днимусь. Девушка покачала головой, и я хотела пойти к администратору, но подошел врач, взял меня под руку, отвел в сторону и сказал, что Любомир умер. Я смогла лишь спросить: когда? Еще не понимала. «Только что, — сказал врач. — В одиннадцать тридцать семь». На часах была половина первого. «Сегодня восемнадцатое?» — спросила я. Глупо, да? Врач тоже решил, что я не в себе, и отвечать не стал. Теперь понимаешь?
— Нет, — искренне сказал Розенфельд. — То есть Любомир прислал тебе мейл, указав точное время своей смерти? За две недели до? Он что, собирался именно в это время…
Розенфельд не договорил, но: окончание фразы было понятно, и Лайза вскинулась:
— Конечно, нет! Любомир? Никогда!
Розенфельду и самому эта идея представлялась очень сомнительной. Назначить время самоубийства и позвать любимую — пусть и в прошлом — женщину присутствовать?
— Лайза, давай так. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай. По возможности коротко.
Она кивнула.
— Ты сказала, он выглядел на восемьдесят. Тебя к нему все-таки пустили?
— Перед похоронами. Я сказала, что он… что мы… были…
— Понятно. — Что написано в эпикризе? Диагноз и причина смерти.
— Остановка сердца. Диагноза нет.
— Нет? — удивился Розенфельд. Человек умер в госпитале святой Екатерины — лучшей частной клинике в Бостоне. За его жизнь наверняка боролись до последнего момента. — В документе о смерти должен быть указан диагноз. Остановка сердца — следствие. Должна быть причина.
Лайза долго смотрела на Розенфельда пустым взглядом, он даже подумал, не помахать ли пальцем перед ее носом, но она заговорила тихо и четко, будто читала текст, возникший перед глазами:
— Внешние признаки шквальной — так написано — прогерии, вымывание кальция, атрофия печени, поджелудочной железы, сердечной мышцы… Это то, что я запомнила, когда мне показали бумагу. Я хотела получить копию, но мне не дали. Почему-то, — Лайза неожиданно хихикнула и прикрыла рот ладонью. — Почему-то, — сказала она минуту спустя — они решили, что, если я с телевидения… ну да, я показывала документ… решили, видимо, что я собираю компромат на госпиталь… У меня хорошая память, — добавила она после паузы.
— Серьезные диагнозы, — констатировал Розенфельд — А ты говоришь — нет.
— Это не я говорю, так сказал врач. Тот, кто лечил Любомира. Я дождалась, когда он после смены… Неважно. Мы посидели в его машине, и он объяснил, что в бумаге описаны не диагнозы, а внешние признаки некоторых болезней, которых на самом деле не было. Ну как… Плохие кости, потому что нехватка кальция. Почему нехватка кальция? Или прогерия. У нее множество признаков, которых не было у Любомира. И все так. Вроде есть болезнь, и вроде ее нет. И диагноз они поставить не смогли. Лечили — так сказал доктор — не болезнь, а симптомы.
— Угу, — пробормотал Розенфельд. — Когда похороны?
Он подумал, что, может быть, сумеет сам взглянуть на тело. Он мало что понимал в медицине, но смог бы описать увиденное Шелдону, лучшему патологоанатому в Управлении.
— Позавчера.
— Вот как… Понятно.
— Его кремировали: он так хотел.
— Было ли сделано… — Розенфельд запнулся, но Лайза поняла.
— Нет. — Она покачала головой. — Я спросила. Врач сказал, что были сделаны все мыслимые анализы, проведены все возможные процедуры, смерть была, безусловно, естественной.
— И даже предсказанной. Ты сказала им о письме?
— Нет.
— Почему?
У нее была веская причина. Иначе она, конечно, не смогла бы промолчать. Скажет? Должна сказать. Не случайно же Лайза ждала его у витрины, смотрела в нее, будто в зеркало, видела, как он шел.
Лайза открыла сумочку, достала зеркальце, но смотреться не стала. Передумала? Нервничает? Да, но зеркальце достала не поэтому.
Розенфельд молча ждал.
— Потому что я знаю…
Пауза была очень долгой.
— Это все она! — взорвалась Лайза. Голос взлетел до крика и сразу упал до едва слышного шепота. Типичная истерическая реакция. Скажи он сейчас слово, и Лайза расплачется, рассмеется, станет искать салфетку, чтобы вытереть слезы, сотрет косметику, и продолжать разговор будет бессмысленно.
— Это она… — прошептала Лайза и почему-то ткнула пальцем в зеркальце. — Все из-за нее. Когда он с ней познакомился, у нас все стало плохо, мы расстались, он был с ней, я точно знаю, мне и видеть было незачем, я и так знала, а потом у них тоже стало плохо, он ее бросил, и тогда она это с ним сделала.
— Она?
— Магда Фирман.
Знакомое имя. У Розенфельда действительно была отвратительная память на имена и лица — если это были случайные лица и имена, из-за которых не имело смысла перегружать память. Магду Фирман он помнил. Физик, как и Смилович. Он читал несколько статей, где Фирман была соавтором. Квантовая механика. Теория струн и инфляционная космология. Серьезная женщина. Они со Смиловичем должны были хорошо понимать друг друга. Бедная Лайза, но в жизни так бывает часто.
— Она навела на него порчу!
Фраза прозвучала так неожиданно, что Розенфельд вздрогнул.
— Конечно. — Лайза коснулась пальцами его ладони, лежавшей на столе. — Ты не веришь в такие вещи. Ты ведь тоже человек верующий.
Конечно. Он верил в то, что миром управляют законы природы.
— Ты веришь в науку и не видишь ничего, что не соответствует твоим представлениям.
Розенфельд промолчал. Не имело смысла спорить. Фирман навела порчу на Смиловича. Он заболел неопределимой болезнью и умер.
— Ты не веришь, — с горечью сказала Лайза. — Я знала, что ты. не поверишь. Ты…
Может, она искала слово, чтобы уколоть его больнее, не нашла и заплакала. Тихо, безнадежно.
Утешать Розенфельд не умел, что сказать — не представлял. Сидел и ждал… Когда Лайза перестанет плакать, она наконец скажет, почему ждала его у витрины, чего она от него хочет. Впрочем, он это и так знал.
— Других вариантов просто нет, — убежденно сказала Лайза. — Они поссорились. Он ее бросил и хотел вернуться ко мне. Через несколько дней он заболел.
После этого — не значит вследствие этого. Розенфельд не стал произносить вслух банальность, которую Лайза и сама знала.
— Никто не смог поставить диагноз, а симптомов было столько, что хватило бы на десяток редких болезней.
Веский аргумент, да.
— Она назвала Любомиру день, час и минуту смерти! Кто, кроме нее? Она знала, потому что это ее работа, а он знать не мог. Откуда?
Это действительно серьезно. В отличие от женской веры в сглаз, порчу и телепатию.
— Она его убила, и это так же очевидно, как то, что ты в это не веришь. Я хочу, чтобы ты расследовал это преступление. Убийство не должно остаться безнаказанным.
О Господи… Сколько раз Лайза повторяла эту фразу, добиваясь, чтобы она звучала естественно, а не как в голливудской мелодраме?
— Я эксперт по научно-техническим проблемам, — попытался объяснить Розенфельд, понимая, что Лайза воспримет его слова как беспричинный отказ. — Даже если бы я захотел, вести расследование не в моей компетенции.
Вот и он заговорил дежурными формальными фразами.
— И я не специалист в медицине, — продолжал Розенфельд. — Придется обратиться к…
Не надо было так говорить. «Придется обратиться» — значит, он, в принципе, согласен, что смерть Смиловича должна быть расследована. Если Лайза напишет заявление в полицию, Сильверберг вынужден будет реагировать. Поговорить с Лайзой, выслушать ее безумные «аргументы», объяснить, что порча и сглаз — вне компетенции полиции. Она станет настаивать, старший инспектор рассердится, ничего хорошего из их разговора не получится.
— Извини. — Лайза спрятала в сумочку зеркальце (зачем доставала? тоже какой-то обряд?) и поднялась. — Я думала… Когда-то, давно, мы с тобой хорошо понимали друг друга.
Да. Когда играли в индейцев, Розенфельд дергал ее за косы, а она визжала и бросала в него песком. И когда целовались за гаражом, где старый Вильнер держал давно не работавший трактор.
Розенфельд поднялся и вышел следом за Лайзой, оставив на столе десятидолларовую купюру.
— Лайза, — сказал он, поравнявшись, — ты возвращаешься в Детройт?
Она бросила на него равнодушный взгляд — ей хотелось, чтобы взгляд был равнодушным, он таким и был.
— Когда?
Она пожала плечами. Это от тебя зависит, — сказала взглядом.
— Давай встретимся завтра, — предложил Розенфельд. — Здесь, в два часа. Я ничего не обещаю.
Он и не мог ничего обещать.
— Хорошо, — сказала Лайза и ускорила шаг.
Он не стал ее догонять, чтобы спросить номер еетелефона или уточнить, где она остановилась.
Старший инспектор Сильверберг допил пиво, кивнул Бену, чтобы принес еще кружку, и сказал:
— Знатная история. Расскажу Мэгги, с твоего позволения. Она любит про вампиров, сглаз и черную метку.
Розенфельд уже полчаса ковырялся вилкой в тарелке. Почему-то сегодня бифштекс, который он с удовольствием ел каждый день, оказался непрожаренным, без соли и вообще как резина.
— А что делать с электронным письмом, в котором Смилович точно предсказал время своей смерти? — поинтересовался Розенфельд. — Это не мистика, такое письмо существует.
— Почту можно подделать, верно?
Бен принес кружку пива и заодно тарелку с креветочным салатом — вкусы Сильверберга ему были известны, — старший инспектор отпил глоток, чтобы снять пену, и поставил кружку на стол.
— Подделать можно все, — пожал плечами Розенфельд. — Только два «но». Первое: Лайза — сценаристка на телевидении, в компьютерах разбирается, как средний пользователь, она с детства терпеть не могла технику и точные науки. И второе: зачем ей это? Она далеко не дура и понимает, что подделку я разоблачу на раз-два.
— Значит, кроме сглаза, — ехидно заметил Сильверберг, — еще и ясновидение?
— Смилович был физиком, а не ясновидцем.
— Одно другому не мешает.
— Да! Но ясновидцы, насколько я знаю, никогда не предсказывают собственное будущее. Как и астрологи.