— Вы не забрали его ноутбук, — сказал Розенфельд.
Магда передернула плечами.
— Мне не позволили. Нет формальных оснований. Я смогу купить его на распродаже через три месяца.
— Простите, Магда, — сказал Розенфельд, вставая.
— Не уходите. Пожалуйста. Мне нужно было выговориться, правда. А вы умеете слушать. Мало кто умеет.
— Спасибо… — пробормотал он. Добавил, помолчав: — Та статья Тиллоя… О происхождении гравитации в спонтанных флуктуациях вакуума…
Магда подняла на него взгляд, посмотрела в глаза. Сказала «да».
Розенфельд кивнул.
— Я пока не понимаю деталей, — сказал он, вставая. — Я имею в виду…
— Я знаю, что вы имеете в виду. — Магда тоже поднялась. — Но вы знаете главное. Детали — потом, хорошо?
— Да.
Он вышел, не обернувшись и не попрощавшись. Будто сбежал. А может, так и было?
— Господь, — сказал Розенфельд, подняв вверх вилку и будто насаживая на нее невидимое существо, присутствующее везде, во всем и всегда, — наделил свои создания свободой выбора, и человек пользуется этой возможностью почем зря.
Сильверберг допил пиво, поставил кружку на стол подальше от размахивавшего вилкой Розенфельда и сказал, изобразив философский интерес:
— Совершенно с тобой согласен. Ты, например, должен был еще два часа назад отправить мне на почту экспертное заключение по делу Мильнера, но, имея свободу выбора, потратил полдня на бессмысленные разговоры с женщиной, которая ничего плохого не сделала ни тебе лично, ни известной нам обоим особе, ни бедняге Смиловичу.
— Откуда, — с любопытством спросил Розенфельд, — ты это знаешь?
— Что? О твоей беседе с доктором Фирман? Мне рассказал твой телефон. Точнее, его расположение на карте. Я искал тебя, чтобы напомнить о деле Мильнера, твой телефон переводил звонки в почтовый ящик, но был включен, и я отследил его местоположение, поскольку это, если ты не забыл, служебный аппарат, а местоположение каждого сотрудника полиции должно быть известно, поскольку…
— Два раза «местоположение» и «поскольку» в одной фразе — перебор, — заметил Розенфельд. — И не надо объяснять мне, как работает полицейская система распознавания, я в свое время участвовал в ее внедрении.
— Тогда могу тебе сообщить, что с половины десятого до одиннадцати — полтора часа! — твой телефон находился в кабинете доктора Фирман. Сам-то ты, конечно, мог в это время встречаться с другой женщиной…
— Стив, мне нужно было поговорить с Магдой.
— И ты, конечно, выяснил, что к смерти Смиловича она не могла иметь никакого отношения.
— Никакого, — кивнул Розенфельд. — Очень умная и серьезная женщина. Отличный специалист — могу сказать со всей ответственностью. Я не специалист в квантовой теории вакуума, но даже на меня ее работы произвели впечатление.
— И ты с ней говорил об этом, — ехидно произнес Сильверберг.
— Нет. Это она и так поняла. Но Фирман действительно сглазила Смиловича, и он от этого умер. Вот в чем проблема, понимаешь?
— Нет, — признался Сильверберг. — Две твои фразы противоречат одна другой. Что ты говорил о сглазе? Что это антинаучно, противоречит законам физики и биологии. Ты познакомился с доктором Фирман. Она колдунья?
— Конечно, нет. Но — да. Речь идет о свободе выбора.
— Нет, но да, — буркнул Сильверберг. — Ты можешь выражаться яснее?
— В понедельник, — заявил Розенфельд. — Все объясню в понедельник.
— Ты что-то раскопал? — удивился Сильверберг.
— Да, — подтвердил Розенфельд. — И нет. В том и проблема. В ситуации выбора.
— Запутал ты меня окончательно, — пожаловался старший инспектор.
— В понедельник, — твердо сказал Розенфельд, — я все объясню. Мне осталось почитать пару статей, написанных Смиловичем без соавторов.
Махнув рукой Бену, Розенфельд бросил на стол пятидолларовую купюру и кивнул Сильвербергу.
Дверь за ним закрылась с тихим скрипом, в котором Сильвербергу послышалось слово «сглаззз».
Профессор Литроу шел по коридору, не глядя по сторонам. Не то чтобы ему было все равно, что происходило вокруг, — напротив, он все замечал и при случае мог выговорить студенту зато, что тот пнул ногой мусорную корзину, стоявшую около двери в двести третью аудиторию. Сознание же профессора блуждало в мирах, которые называют высшими, но на самом деле — как считал Литроу — нет в мире ничего более материального и сущего, чем математические абстракции и физические идеи, ими выраженные.
Явление Розенфельда, вставшего на пути с видом стража, не пропускающего чужеземца в таинственный замок, заставило профессора прервать некое мысленное движение (никак не коррелировавшее с движением в физическом пространстве коридора), и Литроу, как ему самому показалось, возник перед Розенфельдом, вынырнув из подпространства.
— О! — сказал профессор. — Вижу, вы догадались.
— О! — повторил Розенфельд. — Как вы догадались, что я догадался?
Профессор окончательно вернулся в реальность физического мира. Мысль, которую он высказал не подумав, озадачила, похоже, его самого, и Литроу несколько секунд размышлял, приводя в порядок цепочку соображений, приведших к неожиданному высказыванию.
— Просто, — сказал профессор, увлекая Розенфельда к широкому, выходившему во двор, окну, — я знаю, убедился на опыте ваших прежних расследований, что вы обычно являетесь дважды: в первый. раз настырно задаете интересующие вас вопросы, а во второй приходите с готовой версией произошедшего, и она, как показывает тот же опыт, как ни странно, оказывается верной.
— Как ни странно? — Розенфельд сделал вид, что обиделся.
— Конечно. — Профессор сделал вид, что не заметил обиды. — Вы любите до всего докапываться сами. Это хорошее качество, когда приводит к правильному результату, но в девяти случаях из десяти, когда думаешь сам и не консультируешься с коллегами, результат получается отрицательный. Сужу по собственному опыту — если не обсудишь новую идею, скажем, с Джонсоном, Янгом или с той же Фирман, потом оказывается, что упустил вроде бы мелочь в рассуждениях, а она качественно влияет на результат. Поэтому мне и кажется странным, что вы, судя, опять же, по моему опыту, являете собой приятное исключение. Впрочем, статистика невелика, и все может обернуться выполнением закономерности.
— Угу, — Розенфельд продолжал обижаться. — Вы считаете, что следующую экспертизу я непременно завалю?
— С чего бы? — удивился Литроу. — Я говорю о статистическом характере физических законов. Орел может выпасть и сто раз подряд, хотя вероятность всегда равна половине.
— Вы не хотите, чтобы я рассказал, к какому пришел выводу? — улыбнувшись, осведомился Розенфельд.
— Почему вы так думаете? — насупился профессор.
— Потому, — объяснил Розенфельд, — что вы окажетесь в неловком положении. Вы-то все знали, но не дали мне никаких намеков.
Возражать профессор не стал. Положенные контрольные слова были сказаны, пора переходить к делу.
— Статья Энтони Тиллоя из Института Макса Планка. Два года назад, — сказал Розенфельд.
— А название? — Розенфельду показалось, Литроу хихикнул, будто надеялся, что эксперт не до конца выучил пароль и можно будет обойтись без отзыва.
— «Модель Жирарди — Римини — Вебера с массивными вспышками[1]», — произнес Розенфельд медленно, наблюдая, как менялось выражение лица профессора. Когда Розенфельд произнес последнее слово, Литроу выглядел человеком, много часов трудившимся на тяжелой физической работе. Даже странно, как могут взгляд, опушенные углы рта, пара морщин на лбу, расслабленность осанки радикально изменить человека.
— Пойдемте, — сказал Литроу, взял Розенфельда под руку и повел по коридору. Розенфельд решил, что — в свой кабинет, но профессор открыл первую попавшуюся дверь, это была семнадцатая аудитория, одна из самых больших, амфитеатр на двести мест. Никого здесь сейчас не было, пустота, как показалось Розенфельду, рассматривала их множеством невидимых глаз и собиралась слушать множеством ушей, чтобы потом рассказать об их разговоре каждому, кто, как он сейчас, сможет увидеть присутствие того, что индусы называют скрытой истиной.
Литроу присел на край скамьи, взглядом предложил Розенфельду сесть рядом. Сели. Теперь Розенфельд не мог смотреть профессору в глаза, оба рассматривали белую доску, на которой после лекции остались полустертые формулы каких-то сложных молекул.
— Она его очень любила, — прервал тишину профессор фразой, которую Розенфельд не ждал. Первые слова, по его мнению, должны были быть другими, но Литроу выбрал свою линию разговора.
— Я знаю, — сказал Розенфельд.
Он был уверен, что Литроу кивнул, хотя и не мог этого видеть.
— Если вы знаете и это, значит, действительно знаете все. Я поражен.
— Я тоже, — буркнул Розенфельд. — Как вы могли это допустить?
— Это? — Профессор выделил слово интонацией, в которой было слишком много разнообразных эмоций, чтобы Розенфельд смог выделить каждую. Горечь он распознал, немного удивления, но было что-то еще, оставшееся вне возможностей его эмпатии.
Отвечать он не стал — вопрос, хотя и был задан в расчете на объяснение, был по сути риторическим.
— Я их познакомил, — сообщил Литроу. — Магда была моей аспиранткой, потом делала постдокторат, а Любомир приехал из Детройта — собирался работать по квантовой теории вакуума. Удивительно. Тогда я впервые в жизни увидел, как это происходит.
— Это? — теперь не удержался от риторического вопроса Розенфельд. Профессор мог не отвечать, оба понимали, о чем шла речь, но Литроу все-таки поставил точки над i.
— Любовь с первого взгляда. Это… как глаз тайфуна. Стоишь в центре и видишь, как все в природе меняется, хаос превращается в циклическое движение, возникшее из ничего, как Вселенная из квантовой флуктуации. Трудно описать словами.
— Я понимаю, — пробормотал Розенфельд. Он действительно понимал, хотя никогда не видел, чтобы чья-то любовь зарождалась у него на глазах, и сам никогда не испытывал подобных чувств, меняющих личность, сознание и мир вокруг.