Дверь в кабинет была распахнута, и Розенфельд с сожалением подумал, что пришел не вовремя — наверняка профессор сидел сейчас у какого-нибудь коллеги, не желая окунаться в запахи свежей краски и лака.
Он заглянул в кабинет, чтобы удостовериться в отсутствии хозяина, и увидел неожиданную картину: Литроу стоял на верхней ступени стремянки посреди комнаты и, задрав голову, разглядывал на потолке что-то, чего Розенфельд, стоя в дверях, увидеть не мог.
Он попятился, а Литроу, не опуская взгляда, сказал:
— Входите, доктор Розенфельд. Входите, садитесь и налейте себе холодного чаю. К сожалению, сегодня из-за ремонта я не могу угостить вас кофе.
Розенфельд сел, налил чай из бутылки в бумажный стаканчик и понял-, что разговор, если и состоится, будет происходить совсем не так, как он себе представил.
Литроу спустился со стремянки, вернулся к столу и, прежде чем сесть, наклонился над клавиатурой и быстро настучал несколько строчек текста, который Розенфельд мог прочитать, но не стал этого делать.
— Прошу прощения. — Профессор сел наконец, повернул дисплей, удовлетворенно фыркнул и налил себе чаю. — Представляете, они закрасили пятнышко на потолке. Пришли утром и закрасили! Это было мое пятно для медитации. Небольшое, розовое, почти невидимое, если не присматриваться.
Розенфельд не присматривался.
— Я скажу, конечно, чтобы пятно восстановили, но у них не получится сделать это точно так, как было! Не тот оттенок, не та яркость…
Профессор был искренне огорчен.
— Я не вовремя, — пробормотал Розенфельд, допив чай и бросив стаканчик в корзину для бумаг.
— Не вовремя? — поднял брови Литроу. — Нет такого понятия. Все, что происходит, случается тогда, когда наступает срок. Если кажется, что нечто происходит не вовремя, значит, вы не смогли внимательно изучить причинно-следственные связи, у вас недостаточно информации и вы делаете неверный вывод.
— Вот как? — немедленно включился в дискуссию Розенфельд. — Этот ремонт, исчезнувшее пятно… У вас сейчас не то настроение, чтобы говорить о женщинах, верно?
Если профессор и удивился, это не отразилось на его лице и во взгляде.
— Почему не поговорить о женщинах? — улыбнулся он. — Конкретно, об одной. Вас интересует мое мнение о Магде Фирман? Как о женщине или как о специалисте?
Наверно, Розенфельд пролил бы чай, если бы все еще держал стаканчик в руке. В кои-то веки он не нашелся, что сказать, а вопрос «Почему вы так решили?» мог и не задавать.
— Все элементарно, Ватсон. — Литроу закинул руки за голову, это была его любимая поза. — Проследите цепочку. Неделю назад умер Смилович. Прекрасный физик, я его хорошо знал. Кое в чем наши взгляды на квантовые процессы совпадали, кое в чем отличались. Нормально. Смерть его не стала неожиданностью, он довольно долго болел, последний месяц жизни провел в хосписе, из чего следует, что болезнь была смертельной и медицина оказалась бессильна. Как обычно в таких случаях, говорили об онкологии. Скорее всего, так и было, но точно не знал на факультете никто. Родственников у Смиловича нет, человек он был нелюдимый, классический интроверт с трудным характером. В госпиталь к нему многие пытались сначала ходить, но он никого не желал видеть, и ходить перестали. Вижу, это для вас новость, такую подробность вы не знали, верно? Занесите в память, а я продолжу. Несмотря ни на что, один человек все же продолжал попытки пробиться к Смиловичу, и об этом знал весь факультет. Магда Фирман. Она делала докторат у меня в лаборатории. Умная женщина, быстро и хорошо соображает. Две работы мы написали в соавторстве год назад, когда она уже работала у Джексона. Занимается она теориями вакуума в приложении к инфляционной космологии. У нее со Смиловичем был роман. Через неделю после его смерти приходите вы. Конечно, «после этого» — не значит «вследствие этого», но болезнь Смиловича всем показалась странной, смерть — подозрительной. А вы — эксперт, занимаетесь случаями странными, причем в научной среде. И спрашиваете о женщине. Тут даже не дважды два, а один плюс один.
— Да, — вынужден был согласиться Розенфельд. — Но… — Он помедлил, не будучи уверен, стоит ли задавать этот вопрос. — Вам откуда известны эти подробности, профессор? Кто был у Смиловича, кто не был…
На этот раз задумался над ответом Литроу, и Розенфельд поспешил добавить:
— Я не настаиваю на ответе, профессор. Полиция не интересуется смертью Смиловича, я пришел не как эксперт, а как сугубо частное лицо.
— Я знаю, — отмахнулся Литроу. — Если бы вы пришли по делу, то вопрос ставили бы иначе. Мы просто разговариваем, не надо создавать сущности сверх необходимого. Вопрос правильный, и у меня нет причины не отвечать. Первое: я обедаю в университетском кафе. Уши у меня открыты. Второе: на похоронах я не был, но присутствовала добрая половина факультета. Я бы тоже поехал, дань уважения… такая ранняя смерть… Но в тот день меня здесь не было, проводил отпуск в Европе. Так вот, половина факультета была на похоронах и, естественно, рассказала другой половине, которая на похоронах не присутствовала. И все обратили внимание на Магду Фирман. Тут я умолкаю, потому что присутствие Магды на похоронах — факт, а ее поведение — сумма впечатлений, не больше, не будем умножать сущности… и так далее. Я ответил на ваш вопрос?
Не совсем. Но вслух Розенфельд произнес совсем другое:
— Вы правы. Я хотел бы поговорить с доктором Фирман…
— И ищете, какой ключ к ней подобрать. Почему спрашиваете меня? Наверняка профессор Джексон, нынешний ее научный руководитель, знает Магду лучше.
— Я внимательно изучил списки публикаций. Сделал перекрестный анализ. Плюс ссылки. Из всех сотрудников физического факультета только у вас есть общие темы с обоими — с Фирман и Смиловичем.
— Резонно, — одобрил Литроу. — Могу я спросить: о чем вы собираетесь говорить с Магдой?
— Можете, — вздохнул Розенфельд. — Я не знаю, о чем говорить с доктором Фирман, и в этом проблема. Поэтому и хочу узнать о ней побольше.
— Вам, — констатировал Литроу, — известно о Магде что-то, о чем вы не хотите или не имеете права говорить.
Если сказать «нет», разговор станет бессмысленным.
— Да, — согласился Розенфельд. — И я не знаю, что мне делать с тем, что я знаю.
Литроу помолчал. Впервые за весь разговор переменил позу — сложил руки на груди и, как был уверен Розенфельд, хотя и не мог видеть из-за стола, скрестил ноги: закрытая поза, ничего он больше не сообщит, жаль…
— Магда Фирман, — сказал Литроу, взвешивая каждое слово так, что Розенфельду отчетливо представлялись весы, на которые профессор клал слово прежде, чем произнести его вслух — очень неплохой физик. У нее недостаточно собственных идей, и потому она обычно работает в соавторстве.
Розенфельд это знал и сам.
— Доктор Фирман не опубликовала ни одной статьи в соавторстве с Смиловичем, — сказал он. — Точнее, две их совместные работы были отклонены рецензентами…
Фразу он не закончил, предоставив профессору делать свои выводы.
— Да, — кивнул Литроу. — Какое-то время они работали вместе. Личная жизнь доктора Фирман — не та тема, которую я хотел бы обсуждать.
— Извините. — Розенфельд поднялся с ощущением, что потратил время не напрасно, хотя и не получил, казалось бы, никакой новой информации. Он не сказал профессору всего, что знал, но и Литроу оставил при себе что-то, чем не пожелал делиться с Розенфельдом. Сказал бы он, если бы Розенфельд проводил официальную экспертизу и сокрытие сведений грозило бы профессору пусть и небольшими, но все-таки неприятностями?
Кто знает.
Профессор вышел из-за стола и протянул Розенфельду руку.
— Извините, — сказал он, бросив сначала взгляд на потолок, где уже не было розового пятна. — Мы оба недовольны разговором. И оба знаем — почему.
Розенфельд кивнул.
— Как по-вашему, — спросил он, уже стоя в дверях, — доктор Фирман интересуется эзотерикой?
Брови профессора поползли вверх. Удивления он сдержать не смог и не хотел.
— Вряд ли. Она слишком хороший физик.
Слишком хороша, чтобы интересоваться эзотерикой, но недостаточно хороша, чтобы проводить оригинальные самостоятельные исследования.
Что из этого следует?
Розенфельд вышел в коридор и тихо закрыл за собой дверь. Интересно, профессор прямо сейчас позвонит Магде или сначала обдумает ситуацию, пытаясь заодно разглядеть на потолке закрашенное пятно для медитаций?
Спустившись с вещами в холл, Лайза, не глядя Розенфельду в глаза, коснулась кончиками пальцев его щеки, и всю дорогу в аэропорт они разговаривали молча, как супруги, знавшие друг о друге все и еще больше — говорить им было ни к чему, они понимали мысли. «Ничего?» — «Ничего, Лайза». — «Т ы сделал все, что мог?» — «Я ничего не сделал, Лайза, но я пытался». — «Извини, что заставила тебя заниматься этим». — «Ну что ты, я…»
Мысль осталась незаконченной. Зарегистрировали багаж. Лайза смотрела по сторонам, взгляд скользил, не останавливаясь ни на чем. Объявили посадку.
Нужно было сказать хоть что-то.
— Лайза, не думай больше об этом. Его не вернешь. Нужно жить дальше.
Он хотел сказать, что на дворе двадцать первый век, сглаза не существует, это старый предрассудок, не имеющий никаких научных оснований. Напрасное обвинение иссушает душу.
Лайза опять коснулась кончиками пальцев его щеки.
— Знаешь… Когда мы были вместе, все казалось простым и достижимым. Мы были разными и одинаковыми. Я не представляла, что так может быть в жизни. Мы абсолютно друг друга не понимали и, в то же время, точно представляли, что каждый из нас скажет в следующую секунду. Мы гуляли, взявшись за руки, как дети, Люб рассказывал о своей физике, я не понимала ни слова, но мне было интересно, как никогда прежде, а я говорила о телевидении, которое он — терпеть не мог, не смотрел ни одного фильма, для которых я писала сценарий. По-моему, он даже не понимал, зачем нужен актерам текст, ведь они живут на экране своей жизнью и, значит, говорят не то, что написано, а то, чего требуют обстоятельства. Это было так смешно и мило…