепь. И ни команды, вообще ни звука… Эти ребята все понимают и без команд. Натасканные, это без сомнений…
Фокин, не выходя из тени, наклонил лобастую, седую на висках голову. Бросил настороженный взгляд на опушку леса, где и начинался этот коварный кустарник. Там, на опушке, находился Пономаренко. Проглядел? Испугался? Убит? Ведь думал двоих послать, думал…
— Перехватили, — то ли спросил, то ли подтвердил появившийся рядом Мишка Шленцов, гвардии сержант, высокий, худощавый, «прогонистый», как говорили у Фокина в родной деревне, парень с одесской Якиманки.
Фокин недовольно поджал губы.
— Командир! — Мишка подбросил в руке диск от ручного пулемета. — А?
— Отставить, — устало сказал Фокин. — Не расстраивайся. Стрельбы впереди много. Так запросто они нас теперь не отпустят… — И снова вгляделся в опушку: эх, Пономаренко, Пономаренко, неужели они обманули тебя, Пономаренко? Ты же хитрый, Пономаренко! Ну как же так…
Группа уже была на ногах, заученными жестами забрасывала за спины вещмешки, оружие, поворачивалась к командиру. Фокин глубоко вдохнул прохладный, пахнущий лиственной прелостью воздух, прищуренными глазами впился в расходящуюся широким обманчивым полукругом цепь егерей. Именно на этом обмане три месяца назад попалась группа Хотько из разведотдела армии. Хотько не рассчитал радиуса, выскочил аккурат на их левый фланг, о чем позже через словацких партизан и сообщил единственный оставшийся в живых хотьковский разведчик, угрюмый старшина с нерусской фамилией.
Фокин бросил хмуро:
— Слушай мою команду. За мной — бегом. Шленцов — замыкающий. Все. Ходу.
Фокин бежал, смешно приседая на скользких, еще не высохших от росы каменных выступах. Смешно… Да, смеху было полно, особенно сейчас, когда тебя, словно волка, обкладывают и справа, и слева, обкладывают умело, со знанием дела, эти охотники — мастера по части обкладывания, надежно перекрывают каждую тропочку, каждый овражек, и нет у тебя никакого выхода, а впереди подпирает небо мрачная гранитная стена, на которую и взглянуть-то страшно, а ты перебарываешь себя, глазеешь во все гляделки, выискиваешь в этом монолите чуть заметную трещинку, каждый чахлый кустик, за который хоть на секунду можно зацепиться… И, подгоняемый злобным рычанием овчарок и напряженным молчанием преследователей, находишь и трещинку, и кустик, и еще трещинку, и какой-то совсем несерьезный бугорок-выступ — и вот уже начинаешь карабкаться вверх, и впиваешься ногтями в эти трещинки-кусти-ки-бугорки, и кажется, что не человек ты вовсе, а ящерица, ведь человек не может взобраться по этой отвесной стене, просто не может, это за пределом его физических возможностей! И не смотри вниз, командир, не смотри! Ты — первый! Если пройдешь ты, проскочат и бойцы, ты же их сам отбирал, ты же уверен в них, Фокин! И ты уверен, что не сдался так вот запросто сержант Пономаренко, что он прихватил с собой не одного «болотного»! Вперед, командир, только вперед! Вверх — и только вверх!
На острый, раздваивающийся перед корявой сосной гребень они, казалось, не вползли — влетели все одновременно. Сделав последний отчаянный рывок, обдирая в кровь руки, тут же бросались наземь, откатывались от края. С противным, разочарованным аханьем щелкали по граниту пули, но поздно, поздно… Фокин жадно, с присвистом, как помилованный в последний момент висельник, дышал полной грудью, чувствовал, как подкрадывается тошнотный кашель — все-таки подстыл он на этих лесных ночевках! — и сквозь наплывавшую на глаза пелену видел лежащего рядом Мирослава, радиста. Тот, вытирая вспотевший лоб, счастливо улыбался, оттопырив большой палец, кивал ему, Фокину: отлично, командир, черта с два они нас возьмут! Ни он, Мирослав, и никто другой из группы не знал того, что было известно Фокину: тропинка, бегущая по кромке леса, там, внизу, выходила к ручью и, попетляв по ельнику, выводила на этот самый гребень с юго-запада. И хотя они выиграли этот раунд и часа два в запасе у них точно есть, гитлеровцы наверняка сообразят про тропинку… Ладно, десять минут отдыха — и в лес! Главное — оторваться от собак, а уж от егерей-то как-нибудь уйдут, не впервой, чай… Фокин чуть подался вперед, чуть приподнялся — и тут же пули впились рядом в мох.
— Черт! — ругнулся Фокин, обернулся к разведчикам. — Ну как? Отдохнули?
— В порядке, — ответил за всех Мирослав, шмыгнул по-мальчишечьи носом.
Фокин откатился к огромному валуну на краю гребня, осторожно глянул вниз. Немцев видно не было, зато справа слышался приглушенный высотой шум. Вот шевельнулись кусты, вот это шевеление пошло вправо, и Фокин понял: немцы выходили на ту самую тропинку. Быстро разобрались, шустрые ребята…
— Ну, хлопцы, ходу!
Он решил идти на северо-восток. Прямо, не сворачивая, хотя через два километра начиналась глубокая лощина, уходящая на север, в глубь лесов, к польской границе. Но кто даст гарантию, что немцы не просчитали этот вариант и в той заманчивой расщелине уже не выставили засаду? Он, будь на их месте, лощину обязательно бы перекрыл. Еще с начала войны Фокин открыл для себя золотое правило: в трудной ситуации ставь себя на место противника, ставь без скидок на «авось», максимально продуманно — и тогда твои шансы на выигрыш многократно увеличатся. Нет, только на северо-восток! Был и еще один повод, в котором он, однако, не признавался даже самому себе: там, на северо-востоке, приближались наши, и поэтому с каждым шагом ты становился к ним все ближе, ближе…
У куста орешника Фокин остановился, пропустил группу вперед, повернулся к скрытой за гребнем, но угадываемой развилке дорог. Эх, Пономарь… Все! Ходу!
В тот день они далеко оторвались от егерей, и если бы не неожиданный бой у переправы, то и до перевала дошли бы благополучно. Если бы да кабы…
«Мишка, — заныло у Фокина сердце. — Мишка…»
Перед глазами возникло цыганистое, перекошенное от бешенства лицо. Мишка здорово выручил Фокина, подоспел вовремя, иначе не одолеть бы ему, Фокину, того толстого, налитого кровью и салом эсэсмана, выскочившего из-за мешков с песком так неожиданно, что Фокин, уверенный, что с часовыми покончено, не успел среагировать и развернуться к нападавшему, а эсэсман попался матерый, опытный. Он сразу же сомкнул на горле Фокина толстые, потные ручищи и, сопя, как паровоз, начал валить Фокина на землю. Тот задыхался, из последних сил пытаясь сбросить с себя борова, но ничего не получалось, в глазах уже вставало ослепительно-оранжевое сияние, заслонявшее и буйный фейерверк над сторожевой вышкой, и падающее прямо на него, Фокина, небо, и прохладное дыхание водопада, грозный рев которого не мог перебить даже чей-то отчаянный, тонущий крик… Вдруг какая-то тень метнулась со стороны сарая, у Фокина потемнело в глазах. «Все, — подумал он, — немец разбил мне голову». И вдруг тяжесть исчезла, сползли с шеи чужие пальцы, прекратилось сопение… Фокин открыл глаза.
— Командир! — Мишка тряс его за плечи, опасливо оглядывался назад, за спину, кому-то яростно махал рукой. — Как ты, командир?
А Фокина вело в сторону, мутило, но не рвало, нечем было, не успели они поесть, нарвались на немцев…
— Через мост, командир! — слышал он откуда-то из страшного далека срывающийся Мишкин голос. — Быстрее, быстрее… Вовка! Ах, черт…
Фокин наконец поднялся на ноги, повел взглядом вокруг. Бетонный мост-плотина, по которому шоссе пересекает стремительную реку. «Какая это река? Мндрава, Ндра-ва… нет, не могу сейчас вспомнить…» Справа ревет водопад. Впереди — тот завал из мешков, откуда выпрыгнул этот вот неподвижно лежащий у него в ногах боров. А крови-то сколько, крови-то! И на самом деле как из борова… Взорванная сторожевая будка. Труп у перил. Штабеля досок. Лесопилка. Как же болит голова… Вот из-за лесопилки вывернул бронетранспортер. А вот и немцы…
На крыше сарая вдруг появилась знакомая юркая фигурка, ударила очередью по вынырнувшим из-за броневика немцам. Те моментально залегли, перенесли огонь на сарай, на фигурку. А она, фигурка (Мишка, понял Фокин), держит немцев крепко, дает уйти нам, но только одного он не понимает, одного не учел: мост этот надо рвать, иначе не уйдем. Хватит ли взрывчатки? Должно хватить: Воронов — мужик экономный, да и рвали-то за эти дни только один раз…
Фигурка почему-то присела на колени, закричала что-то, и снова пулемет дернулся в ее руках, снова заговорил своим торопливым, безжалостным языком.