— Ты хочешь сказать, — перебил друга Розенфельд, — что любовь и физика — две вещи, мало друг с другом связанные. И я согласен. В нашем мире это так. Но послушай… Черт побери, Стив, я должен это сказать, даже если ты заткнешь уши. Смилович умер, потому что полюбил. И потому, что хотел любить всю жизнь. Возможно, так оно и было бы, но в неудачный день он и Магда прочитали статью физика из Германии… Ты будешь меня слушать или нет?
Сильверберг отметил последнюю фотографию (Нил Мортон, педофил, в прошлом году загремел на девять лет), отправил миссис Клунт составленный компьютером отчет, повернулся наконец к Розенфельду и сказал:
— Арик, это пустое дело отвлекает тебя от работы.
— Это убийство, Стив! Запланированное убийство первой степени.
— Можешь доказать?
— Я уже полчаса пытаюсь привлечь твое внимание, а ты не слушаешь!
— Слушаю. Только не понимаю, как можно намеренно вызвать у человека прогерию и еще кучу других болезней.
— Можно. Смилович и Фирман любили друг друга. Оба физики, работали над одной проблемой: происхождение гравитационного поля в квантовом вакууме.
Сильверберг поднял взгляд к потолку и сказал: «Уффф…» Выразить иначе свое отношение к происхождению гравитационного поля в квантовом вакууме он не мог.
— Тилдой, физик из Германии, не понял значения собственной работы, для него это было математическое лото, вариант того самого сферического коня в вакууме. Чистая физика. Модель. Смилович и Фирман занимались многомировыми теориями — расчетом возможных взаимодействий эвереттовских миров после их разделения. Что говорит многомировая физика? Каждое квантовое взаимодействие вызывает разделение мироздания минимум на две ветви. В одной ветви частица летит вверх, в другой — вниз. Физик наблюдает здесь, как частица летит вверх, а физик в другой ветви наблюдает, как частица летит вниз. Это верно всегда и на любом уровне. Если у тебя есть выбор — слушать меня или выставить из кабинета, — оба варианта осуществляются. Здесь ты слушаешь меня, но уже возникла ветвь, в которой ты меня выставил.
— Хотел бы я оказаться в той, другой ветви, — мечтательно проговорил Сильверберг. — Но это невозможно. Нет такой ветви в мироздании, где я сумел бы выставить тебя из кабинета.
— Ты лучше спроси: при чем здесь Тиллой и его статья о происхождении гравитационного поля.
— Да! — воскликнул Сильверберг, изображая энтузиазм. — При чем здесь безумный Тиллой с его нелепым гравитационным полем?
— А в том, что задачу Тиллой решал в рамках копенгагенской интерпретации, где в момент наблюдения волновая функция исчезает. Идея Тиллоя гениальна, но неверна. Гениальность в предположении: чтобы волновая функция исчезла, не обязательно присутствие наблюдателя. Это может произойти само собой в результате квантовой флуктуации. На очень короткое — квантовое, как говорят физики, — время частица получает точное значение импульса и координат. На очень короткое — ничтожное — время принцип неопределенности нарушается, квантовые законы это допускают. И тогда на это ничтожное время частица приобретает возможность притягивать другие частицы. А поскольку частиц очень много и флуктуации в вакууме происходят постоянно, то все эти мгновенные процессы усредняются, и только поэтому в нашей Вселенной существуют стабильные гравитационные поля, и все предметы притягивают друг друга по закону обратных квадратов, который как раз и получается, если все квантовые флуктуации усреднить во времени.
— Уфф… — произнес Сильверберг, закрыв глаза и погрузившись в глубокое раздумье о тяжелой судьбе элементарных частиц.
— И тут мы подходим к главному, — продолжал Розенфельд.
— Да? Пока я не услышал ничего, что имело бы отношение к уголовному преследованию, — сухо произнес Сильверберг. — Расскажи про квантовые флуктуации доктору Фирман. Впрочем, она и так знает. Тогда — Лайзе. Но она ничего не поймет. Видимо, поэтому ты решил выбрать в качестве слушателя меня.
— Ты меня сбил, — недовольно сказал Розенфельд. — Не делай этого больше.
— Прости. Но не мог бы ты перейти наконец к делу?
— Я и перешел!
— Хорошо, — вздохнул Сильверберг. — Через пять минут явятся Блекман и Монтвидас. Так что…
— Ты меня постоянно прерываешь!
— Тебя прервешь, как же…
— Стив!
— Молчу. Ты остановился на фразе о том, что все квантовые флуктуации усредняются во времени и поэтому возникает гравитационное поле. Оно же — поле тяжести, я тебя правильно понял?
— Ты все запомнил? А изображал…
— Запомнить — не значит понять. На память не жалуюсь. Продолжай. Квантовые флуктуации рождают гравитацию. Что дальше?
— Дальше, — продолжил Розенфельд, собравшись с мыслями, — в вакууме возникают самопроизвольные флуктуации, которые равнозначны процессу наблюдения. Но волновая функция при этом не исчезает, конечно. Все возможные варианты квантового процесса все-таки происходят, но — в других ветвях многомирия.
— А! — воскликнул Сильверберг. — Наконец-то я понял. Ты мне сто раз объяснял. Это как выбрать чай, кофе или сок. Если ты выбираешь кофе, это не значит, что ты не выбрал сок и чай. Возникают три ветви: в одной ты выбрал чай, в другой — кофе, в третьей — сок. Да, еще я мог выбрать воду. Не часто так поступаю, но все-таки… Мир, где я пью воду, тоже появляется. Так?
Розенфельд кивнул.
— У электрона все варианты поведения тоже возникают, я правильно тебя понял?
— Конечно. Квантовые флуктуации, порождающие поле тяжести, рождают также и множество миров. Что из этого следует?
— Из этого следует, что осталось три минуты.
— Подождут твои сыскари, они привычные! Из этого следует, что поле тяжести есть только в многомирии и волновая функция любой частицы имеет возможность существовать лишь во множестве миров. Если бы мироздание существовало в единственном экземпляре, то не было бы флуктуаций, и поля тяжести не было бы тоже! Сам факт, что мы живем в мире, где тела притягиваются друг к другу, — доказательство того, что многомирие существует!
— Разве поле тяжести, — с неожиданно возникшим интересом спросил Сильверберг, — возникает не потому, что пространство прогибается, когда массивное тело…
— Конечно! Так это описывает теория относительности. Но почему массивное тело прогибает пространство? На этот вопрос ни Эйнштейн, и никто из физиков не отвечал, потому что для этого нужно было построить квантовую теорию тяготения, а ее до сих пор нет. Почему частицы имеют массу? Потому что существует поле Хиггса, бозон Хиггса. Следующий вопрос: почему, частицы, имеющие массу, притягивают друг друга? Потому — это сказано в работах Фирман и Смиловича, — что существует многомирие. Если бы была верна копенгагенская интерпретация и волновая функция исчезала при наблюдении, частицы не притягивали бы друг друга, пространство не прогибалось бы…
— И я бы сейчас парил над столом в неудобной позе, — подхватил Сильверберг. — Я понял. Ну и что? Какое отношение эта физическая ахинея имеет к…
— Прямое, — перебил Розенфельд. — Человек живет в многомирии. Человек не приспособлен жить в единственной Вселенной, где нет тяжести, где наверняка и другие физические законы действуют иначе. И где — вот главное! — не существует выбора, понимаешь?
— Не понимаю, — сказал Сильверберг, хотя, конечно, уже понял, что имел в виду Розенфельд.
— Понимаешь, — ласково произнес Розенфельд. — Ты же вспомнил.
Он знал друга лучше, чем себя.
— Письмо, — сказал Сильверберг. — Письмо Смиловича Лайзе с указанием точного времени собственной смерти.
— Вот именно.
В дверь постучали.
— Я занят! — крикнул Сильверберг.
Дверь приоткрылась, и показалась голова сержанта.
— Мы при…
— Закрой дверь! — рявкнул Сильверберг. — Подожди в коридоре, я позову!
— Слушаюсь, сэр, — растерянно проговорил сержант.
— Давай теперь буду говорить я. — Сильверберг повернулся к Розенфельду. — В физике я профан, но сложить два и два умею.
— Два и два? — с сомнением сказал Розенфельд.
— Хорошо, — отмахнулся старший инспектор. — Не два и два, а двенадцать и тридцать четыре. И еще умножить на восемь. В арифметике я пока тоже кое-что понимаю.
— Арифметика, — хмыкнул Розенфельд. — Слышал бы Смилович… Рассказывай.
— Мы живем в многомирии. Ты столько раз вбивал мне это в мозги, что теперь разбуди меня хоть в три часа ночи… Короче: если бы мир вдруг стал единственным и неповторимым, тяжесть исчезла' бы, и другие законы физики тоже изменились бы. А без тяжести человек погибает — кальций вымывается из костей, наступает быстрое старение и возникает куча других болезней, к которым организм не приспособлен. Не перебивай меня, а то я собьюсь с мысли!
— Я не…
— Вот и не перебивай! Ты можешь помолчать хотя бы минуту?
— Но я не…
— Ты на меня смотришь! И твой взгляд красноречивее слов! — Замечательно, — буркнул Розенфельд и поднял взгляд к потолку.
— Это два плюс два. А тринадцать умножить на тридцать четыре — и в уме я этого не осилю, посчитай на калькуляторе — это как у Смиловича получилось устроить себе жизнь в одномирии, если так можно выразиться. Но, судя по всему, получилось у него именно это. И у него не стало свободы выбора, потому что в единственном мире ее нет. Потому он и с Магдой поссорился — чтобы и она не оказалась в его единственном мире. И сразу же заболел, конечно. В его организме перестала действовать сила тяжести. Все органы оказались в невесомости. И как врачи могли это определить? Болезнь развивалась катастрофически быстро, потому что, кроме силы тяжести, пропали, видимо, и какие-то другие необходимые организму для выживания вещи. Снаружи все выглядело как обычно — ведь его единственный мир находился во внешнем многомирии. Но уже в первые секунды Смилович понял, чем все кончится. И когда. Потому что дорога вела только в одном направлении, каждый шаг, который он должен был сделать, был предопределен и ему теперь известен. Каждый шаг, каждая минута — до самого конца. И то, что он напишет письмо Лайзе, он знал. Не мог не написать, потому чт