— Почему?
— Любомир понял, чем грозит отключение реальности от других ветвей многомирия. Мир становится чисто классическим. Проблемы выбора нет — этого он хотел, верно? Для вас обоих. Вместе до конца. Вы согласились — это ведь ваши расчеты, верно? Вы — лучший математик, чем был Смилович. Но в конце концов он понял то, чего… извините… не понимали вы. В единственной реальности, отсеченной от всех других, меняются законы природы. И он не захотел, чтобы вы рискнули. Поссорился с вами намеренно, чтобы…
— Ерунда! — резко сказала Магда. — Если он прогнал меня именно поэтому, какой смысл ему было делать все остальное? Зная, к чему это приведет? Послушайте, если вы поняли идею, то должны были поняты если процесс начался, его невозможно остановить. Невозможно соединить то, что разрушено. Вставить выпавший камешек обратно. Заново собрать бесконечное число ветвей многомирия. Аналогично второму закону термодинамики: разбитое яйцо не станет целым, как бы вы ни старались. Если бы мы сделали это вместе, то вместе и умерли бы. В один день. Точно зная — в какой. Любомир не мог, порвав со мной, спасти меня, если все уже произошло. И сам для себя он этого тоже делать не стал бы. Зачем? Он любил меня.
— Любовь кончается;
— Бывает. Вы считаете, что, когда мы поссорились, я провела эксперимент сама? Месть женщины, которую разлюбили?
— Как сказала Лайза, «навели порчу».
— Знаете, доктор Розенфельд, — задумчиво произнесла Магда — я действительно об этом думала. Была очень зла на Любоммра. Не представляла, как мы будем дальше работать вместе. Придется каждый день видеться, обсуждать, решать проблемы… Я хотела уехать. Была возможность — объявили конкурс на должность профессора в Айове…
— Но Любомир заболел.
— Да. И я осталась. На суде, если бы такой суд состоялся, меня признали бы виновной.
— Вряд ли, — пробормотал Розенфельд.
— Потому что улики косвенные?
— Потому что суд не верит в дурной глаз и не разбирается в физике.
— Существует экспертиза. Вызвали бы вас как эксперта.
— У меня нет права выступать в судебном заседании.
— Но если бы все-таки вызвали…
— Я ответил бы на все вопросы прокурора. Пожалуй, я бы даже смог рассказать, как именно можно отделить один-единственный мир от всей остальной бесконечно огромной связки ветвей многомирия.
— Вы и это поняли? — поразилась Магда. — В опубликованных работах ни о чем подобном не было ни слова.
— Понял принцип. Детали, конечно, выше моего понимания квантовой физики.
— Прокурор спросил бы вас: «Могла ли подсудимая самостоятельно провести этот эксперимент?» Это… убийство.
В вопросе было ключевое слово. Магда это понимала. Розенфельд это понимал. Он должен был ответить, не погрешив против истины, и он должен был ответить, чтобы этой истины не коснуться. Пока — не коснуться.
— Прокурор не задал бы мне, эксперту по науке, а не по человеческим отношениям, такой вопрос.
— А если бы задал? — настаивала Магда. — Спросил ваше личное мнение.
— Нет, — твердо ответил Розенфельд. — Дважды нет. Во-первых, обвинитель не может задавать эксперту вопрос о его личном мнении относительно виновности или невиновности обвиняемой. Во-вторых, я ответил бы «нет», если бы этот невероятный вопрос все-таки был бы задан.
— Любомир… — Магда запнулась.
— Хорошо, — сказала она после паузы. — Дурно говорить такое о человеке, который уже не может ничего ни доказать, ни опровергнуть. Но… Вы правы: из нас двоих лучшим математиком была я. Физиком он был замечательным. Интуиция… Но… Он не смог бы без моей помощи рассчитать все детали, этапы и подводные камни этого процесса.
— Этого процесса, — повторил Розенфельд, понуждая Магду к продолжению.
— Процесса разрыва ветвей.
Она покачала головой и обхватила себя руками за плечи. Ее знобило.
— Он не смог бы это сделать сам.
Розенфельд молчал.
— Еще кофе? — спросила Магда.
— Спасибо. — Розенфельд поднялся. — У вас прекрасный кофе. И вы прекрасный физик.
Он сделал едва заметную паузу и закончил:
— И блестящий математик. В отличие от Смиловича.
— Вы это хотели услышать?
Розенфельд услышал все, что хотел. Магда сказала все, что считала нужным.
— Спасибо, доктор Фирман, — произнес он.
Легче ему стало оттого, что теперь он был уверен, будто знает все?
С профессором Литроу он столкнулся в коридоре третьего этажа учебного корпуса. Розенфельд искал химика по фамилии Догмар, к которому у него были вопросы по поводу нового способа создания сверхпрочного графенового материала в связи с экспертизой по делу об убийстве Баллантера — совладельца компании «Кристалл», выпускавшей графеновые подкладки для бронежилетов. Литроу то ли спешил на лекцию, то ли прохаживался быстрым шагом, раздумывая на ходу. Розенфельд случайно задел профессора локтем, извинился, и только после этого они обратили друг на друга внимание. Розенфельд еще раз сказал: «Простите, профессор», Литроу улыбнулся и вежливо ответил: «Добрый день, доктор Розенфельд». Возник естественный повод поздороваться и обменяться парой слов.
— Дело о смерти Смиловича сдали в архив, — сообщил Розенфельд.
— Разве было такое дело? — удивился Литроу.
— Стандартная процедура инспекторской проверки.
— Жаль Смиловича. — Налицо профессора набежала тень — возможно, от облака, закрывшего солнце.
— Хорошо, что я вас встретил, — сказал Розенфельд, думая, казалось, совсем о другом. — Хотел поговорить об отсутствии свободы воли в классических мирах, мне так мало об этом известно… Да и времени у вас, скорее всего, нет.
— У меня четверть часа до лекции, — задумчиво произнес Литроу.
«Я знаю», — чуть было не сказал Розенфельд.
Облако сдвинулось, и на лице Литроу вновь играли солнечные зайчики.
— Очень интересная проблема, — сообщил он. — Вы — о письме, в котором Смилович предсказал день своей смерти?
Отвечать Розенфельд не стал.
— Это могло быть и простой случайностью. Я бы не стал на одном факте строить далеко идущие предположения.
— Я тоже, — согласился Розенфельд. — Но как все складывается! Смилович и Фирман встречаются. Оба работают над одной темой: какой станет реальность, если отделить ее от остальных ветвей многомирия.
— Так, — кивнул профессор. — Теоретически отделить можно. Но на деле…
— Конечно! — воскликнул Розенфельд. — Бесконечно сложно! О том и речь. Но ведь Смилович сумел, судя по его письму. Он знал, что с ним произойдет, когда и… — Розенфельд помедлил. — И почему.
— Не станете же вы утверждать, что он хотел для себя такой ужасной смерти! К тому же…
— Он не смог бы сам рассчитать процесс, — перебил Розенфельд. — Фирман — более талантливый математик. И они поссорились. Смилович ее прогнал. У женщин любовь быстро переходит в ненависть.
— Вы обвиняете доктора Фирман? — Профессор возмущенно ткнул пальцем в грудь Розенфельда. — Глупости!
— Она могла это сделать.
— Нет! Магда прекрасный математик, но и она не смогла бы рассчитать этот процесс, даже если бы захоте…
— А вы? — тихо спросил Розенфельд.
Сколько времени прошло, пока длилось молчание? Розенфельду показалось: час. Солнечный зайчик сдвинулся и теперь сидел на его плече, будто прислушивался к тишине.
Прошла минута.
— А что я? — сказал профессор.
— Ни Смилович, ни Фирман не могли сделать этот расчет. Вы — могли.
— Зачем?
Розенфельду хотелось ткнуть профессора пальцем в грудь, но он не стал этого делать.
— Любовь.
— К математике? — Ирония в голосе не могла скрыть беспокойства.
Розенфельд выдержал паузу.
— К Магде.
И, прежде чем профессор смог вставить слово, быстро продолжил:
— Вы говорили ей об этом. Вы ее добивались. Любовь с первого взгляда, верно? Только не между Смиловичем и Фирман. Фирман была вашей сотрудницей. Вы с ней встречались. Не знаю, что было между вами, но Смилович узнал. Возможно, не без вашего участия, хотя я не могу это доказать. Он был человеком вспыльчивым и с Магдой порвал. К тому времени он, вероятно, уже жил в коконе, и конец его был предрешен. Никто не мог связать это с вами. Уверен: вы написали статью о методике создания классического мира в результате разрыва связей с многомирием. Вы — ученый и не могли не зафиксировать приоритет. Вряд ли в вашем компьютере есть этот материал, существует масса возможностей хранить файлы так, чтобы ни одна экспертиза…
Профессор отступил на шаг.
— Самое печальное… — Он проговорил эти слова так тихо, что расслышать их было невозможно, и Розенфельд прочитал по губам. Не был уверен, что прочитал правильно. — Самое печальное, что все напрасно. Я старый дурак. Я думал… Надеялся… Глупо.
— Вы сделали это. — Розенфельд не повышал голоса, но в тишине коридора, где сейчас не было ни одного студента, голос прозвучал, как глас Божий, отражаясь — так ему показалось — от стен, оконных стекол и даже от потолка, ставшего неожиданно низким. — Вы это рассчитали, вы это сделали, и письмо Смиловича, когда вы о нем узнали, стало неприятным сюрпризом.
Профессор взял себя в руки.
— Доктор Розенфельд, — сказал он, демонстративно посмотрев на часы. — У меня лекция, простите.
В глаза Розенфельду он все-таки посмотрел. На долю секунды. Квант времени. Повернулся и пошел клифту. Шел сгорбившись, но с каждым шагом спина его выпрямлялась, а походка становилась уверенной: походка профессора, привыкшего к своей значимости, особости и обособленности.
Розенфельд спустился по лестнице.
Выйдя из здания и подставив лицо солнцу, он, не глядя, набрал номер.
Магда ответила сразу.
— Он признался, — сообщил Розенфельд.
— Ты не звонишь, — с упреком сказала Лайза. — Ты и раньше был необязательным.
Розенфельд не знал за собой такого недостатка, но память — штука странная и, прежде всего, избирательная. Он давно в этом убедился и научился не спорить, если у кого-то в памяти события сохранились не так или не в той последовательности, как у него.