горкома партии пошел работать в эти самые органы перед самой войной и наряду с геройством и самоотверженностью насмотрелся на хамство, иезуитство, садизм. Много чего увидел, много чего запомнил, а для чего запоминал, и сам понять не мог, как-то подспудно решил: вот война кончится, тогда и разберусь во всем… А пока — «органы не ошибаются». И баста!
А мать умерла за две недели до войны. Недолечили ее тогда, в тридцать шестом, чуть полегче стало — выписали, и опять она горбатилась в поле, а ночами — дохала… Фокин на похороны приехать не смог — был в это время на сборах, и командир сборов, высокий красавец-грузин, майор Нанеташвили, не отпустил. Уж как просил, как просил — нет, и все. Может, знал, чувствовал, что скоро начнется?..
Фокин вздохнул, мгновенно проснулся, настороженно приподнялся. Тихо. Сочи, а не глубокий тыл противника. Рядом заворочался во сне Мирослав. Из-под плащ-палатки донеслось чуть различимое:
— Хелена, ну куда ты, Хелена…
— Не спится, товарищ майор? — услышал за спиной шелестящий шепот Воронова.
— Не спится.
— О-хо-хо… Чего-то бок свербит. Закурить бы… Завтра-то не выйдем?
Фокин молчал. Нет, Володя, не выйдем. Даже если оторвемся от немцев — что очень даже маловероятно, — и то не выйдем. Еще полтора суток минимум.
— Если только к ночи, — ответил Воронову. — Тебя Константинов меняет?
— Чех.
— Ах да… Ты меня в четыре разбуди, сменю. Пусть Мирослав поспит…
— Разбужу. Тишина-то какая, а, товарищ майор. Как дома…
— Да уж.
Фокин закрыл глаза. Он умел отключаться в считанные секунды. Но сейчас сон, как назло, не приходил. «Напряжение, — подумал он, — всему виной это постоянное, изматывающее напряжение. Да и погано все: задания не выполнили, связного не встретили, немцев на хвост посадили, и что из всего этого выйдет — неизвестно… Нет, спать, спать! Завтра все должно решиться, завтра! Или мы все-таки оторвемся и тогда дойдем до своих, или… Да ты что, Фокин? Ты что, майор? Отставить бодягу поминальную! Навсегда отставить! Какого тогда черта по этим горам пять суток шарахаемся, ребят теряем! Должны дойти, должны! Тем более наши-то уже наверняка к Дуклинскому перевалу выходят, а ты — «или — или»… Все! Спать, спать!»
Фокин вздрогнул — сна как не бывало, — бросил руку на автомат.
— Тс-с-с… — зашипел на ухо Воронов, кивнул в сторону темневшего невдалеке орешника.
Из тысяч звуков, встречавшихся на войне, Фокин всегда безошибочно угадывал нетерпеливое собачье поскуливание. Под Харьковом какая-то бездомная дворняга, вовремя заскулив, спасла от верной гибели и его самого, и группу — ушли без потерь из-под самого носа у немцев. С тех пор Фокин, и прежде выделявший дворняг по их особой преданности человеку, привязался к ним еще больше и симпатий своих не скрывал: среди его разведчиков постоянно крутились то Машка, похожая на таксу, то Тишка, веселый рыжий кобелек. Дольше всех жила с разведчиками Мурка (что за дурацкое имя для собаки!) — маленькая, кругломордая, похожая на шпица. В августе сорок третьего подорвалась на мине, бедняга…
Фокин, прогоняя остатки дремоты, энергично потряс головой, а в ней, уже как будто помимо его воли, включился и заработал удивительный аппарат, выдающий километраж, количество овчарок, скорость, с которой они перемещаются… «Да, километров пять, не меньше, — заключил он и ухмыльнулся. — Даже ночью вам, паразитам, не спится. Небось переправа икается…»
Воронов торопливо будил разведчиков, те споро поднимались, хмурились со сна, свертывали плащ-платки, забрасывали за спины оружие и заметно похудевшие вещмешки.
— Потом! — заторопился Фокин, заметив, как Мирослав нерешительно склонился над рацией. — Оторвемся подальше, тогда отстучишь!
Мирослав пожал плечами: как скажешь, командир. Начал устраивать рацию в вещмешке.
— Кофейку бы сейчас! — вдруг мечтательно произнес он. — С мятой…
— Не кручинься, Славка! Сейчас напоят! — «утешил» его Константинов. В схватке у моста его здорово задело, и голос сейчас был нездоровым, бледным, каким бывает у ожесточившихся в своей боли людей.
Константинов, белорусский пограничник, начавший «свою» войну ранним утром двадцать второго июня сорок первого года, появился в группе Фокина перед самым вылетом на задание, появился внезапно и с нехорошим слухом: им совсем недавно занимался трибунал: драка с лейтенантом-особистом, усомнившимся в боевых заслугах Константинова, — дело нешуточное. Уже якобы готовился приказ о направлении не в меру горячего пограничника для прохождения дальнейшей службы в штрафроту, но вмешалась какая-то неведомая, но, видно, весьма влиятельная сила, и бравый «погранец», еще не остывший после трибунала, попал к разведчикам, что, впрочем, в плане убойности мало чем отличалось от штрафников. Он и Фокину-то понравился именно этой своей неостылостью, за которой чувствовались смелость и уверенность в своей правоте. Фокин уважал таких убежденных мужиков, хотя прекрасно понимал: они совсем не сахар, и всяких хлопот от них только и жди. Но знал и еще одно, главное, перевешивающее их недостатки: такие не подводят…
Мирослав — парень необидчивый, на ехидничание товарища не обратил внимания.
— А все-таки есть в этом, други, огромная несправедливость! — обиженно поджал губы. — Какие-то шуцманы гонят — кого? Чеха по его собственной земле!
— Нас тоже гнали, — отозвался Воронов, завязывая горловину вещмешка хитрым десантным узлом. — А теперь мы их сами гоним…
— Точно! — иронично хмыкнул Константинов. — Особенно мы.
Воронов даже не обиделся, пожал литыми плечами:
— При чем тут мы? Мы на войне погоды не делаем. А наши все равно уже на Дукле…
— Тише, ребята, — поднял руку Фокин. — Всем слушать!
И в подтверждение его слов издалека донесся становящийся все более отчетливым приближающийся собачий визг…
— Туман поднимается. — Воронов кивнул на горы, зябко поежился. — Да, Слава, сейчас бы и на самом деле твоего кофейку.
Густая дымчатая пелена нехотя спадала вниз, накалывалась на верхушки сосен, забивалась под их мохнатые разлапистые ветки, ватными комьями застревала в кустах шиповника.
— На руку… — довольно качнул головой Фокин. — Чем черт не шутит, может, и на самом деле оторвемся…
А туман им действительно здорово помог, и от того противно нетерпеливого псиного визга они ушли далеко. Фокин время от времени останавливался, пропускал вперед группу, вслушивался в обступавшую их тишину, и его небритые щеки удовлетворенно вздрагивали…
Вышли из ельника. Впереди пологий, километра на три подъем. Дальше — горы. Главное — видеть горы, их главный ориентир, тогда выйдем, выйдем, должны выйти! Фокин вздрогнул, услышал совсем рядом чужой звук, предостерегающе выбросил вверх правую руку: приготовиться! Группа настороженно замерла, бесшумно сдергивая с плеч автоматы. Еще хруст… Еще… Не может быть, чтобы это были немцы! Они — сзади, далеко сзади, а этот хруст — вот он, справа, разворачивается дугой от лощины… Может, партизаны? Ведь где-то в этих краях действуют два партизанских отряда, чехословацкий и наш, из-под Львова, командиром у наших — Нечипоренко, здоровенный хохол, Фокин встречался с ним в штабе 38-й армии. Перед рейдом через границу Нечипоренко получил звание майора, а отряд у него — будь здоров, полторы тысячи стволов. Не отряд — бригада. Правда, не нужен им сейчас Нечипоренко, вообще никакие контакты не нужны, им бы до регулярной армии, да побыстрее в разведотдел…
Или немцы? Еще хруст… Ближе… Прямо на них идут! Кто же, кто? Фокин наклонился, повел правой рукой понизу: внимание, отходим! Еще хруст, теперь левее, еще левее — и сразу на душе полегчало: разминулись, слава Богу! Неожиданно оттуда, из молочной пелены, послышался сердитый шепот, кто-то обиженно огрызнулся, и Фокин замер. Немцы! Невидимые за туманом, они шли вдоль опушки. Засекли ночную стоянку? Идут наперехват? Вот тебе и оторвались, вот и разминулись… Хорошо, хоть собак не слышно, эти твари моментально бы унюхали. И, словно отвечая ему, совсем близко раздалось нетерпеливое повизгивание овчарок…
Не отпустил Нанеташвили на похороны, не отпустил… Почему не отпустил? Знал, чувствовал, что скоро начнется…
Все, теперь уходить некуда. Теперь наоборот — остановиться и ловить момент, чтобы не раньше, не позже, а именно в этот злосчастный, роковой, критический, все решающий момент ударить по преследователям изо всех стволов, ошеломить и, не давая опомниться, с боем прорваться в горы. Это единственный вариант, и хотя даже с таким раскладом всем-то наверняка не уцелеть, но все же, все же…
Хриплое собачье повизгивание слышалось уже совсем рядом, тут же ломко хрустело под торопливыми шагами проводников. Они торопились, они сильно спешили, они были уверены, что, выгнав группу на открытое пространство, теперь догонят и возьмут. Фокин коротко взмахнул рукой, и в тот же момент четыре автомата дружно ударили по приближающемуся шуму. Кто-то из преследователей закричал, закричал испуганно, разочарованно, с тем неподдельным выражением ужаса, который всегда возникает перед внезапно возникшей смертельной опасностью. Раздался лающий крик: «Шнель!», тут же — два взрыва, разорвавших туман, и разведчики увидели в нескольких метрах от себя стремительные, вытянувшиеся в беге тени. Константинов, опередив остальных, полоснул очередью по этим теням, одна тут же сломалась, ткнулась здоровенной башкой в опавшую листву, другая, ранено завизжавшая, вылетела по инерции на разведчиков. Фокин с маху ударил ее рукояткой автомата по здоровенной лобастой голове.
— Фойер! — закричал кто-то невидимый по-мальчишески звонко и испуганно. Понял, гад, что с собачками покончено и теперь ими от пуль не укроешься. — Фойер!
Немцы ударили с двух сторон — спереди и слева. Фокин понял: делают широкий разворот, отсекают группу от гор. «Умеют воевать, ох умеют, мать их…»
— Володя! — не поворачиваясь, крикнул Воронову. — Правый фланг! — И повернул голову к Мирославу. Тот залег за чуть заметным бугорком (и по тому, что бугорок тот уже различался, стало ясно: светает, да и туман редеет. Плохо это, плохо!), бил по начинавшим обрисовываться фигурам. «А ведь пацан, — в который уже раз подумал Фокин. — И фигура-то у него не мужская, нет, пацанья…» Ему вдруг захотелось дотронуться до Мирослава, просто дотронуться, просто коснуться этих обтянутых маскхалатом мальчишеских лопаток…