— И правда воняет.
— А ты носик свой заткни. Ну, вот и мои хоромы. Сюда ароматы не доходят, правда ведь?
Она кивнула. Стояли уже на лестничной площадке, где в другом доме быть бы второму этажу, и Серж подчеркнуто театральным, отработанным жестом указывал на квадратную дощатую дверцу, в свое время напоминавшую ему амбарную. Теперь ничего уже не напоминала Сержу эта дверца, но он развлекался, пытаясь взглянуть на свое жилье глазами нежданной гостьи. Пора б ей и про замок…
— Да тут опечатано!
— А как же! Борьба с терроризмом — забыла? После каждого взрыва сызнова клеят.
Аккуратно поднял край бумажки с печатью и росчерком, подсунул под нее ключ. Огромный висячий замок тихо щелкнул, дверца не скрипнула, а Серж повторил свой эффектный жест. Нечаянная подруга втянула головку в плечи, храбро полезла в дыру — и оказалась в длинной нише, по капризу архитектора слева разделенной несколькими бетонными перегородками. Привычно возясь с замком, Серж поджидал ее следующую реплику. Гостья повернулась к нему, выглядела она не испуганной, как полагалось бы, а скорее рассерженной.
— Что за шутки? Заманил меня на пустой чердак!
— Так и задумано — чтобы от входа ничего не видно было. А жилье мое в третьей секции, некоторые удобства — в пятой, в конце. Тоже мне, заманил… — развеселился Серж. — Голову, голову береги. Это здесь… Милости просим! Вот только стоять у меня не совсем удобно. Пол тут покатый, и потолок низковат. Лучше сразу сесть.
— Или лечь? — Она плюхнулась на тахту с отпиленными ножками, мудро поставленную на высшей точке пола.
И тем самым ответила на первый вопрос теста (могла ведь выбрать и пуфик такого же происхождения), и нельзя было бы сказать, чтобы решительность ее или беспечность порадовали хозяина, в свою очередь осторожно присевшего в противоположном высоком углу. Впрочем, тревожиться и комплексовать было рано. Рано? Ноги в колготках телесного цвета, скорее пухлые, чем стройные, заполнили, как ему показалось, все пространство «секции», а чтобы не таращиться на них, оставалось только закрыть глаза вовсе.
— Ой, на что это я уселась?
Серж встрепенулся. На розовой ладони девицы лежала его фенечка. Ему стало на секунду стыдно засаленности своего старого, давно низложенного фетиша, потом представилось красное пятно в форме сердца на ее белой ягодице — белой, конечно же, белой, незагорелой по-весеннему. Дыхание у него пресеклось.
— Что с тобой?
— Да так. Это фенечка, заветная моя фенечка. Этакий знак принадлежности к хиппующим, с черной униформой несовместимый. Почему и снимаю перед дежурством.
— Я уважала бы хиппи, если бы не эта обязательная грязь. И грязная их, свальная… любовь, скажем так. И их потуги рабски! англизировать великий русский язык.
— Что значит — образованная, слова какие знаешь… Вот только хиппарям твое уважение, гёрла, сама можешь догадаться, до какого места! Про них много глупостей писали, особенно в «Вечёрке». А насчет любви, так в системе была действительно свобода — в том смысле, что никого не неволили факаться. В то время как наши высокоморальные современники в грош не ставили изнасиловать собственную жену. А утром потребовать от нее чистую рубаху. — Пардон.
— А твоя жена — тоже из системы?
— Нет, никогда. Да я и сам скорее присистемный. Где уж с моим характером жить беззаботно, порхать по жизни, облизывая чужие тарелки…
— Ничего себе беззаботность! Этого, кстати, я тоже никогда не могла понять. Доедать в кафешках объедки… А у тебя тут чистенько. И пахнет приятно.
— В следующей секции у дворника склад. Сейчас там ящики с лимонами.
— Так дворник в курсе?
— Федька-то? Свой человек.
Про себя Серж добавил с досадой: «И даже слишком освоился, хамло! Завел манеру девок сюда водить». Убирай потом после них, и эта назойливая сладкая вонь дешевых духов, тьфу! Сейчас ему не хотелось и напоминать себе об обстоятельствах, делавших эти непрошеные визиты для него особенно огорчительными. Чем черт не шутит, вдруг получится! И удачно, что после дежурства: телом чист, посетив душ в подвале у дяди Пети…
— И много девушек… ну, побывало на твоей тахте?
— Вопрос сложный. Тахту эту я приволок ночью с «газона»…
— Тахты, они у вас тут что — на газоне вырастают?
— У нас тут так называют площадки перед мусорными баками. А койка уже тогда была здорово засаленной. Пришлось жидкостью для мытья посуды отчищать, а потом одеколоном. Да и сейчас иногда ее Федька-дворник использует для удовлетворения своих мужицких страстей… Так что извините, мадмуазель.
— Извиняю.
— Вот и хорошо. А может, и не хорошо это.
Серж и не глядя рассекал, что теперь она осматривается. Что ж, стыдиться нам нечего.
— Это кто на стенке — дочка твоя?
— Она. Точнее, была такой когда-то.
— А мужик?
— Франциск Ассизский. То есть мне хочется думать, что это портрет Франциска Ассизского.
— Ну даешь! Он ведь совсем другой был.
— Это ты, мать, старинный фильм вспомнила, а в нем Жерар Филипп играл, красавчик. Бабник и, оказывается, от СПИДа помер.
— О, я понимаю, что у тебя такие очаровашки вызывают раздражение! А вот откуда ревность к Франциску Ассиз… к святому Франциску? Если не секрет.
— Какие ж теперь между нами секреты, когда ты возлегаешь на моей тахте и оцениваешь мужскую привлекательность моего святого Франциска! Кстати о секретах. Меня, между прочим, Сержем дразнят. А тебя, мать?
— А меня Ниной.
— Роковое для меня имечко.
— Что так грозно?
— Нет, в самом деле…
— Ну, ты славную кликуху себе выбрал: ведь Сергея модно теперь Серым называть…
— Какой же я Серый? Пегий скорее…
— Мужчину проседь скорее украшает. Послушай, теперь, когда формальности соблюдены, не перебраться ли и тебе на тахту? Тут ты сможешь уставиться в потолок, и мои коленки перестанут тебя смущать. И не называй, пожалуйста, меня больше матерью. Помнишь, у Маяковского сучка обижается: «Я честная девушка и мать»? Я тоже честная девушка, но отнюдь еще не мать и позабочусь, чтобы ты из меня матери не сделал.
— Вот, значит, как обстоят дела… Ты голубой?
— Упаси бог! Всего лишь технические сложности, подруга. Я заслуживаю сочувствия от сознательных гражданок, — потому как если и сам виноват, так только отчасти. Контузия в горячей точке… От головных болей на стенку лез. Уколы в госпитале, тяжелые наркотики на гражданке. Потом бросил колоться, ограничиваюсь травкой. Но — увы!
Девочка вздохнула. И Серж мог бы поклясться, что с облегчением. Теплая ее рука взъерошила ему волосы. Как здорово, что они сегодня сухие и пушистые! Впрочем, теперь уж все равно…
— …из-за этого и развелся?
— Да я ж не разводился, говорил уже! И вообще у вас, у соплячья, совершенно детское представление о браке — что люди женятся для траханья.
— Детское?
— Ну, тогда подростковое… Если хочешь знать, да мы с женой целый год постились, друг к дружке вовсе не притрагиваясь. Чтобы наш союз вызрел духовно. И потом: мне неловко тебе об этом рассказывать.
— Чего ж тут может быть неловкого теперь-то?
— Послушай… вот черт, вылетело из головы…
— Нинкой меня дразнят, — произнесла она сквозь зубы и с явной заминкой.
— Послушай, Нина, я ведь и без того в унизительном положении, давай не будем усугублять, а?
— Что вы, мужики, можете знать об унижении?
Серж покраснел.
— Если только я тебя правильно понял, ты говоришь о телесных унижениях. Знаешь, я согласен с теми, кто считает, что с телом человека ничего, его унижающего, произойти не может. А вот духовное унижение, оно действительно загрязняет человека. Есть в «Цветочках святого Франциска Ассизского» глава «Радость совершенная». Читала?
— А если не читала, так уж и не человек?
— Странные обиды. Мало кто это читал. Да и книжка редкая. Я выписал кусочек…
Протянул руку к тесно заставленной самодельной книжной полке и, не глядя, выдернул потрепанную тетрадь. Вместе с ней на одеяло выпал синий томик «Утешения философией» Боэция. Антонина прищурилась и вслух прочитала заглавие.
— Мы такого не проходили…
— Ты сюда послушай. Вот… Ну, короче, бредет этот монах, брат Лев, а он все сказанное Франциском записывает, вместе с ним из Перуджи в Ассизи, а на дворе зима. И, страдая от холода, беседуют они, и святой Франциск объясняет, в чем состоит «совершенная радость». Вот, говорит, если мы придем к воротам монастыря и постучимся, а привратник нас обругает и не отворит нам, мы же терпеливо перенесем эти оскорбления, это и будет «радость совершенная». И если снова примемся мы колотить в ворота и проситься в тепло, то выйдет разозленный привратник и прогонит нас от ворот с ругательствами и пощечинами. «Вот если и тогда мы весело и с добрым чувством любви все перенесем, — говорит Франциск, — запиши, брат Лев, что в этом и будет совершенная радость. Но мы не уйдем, и выскочит к нам брат-привратник с узловатой дубиной, и…»
— Чистый мазохизм, скажу я тебе! И запиши, брат Серж: теперь и в детском садике знают, что символизирует дубина, да еще и узловатая.
Серж хмыкнул, раскрыл уже было рот — и промолчал. Подумал, что если бы раньше, в ее вот щенячьем возрасте приобрел бы эту добродетель — умение промолчать вовремя, глядишь и… Уж лучше бы слиняла поскорее, фрейдистка доморощенная. Далась ей дубина, будто нет других, чистых радостей. Лежать вот так рядом, едва соприкасаясь, читать друг другу любимые стихи и понимать их совершенно одинаково — или притворяться, что понимаешь их точно так же… Что?
— …я бы пришла к тебе не в этой шкуре. Я бы всю общагу перетрясла, нашла бы длинную черную юбку с разрезом и шляпку с вуалью. Шляпку там, наверное, не найдешь — так сама бы сотворила, и явилась бы к тебе, дыша духами и туманами. Но и мой поезд ушел, извини. Я старше теперь не на эти два года (долго рассказывать, Серж), а на добрую сотню лет. Нет, правда, без дураков, встретить бы мне тогда кадра вроде тебя, да я бы глаз не сводила с такого придурка!